говорю же

Дорогая моя, может хоть ты мне объяснишь - почему?

Почему каждый день мы просыпаемся, а мир остается прежним. Наш маленький, сделанный из черного дерева, эгоцентричный, включающий в себя только нашу кровать, наш пол, наш чайник на плите, нашу дорогу до института, наше пальто и только наше восприятие мир - почему он не кружится, почему остаётся на месте, даже если и происходит что-то весомое. Казалось бы, самое время центру тяжести сместиться на других людей, а кому-то наверху давно пора взять наш город и слегка потрясти, чтобы снег, все-таки, пошел.

Говорят - вырастешь и поймешь. Но мы же почти выросли, а всё, наоборот, начинает становиться совершенно бессмысленным, потому что приобретает очевидный и явный смысл (чушь какая). Я ни в чем не могу больше находить причин, чтобы как-то оправдать эти свои заученные передвижения от кресла к столу, от чайника к стулу и так далее. Когда ты взрослый и когда ты это понимаешь - мир тускнеет. Потому что ты начинаешь понимать, что чувствуешь и почему, и находишь для этого совершенно очевидные поводы. И уже не бывает весело, если у кого-то свитер надет на левую сторону, и не бывает уютно, если ты в комнате с холодными батареями и тусклыми лампами, и грустно тоже ни с того ни с сего не бывает, всему находится причина.

Как будто ты вдруг вырос, и у твоего сознания отобрали краски, или, наоборот, вручили что-то вроде инструкции по использованию, так что ты уже не мечешься от бессилия понять, почему чувствуешь все подряд, а вчитываешься в инструкцию и находишь причины.

Если я скучаю - то по тебе. Причина: ты. Предпосылки: чай заканчивается медленнее, как и мой шампунь, ведь я пользуюсь им одна; сигареты - пачка на три дня, раньше - было меньше; одобрение шуток, то есть смех, только в виде интернетного ахаха; разговоры приходится печатать; резинки твои для волос, которые я продолжаю находить в самых немыслимых местах. Если я смеюсь, то причина: люди. Предпослыки: их шутки, мои шутки, общие шутки, глупые истории. Если я не ем, то причина - не голодна. Предпосылки: ела вчера, слишком слаба и ленива, чтобы поднять что-то тяжелее чайника. И так далее.

Все становится простым. Объяснимым. А если что-то не выходит объяснить, можно развести руки и сказать любое слово, и оно подойдет. Люди, ноябрь, время такое, просто темнеет рано и тд.

И ведь мы же должны меняться, как и мир. И мы-то меняемся, но мир остается тем самым, нашим. А мы вырастаем из него как из прошлогоднего пальто, он жмет нам, становится маловат. Или - наоборот, слишком широк, слишком огромен, чтобы вместить нас, слишком уж взрослых. И что если мы все говорим, говорим - а ничего не вернем уже. Ни зимы той, ни того самого снега, и чая того уже нигде не купим, и пол нам кухонный покажется слишком холодным, а чашки - слишком глубокими. И дверь в комнату придерживать не придется, чтобы снег не повалил оттуда и не затопил нас. И только представь, мы будем одни в этой большой и пустой квартире, в той же самой - а теми же самыми уже не будем. Не будет потолок на головы нам падать, и пол разверзаться, и сердце обрываться и падать в изножье кровати не будет, и я перестану ловить себя на мысли, что прекрасна - именнно ты, и что заканчивать всякое предложение я могу твоим именем, а речь все равно останется осмысленной.

Так, может быть, ты все-таки сможешь объяснить мне - почему. Почему мы так невовремя становимся взрослыми. Ведь пара недель еще до декабря осталась, мы почти дотянули, почти добрались.

Как хорошо, что я успевала все это записывать. А то выйдет как с лимонами. Перестанешь их любить и будет уже все равно, что любила. А так я хотя бы смогу вспомнить - как.

Там, вообще-то, все совершенно снежно, то есть засыпанно, чтобы понятно было не всем, то есть никому, толком, кроме нас. Но я расшифрую. Пока я помню как это делается.

Вот вам определение "далеко". Каждый, каждый день я чувствую, как город опутывается вокруг меня своими домами, людьми и неоновыми рекламами на торговых центрах. Достаточно проследить взглядом фасады от фундамента до крыш, чтобы понять, что город - бесокнечно огромен: огни и машины, неон, люди и их пальто, и ветер с каналов, и утки мерзнут в обводном. И я-то здесь. Но не ты. И теперь в любое случайное время дня, я могу посомотреть по сторонам чуть внимательней - и ощутить вдруг, что ты, где-то там, у себя, делаешь то же самое и то же самое видишь. То есть тоже куда-то идешь, и, может, небо в наших городах вдруг одинакового цвета, или дождь идет с той же силой, или ты тоже, как и я, закуриваешь в этот определенный момент, или облаков над нашими головами одинаковое количество. И в этот краткий момент я ярко, четко и очень уверенно понимаю - что мы совпадаем. Как фиксированные точки во времени. Ты, я, определенный момент дня, думающие о чем-то одном и, возможно, сморящие в одну сторону. Продолжаю знать, что ты так далеко, что даже небо перестает быть тем же самым, но чувствую тебя рядом. И на какой-то момент трещина от горла до пищевода заполняется, как бывает только когда я не тут, и не одна и локоть твой где-то совсем близко от моего локтя. Каждый день, по несколько раз, я чувствую крошечный момент, что мы делаем то же самое - и то, что раньше мне и в голову такое не приходило, и есть то самое "далеко".

Так далеко, что утро становится поздним вечером, если ехать к тебе, и асфальт меняет цвет и встречающиеся на пути люди всё больше с другим цветом волос, и даже часы на руке приходится подводить.

Не о чем тут рассуждать. "Как оно, все-таки, случается". Случается - само. Никогда не ждешь, хотя, конечно, решаешь все сам, и то, что решаешь - то тебя и приводит ко всякому, и да, иногда приходится стоять посреди улицы поздним вечером, мерзнуть от ветра с реки, но в метро не заходить, пока ощущение что ты где-то неясно где тоже, почему-то, стоишь и никуда не идешь.

А еще "далеко", это когда приходися злиться, швырять ложку в кружку с чаем, обжигаться кипящей водой, делать все громко, со стуком, хлопать дверцами шкафов, ручки на стол кидать, шуметь, чтобы слышать хоть что-то, отвлекаться. Замирать над дымящей кружкой и дышать паром, жгущим скулы, пытаться как-то успокоиться, достичь одного из перевалов, где потише и "далеко" выходит воспринимать как нечто пересекаемое. Но, если и выходит, то настолько ненадолго, что даже не стоит обожженых скул.

Это же невозможно. Несколько дней подряд не отходить от кого-то ни на шаг, постоянно знать, что если стоишь в кухне один спиной к двери и даже в окно смотришь, то, проходя мимо, подойдут и обязательно обнимут. Хотя бы дотронутся, потому что несколько дней слишком мало, чтобы не касаться друг друга реже, чем постоянно. Невозможно несколько дней не спать по ночам, обманываясь, что и не хочется, но просто понимая, что потом поговорить уже не выйдет, и иного ничего тоже не выйдет. Невозможно несколько дней вот так вот жить, а потом наклоняться над чаем и знать, что никто не подойдет и не одернет, не потянет на себя и тд.

И приходится обнимать друзей дольше положенного и вообще приличного, просто стоять и обнимать каждого по очереди в течение дня в коридорах все десять минут перерыва, просто чтобы хоть как-то, кем-то прикрыть трещину, которая уже целая пропасть, которая со своей гравитацией и черными дырами, которая от груди - до самых лодыжек, и которая ничем не заполнена кроме городского неона.

Вот вам и далеко.

Мы взрослеем. Всю последнюю неделю я чувствую это так ярко, так крепко, так твердо. А ведь эта неделя - самая правильная на свете из всех, что у меня были. Я не выпила и капли вина, я не задерживалась нигде до полуночи, пары не пропускала, не скидывала шарфы с верхнего этажа институтского здания, чтобы кто-нибудь новый и интересный их поймал. Просто - разговаривала с людьми, которые, все-таки, успели стать моими друзьями, и, видимо, всегда ими и были, а теперь уже ими и останутся.

Вот так заканчиваешь бесконечный день где-то в семь, выходишь из института - а уже смеркается и поднимается ветер и дождь накрапывает, а ты спешишь не домой - а успеть что-нибудь перекусить в том центре на обводном, где есть столы - у самого окна на пятом этаже, и можно наблюдать, как темнеет и фонари зажигаются и люди домой спешат, и просто разговаривать. По-взрослому, хотя и о глупом, студенческом, простом, но важном. Потом домой возвращаешься, а кому-то из друзей не спится на том конце города, и к тебе приезжают, просто чтобы выпить чаю, покурить и тоже поговорить, а утром вместе пойти на пары.

Просто спокойно все. Изредка. Скорее всего из-за того, что часто застреваешь в городе, когда начинает темнеть. Очень важно идти куда-нибудь, например, по лиговскому и видеть, что небо позади нагоняет тебя, смеркается. Это уютно. И хорошо вообще. Мало что тревожит, кроме людей, с которыми можно поговорть почти шепотом, потому что не хочется тратить энергию на громкие убеждения и даже смех. Или видеть, как тебе пишут откуда-то очень издалека, из красивого, огромного города, который живет, дышит, и который полон праздников, вина, сигарет и людей, а пишут тебе, повторяют, что ждут тебя. У людей - путешествия, мир под ладонями - а они, такие глупые, думают о тебе. Разве не хорошо?

Хорошо. Спокойно. Равновесие в каждом жесте. Рассудительность. Но ни в коем случае не скучная взрослая - просто, слегка повзрослевшая. И это пройдет вместе с октябрем, всегда проходит, но вот именно сейчас - даже пишется о простом и просто, и скучно, и обыкновенно, потому что вот вроде бы ничего вообще не происходит. Но просходит все самое главное.

Нас накрывает волнами спокойствия, тишины, крепчающей дружбы, и какой-то только обещающей быть любви, которая, конечно, превратит все это в штормящий снегом, трясущий руки волнорез или что-то подобное. Но вот пока - только пока - все хо ро шо.

Я сообщу когда банку потрясут и опять повалит снег, и валерьянный запах смешается с еловым, и пол опять закачается, а потолок станет падать, погребая под собой все что было вообще спокойного и уравновешенного и станет очень нелепо все это перечитывать и думать, вот так история. Неужели когда-то я умудрялась чувствовать себя как-то вот так.

Sorrow found me when I was young
Sorrow waited, sorrow won
Sorrow they put me on the pill
It's in my honey, it's in my milk

Don't leave my hyper heart alone on the water
Cover me in rag and bone sympathy
'Cause I don't wanna get over you
I don't wanna get over you

Sorrow's my body on the waves
Sorrow's a girl inside my cake
I live in a city sorrow built
It's in my honey, it's in my milk

Don't leave my hyper heart alone on the water
Cover me in rag and bone sympathy
'Cause I don't wanna get over you
I don't wanna get over you

Don't leave my hyper heart alone on the water
Cover me in rag and bone sympathy
'Cause I don't wanna get over you
I don't wanna get over you

___________________________________________________

Ты же знаешь, что нас ждет еще очень много октябрей? Ты же знаешь это? Не нас - нас, но тебя и меня и всех остаьных людей что живут сейчас в тех городах, в которых мы, и в тех городах, в которых нас нет, и даже в тех, в которых нас никогда и не будет. Но сентябри всегда будут заканчиваться и октябри всегда будут наступать. Потом уже даже не для нас.

И ветер всегда будет сбивать с ног, и всегда мы будем простывать к началу октября и дышать на ладан, и ждать пока горло пройдет само, пока голос вернется и глаза слезиться перестанут. Хотя, опять-таки, при чем тут простуда, не в ней дело.

Голоса у меня нет - потому что не разговаривали мы так давно, что закрываешь глаза и шепчешь вслух "вот и голос мой вернулся", но он все не возвращается. И голова кружится, потому пора перестать покупать сигареты вместо еды. И глаза слезятся, и ноги дрожат, и хочется обнять себя так крепко, чтобы прийти в равновесие - но все это уже было сказано.

Уже за двенадцать и приходится уговаривать себя пойти спать, потому что после двенадцати не происходит ничего хорошего, если ты дома один и никто не позовет тебя на кухню пить чай.

Вот похриплю, посиплю, позволю глазам послезиться еще завтра - уже сегодня - а потом все. Потом у всех наступит октябрь. И у нас тоже.

и замирает. И дышат люди так тяжело, будто им больно, но, наверное, действительно так и есть.

Столько хороших слов можно найти, чтобы не называя месяц все-таки его объяснить: пальто, шарф, дождь, та песня у грин дэй, чай, надо бы купить перчатки, ветер мне сегодня утром запутал лист кленовый в волосах.

Говори, говори, говори. У тебя получается. Смотри на меня сколько хочешь, я на некоторое время даже поверю, что тебе не хочется отвернуться, но вообще-то в таком случае дело все в том, что я тоже могу смотреть и ни в чем не признаваться. Вот бы и на все остальное хватило решительности.

Приезжай. Приезжай, будем обниматься и пить много чая. Я одолжу тебе шарф. И сигарет. И спою что-нибудь, если попросишь. И расскажу обо всем, даже о том, чего не знаю - а ты будешь верить. Потому что дрожь - не проходит. И горло свербит, и глаза слезятся, и щеки горят. И да, я простыла. Но все не поэтому.

Вот бывает так, что некоторым людям сложно сказать другим людям, что * ***** ****. То есть никак вообще, не срывается с языка, хотя всем телом чувствуется. Знаешь, что эти несуразные люди делают тогда? Пытаются объяснить, не говоря. Вот у меня есть книга, которой уже около восьми лет, и прочитать я ее за эти восемь лет успела больше двух десятков раз. Сейчас эту книгу не купить, старая она, глупая, о ней и забыли все. Может, в интернете и можно найти, но даже в этом я сомневаюсь. Замечательная книга, у каждого такая есть. У нее на каждой странице после восьми лет усилинного перечитывания осталось какое-то напоминание: капли чая, песок с какого-нибудь пляжа, потеки от воды в ванной и прочее. Есть у меня такая книга, но я хочу чтобы она была у тебя. Вот возьми, прочитай, а потом оставь себе. Потому что я пытаюсь тебе объяснить кое-что, но не могу сказать по-другому.

Солнце уже не такое горячее, но почему оно жжет мне глаза каждый раз когда я подхожу к дому и думаю, что кто-то курящий у подъезда - ты.

Хватит, пожалуйста. Приезжай. У меня есть для тебя книга.

Понимаешь, я продолжаю выглядывать по вечерам в окно и из-за яркого фонаря, отражающегося на асфальте, мне кажется что идет снег.

А вчера из-за дождя небо было слишком светлым, а окно в аудитории слишком чистым - так снег шел целую лекцию, не помню даже, о чем она была.

Но я не о том. Все забываю оформить в отдельную мысль тот замечательный факт, что как же неплохо удается проводить осень, когда знаешь, что где-то тебя ждут просто чтобы обнять. Или не просто. И этот факт тоже неплох.

Вот идешь ты по улице в своем городе, и сентябрь заканчивается, дождь начинается, у людей зонты - у тебя нет, шарф недостаточно теплый как и пальто, и руки мерзнут, и песни хорошие в наушниках, и люди смотрят на тебя, как и ты на них, и никак особенно не думают - а ты идешь и знаешь, что холодно, ветер и дождь, и к парам нужно готовиться и есть не забывать и вообще столько всего, но ты, просто обычный ты, идешь один по улице и знаешь что кто-то где-то тебя ждет. И что если бы был ты чуть более отчаянным - мог поймать первый попавшийся автобус просто потому что скоро октябрь. Тебя ждали в сентябре, но будут ли еще потом?

И ведь будут, можешь даже временно не приезжать.

Слишком кружится все вокруг друг друга в последние дни. Постоянные намеки, что нужно уезжать, потому что ведь ждут. Приходится даже ставить глупые цели: не пропускать пары, волосы растить и ехать туда, где ждут. Чтобы не отвлекаться. Но не отвлекаться не выходит. И поэтому снег идет повсюду и не заканчивается, хотя до зимы еще столько пар, столько не выросших пока волос и так далее.

Нет ничего хуже чем застывшие на ком-то одно девченочки, говорю вам. У нас и бложики поэтому. Вот так почитать - так что изменилось за год? Разве что снег опять не пошел. А так - все думаем об одном - вот бы обнимали нас, засыпали с нами, на кухонном полу с нами сидели и чай пили, и разговаривали, и целовать никогда не прекращали.

Даже сублимировать нечего. И написать поэтому что-то стоящее не выходит.

Только вот. Жди меня, пожалуйста, еще до декабря, пока не пойдет снег. Ведь так хорошо знать, что наступает зима - а где-то тебя ждут.

Было у вас такое, что жизнь вдруг ударяет вас между лопаток, но не пытаясь опрокинуть, а подталкивая к людям, событиям и прочему?

Трясет вас за плечи, напоминая, что вот, просила же жизни и воздуха - так дыши же, живи, делай всякое и не спрашивай себя "что ты творишь, сумасшедшая, как ты потом из этого выберешься". Увлекай себя всем подряд и всеми подряд, чтобы оставались силы прийти домой, сделать что надо на пары и спать до следующего утра. Чтобы не успевать подумать, осудить и попросить жизнь притормозить, ведь ты же сама просила об этом, так что теперь, забирать все назад?

Мне вот, например, чтобы запомнить что-то, нужно, чтобы оно было ярким, не таким как всегда, отличающимся, как абзац в книге, который перечитываешь дважды, или вообще что-то, что достойно абзаца в книге или минутного момента в киноленте, как забираться в кузов пикапа в тоннеле. Я вот помню, что успела потанцевать джаз на середине проезжей части в финляндии, успела плавно перейти от разговоров о докторе кто до космоса вообще и цитировании и.б. на крыше с вином в половину третьего ночи, успела перелезть на другую стоорону моста что у эйфелевой, потому что там есть широкий такой парапет и можно даже не упасть, и попить вина именно на этом парапете. И еще некоторые вещи, которые не должны упоминаться.

Но дело в том, что я не знаю, как ко всему отношусь. Людям о таком рассказывать не могу, но молчать тоже сложно до того, что ладони жжет, поэтому успела купить себе тетрадь и исповедаться ей уже тысячу раз. Знаете. такого типа тетрать, когда ни запятых, ни букв заглавных, ни ярких метафор, ни слов вроде "горчее солнце разливается в моей груди, когда я вспоминаю о тебе и гаснет, когда вспоминаю, что тебя здесь нет" - а просто чистые, оголенные эмоции - девчачьи, полные самокопаний, сожалений, впечатлений, чувств глупых, которые и людям своим наедине не скажешь и даже себе шепотом. Время от времени каждому нужна такая постыдная тетрадочка, просто чтобы не так ныло по всему телу невыговоренное, натерпленное и прочее.

Даже сейчас вот - молчать сложно, всего рассказать нельзя, а потому получается такой никому нелюбопытной пост, без всяких интерсеных историй, люовных переживаний и прочего. Просто неясные дамские чувства.

Не люблю когда такое наплывает.

Не понимаю, как я смогу уместить все, что случается, в таком маленьком сердце

Где взять не усталость, а бесконечную способность говорить, ехать на поездах ночи без сна, пить столько вина, что можно было бы утопить в нем Венецию, а на следующее утро идти на пары, надев любимые туфли, словно и не было ничего, словно не ты спасала моряков в лодках без паруса из винных рек и не ты терялась в линиях васильевского острова, но всегда, почему-то, находила дорогу до Невы.

Что делать, если впереди - неделя, за которую нельзя, неположено устать, неделя путешествий, чужих диванов, парижских баров и пабов, дешевых перелетов из европы в европу, людей, разговорников, конечно же - вина и, предположительно, никакого сна, потому что если спать негде, то ты просто не спишь. Но что делать, если я уже, уже, даже за пару дней чувствую ту усталость, которая всегда моя, интровертивная и сложнообъяснимая, апативная, т.е. что я буду делать без моего необходимого дня после людей-людей, чтобы прийти в себя путем непокидания комнаты? Вот бы поменять интро на экстра на хотя бы недельку, чтобы не мешало ни что.

Но, если с этим можно разобраться, можно пережить и, в принципе, у меня еще ведь будет бесконечность, чтобы побыть одной, то что делать с тем, что

а как же ты? Ну, конечно, ты же помнишь, что даже если это эссе по философии, я все равно не удержусь, и упомяну между строчек тебя, так что же говорить до меланхоличных дневничков. Так вот, мы, конечно, держались половину лета, она была нам даже нужна, дала в руки уверенность и все прочее, но теперь, теперь-то, когда ты, вся такая моя, целуешь меня в затылок на эскалаторе, чай пьешь опять на моей кухне и выкидываешь пауков за дверь, пока я, паникуя, забираюсь с ногами на стол, теперь - что я стану делать? Теперь, когда ты иногда говоришь такие страшные вещи, что я чаем давлюсь и ломаю грифель карандаша - а ты не осознаешь даже, не думаешь, просто упоминаешь вскользь - и как я будут теперь/опять?

Нет, ты, конечно, будешь со мной, и, когда я буду рисовать бутылки вина, чтобы тетрадка выглядела просвященнее, ты будешь сидеть за моим плечом и дергать меня за волосы, повторяя что-нибудь бессмысленное, вроде "посмотри, какой рассвет" хотя не пробьет еще и двенадцати, и на всех улицах ты тоже рядом будешь, да о чем я, даже когда я буду немного пьяна ты будешь по-прежнему проходить со мной эту дорогу до дома, смеясь и отвлекая меня ерудной, даже учитывая что дом в этот раз будет просто чьим-нибудь диваном

и так что ладно, ладно, давай оставим тот факт, что глупо все до абсурда, и то что "плывем" мы обе и становится заметно, уже давно всем всё заметно, люди же не всегда так восхитительно слепы, они видят, просто часто замолкают на время, но еще недолго - и мы-то будем все такими же, а вот они

То есть это же неперонисимо, хочу уже свернуть все к черту, но не выходит замолчать, пока внутри все кипит и подгонятся потоками крови к горлу, топит глаза и оставляет руки холодными, так как и нужно, я же забыла сказать, что вновь, вновь, долгожданно холодно и время клонится к октябрю, а там будет и снег и чай и еловые иголки в гостиной и на всех наших свитерах и мы опять сможем повторить все, что делали в прошлом году, мы же и дня не пропустили, даже когда температурили то по-очереди, то вместе.

Вот люди, думаю я, пока пишу слабосердечный и сладковатый хлам, который нужно держать в себе. Вот так люди. У них впереди - впечатления, поездки, самолеты, прожигание молодости, что так важно - а людям не надо этого всего, не надо им, им лишь бы сидеть с тобою на кухне и, каждые несколько минут выглядывая в окно, принимать отблеск фонаря на асфальте за выпавший снег. Людям бы пора задумать о будущем, работа и прочее, права получить и пары не пропускать - а люди только и думают о том, чтобы встать поближе к тебе, домой поскорее вернуться - с тобой, двери закрыть и чтобы никого вообще, кроме, конечно, тебя и вымышленного снега за окном.

Эти глупые, ничего не понимающие в жизни, бессмысленные, теряющие голову и называющие все, что с тобою связано липкими производными от слова мед и липа, предающие всё подряд люди - это я.

Ну не глупо ли?

M83 – Safe

Задумывались ли вы когда-нибудь, что жизнь у нас до оскорбления коротка. Все что мы можем успеть - это получить пару профессий, сменить квартиры четыре и где-то два города или одну страну, несколько раз поменять прическу. Не больше трех лет нам дается на "молодость", когда позволяется много пить, курить, танцевать, целовать незнакомцев, возвращаться домой под утро, помогать процветать такой же молодости в деревянном нутре баров, но потом взрослые начинают смотреть на тебя с непониманием и вдруг, когда ты только и сделал, что выбрался из яркого, алькогольного, полного интеллектуальных разговоров у входа в бар периода, начинают вдруг ждать серьезных решений. Начинают возлагать на тебя какие-то надежды, вручать тебе в руки какие-то необходимые для становления личности планы на будущее, смотреть на тебя как на такого же взрослого, ждать мудрых поступков, взвешенных. Они ждут что ты вдруг остепенишься, дождешься пока построится твоя квартирка в каком-нибудь новом доме на совершенно неприглядной окраине такого прекрасного города, ждут когда ты поселишься там, купишь себе машину, чтобы поместилось еще и детское кресло. Ждут, когда вдруг, всего лишь год назад ты, насилу вырванный из прогулок по ночам, из походов по крышам, из разбитых коленей, потому что падать веселее, чем идти прямо, ждут, когда ты станешь родителем и будешь ездить со своей семьей на выходные на озеро и пить уже там, но только вино и немного, нужно ведь теперь за собою следить, а разговоры вдруг перейдут ближе к мирскому, никаких вселенских вопросов, решаемых на крыльце у бара или во дворике института, а всё знакомые, и то что ребенок недоволен садиком и слышали ли вы. А потом так протекает большая часть твоей совершенно короткой жизни и вот уже твои же дети разбирают твои же вещи из твоего же стола и находят там фотографии где ты и друзья на пороге баров, с сигаретами и бутылками вина, в темных очках и с губами, накрашенными так ярко, что на них отражается вспышка; дети будут разглядывать фотографии где ты с какими-то людьми, которых они и не видели никогда и не слышали о них, а ты целуешь этих людей и смеешься с ними, и смотрят эти люди на тебя так, будто мир крутится нимбом над твоей головой.

Так вот, никогда не приходила ли вам в голову, где-нибудь поздно вечером, такая мысль, что вся эта жизнь, которая у всех, которая короткая и все равно заканчивается одинаково, что она - совершенно не то, что возникает в образах когда кто-нибудь воодушевленный иили просто пьяный говорит "А давайте жить", верным голосом. И что если мы все хотим именно жить? И что если быть мы тоже хотим всеми?

Я вот хочу быть писателем, путешественником, художником, человеком, который бегает по траве у пизанской башни и дает пять всем фотографирующимся с вытянутой рукой для фото с клише, я хочу быть реставратором в каком-нибудь музее, хочу играть одну из срипок в каком-нибудь оркестре, хочу в том же оркестре играть на контробасе, я хочу быть фотографом для нэшнл джиографик, официанткой в небольшой кофейне в Париже, бродячим музыкантом, серфингистом, иллюстратором детских книжек, я хочу играть джаз в барах, хочу петь шансонетки в длинном платье в дешевых американских барчиках во всяких штатах вроде теннеси, я хочу учиться в оксфорде или кембридже и изучать там английскую литиратуру, или биологию, или химию, или актерское дело. Я хочу себе дом в провансе, или крошечную квартирку на Аляске, или рюкзак и палатку в горах.

Но в одного человека не может вместиться столько людей, по крайней мере не в течение его примитивной человеческой жизни, не может один человек быть сразу всем и везде, он выбирает что-то одно, чтобы хотя бы как-то успеть довести это до конца пока прах вновь не вернется в прах. К тому же у людей все посчитано, ты должен достичь переходного возраста, и вот тогда то ты можешь красить волосы в какой угодно цвет, пить что захочешь и временно кем захочешь - тем и быть, людей выбирать каких угодно, решения принимать самые необдуманные, самые незрелые. А потом ты должен вруг вырасти, и работу найти и вдруг решать все правильно и все делать и быть кем-то одним и если вдруг решишь прилечь на асфальте ночью на площади, то на тебя уже будут смотреть, как на потерявшего жизнь взрослого человека. А потом ты должен быть таким взрослым всегда, пока сам не придумаешь себе эпитафию, потому что что еще остается делать.

Я уже придумала себе свою.

"и он чает Того, Чье имя восход"

Набери полные ладони росы и пойдем поливать ею озеро.

Воздух становится все горячее, ночь клонится к рассвету, машины свистят тормозами, ты становишься взрослее, а потому только красивее, музыка становится только лучше, как и вкус вина, а я становлюсь все пьянее и пьянее. Теперь, когда по ночам тепло, как на юге, и я иду встречать тебя у метро и даже не беру с собой кофту, мир начинает пружинить и мячиком отскакивать от нас все выше, так что теперь, протяни ты руку, найдешь только мое плечо, но никак не крутящуюся все быстрее планету. Теперь, когда лето и я уже не топчу асфальт, а собираю ягоды, пью только колодезную воду и ложусь спать и не делю с тобою подушку - теперь все становится только ярче. То, что мы не говорим по неделям, и что кухонный пол жарок от солнца и пустует, а чайник давно не кипит и снег, увы, не идет, все это только ускоряет мир, а мне позволяет думать. Теперь, когда ты, чаще, не просто через улицы и станции метро, а еще и через несоклько городов - теперь я, наконец, знаю. Знаю, что если все пройдет (а именно так и случится), если мир остановится, если потолок прекратит падать на нас, если одной подушки станет мало, если мы перестанем пить чай, если ты перестанешь бросать камушки в мое окно, если решишь, что жизнь не длится вечно, а потому нужно спешить и побывать на разных кухнях у разных людей и опустить уставшую голову на множество чужих подушек - если все это произойдет, то утро не перестанет приходить и жить тоже никто не перестанет. Мы продолжим, как и раньше, и кто-то другой будет возвращаться с нами домой. Но знаю я не это, не думай. Пока не видела тебя, поняла, что знаю, что если не ты и не я, если не башня из черного дерева, то и никто. Не в смысле, что никогда, а просто что никогда так.

Так, что мы пьем вино, курим так много, словно спасаем всем некурящим жизнь, разговариваем иногда только друг с другом, и я не припомню, сколько месяцев я уже ни в кого не влюблялась, потому что ведь ты - мы все это делаем, но не умираем, потому что важно не это, важна ты. С холодными ладонями, в летних платьях, с губами, что липовый мед, смотрящая на меня так, будто я такая же красивая как и ты, хотя ведь нет, и никогда не смогу такой быть, такая уютная, вот оно слово, декабрьская, винная, и волосы у тебя пахнут моими сигаретами, а шея моими духами, и смеешься ты так, будто готова быть здесь всегда и гоовришь о сложных вещах так запросто, будто не о любви, а о зефире, как я не могу. Я же даже не могу тебе сказать, что

вино вино вино я давно не была без взрослых и всяких людей поблизости, чтобы то есть только с тобой, чтобы говорить как хочу и писать что хочу, но как всегда о тебе, и запятые забывать, и даже не перчитывать, потому что знаю, что слишком уж откровенно, что еще немного и напишу еще больше, еще слаще, как писала тебе помнишь ты даже не прочитала еще его, должно прийти тольок через пару дней, почта такое дело, но я писала, что если мир так жарок, то для этого есть только одна причина, мир, должно быть, ты, ведь как и иначе

вино и девушка, у которой глаза светлее, чем рассвет который через всего через часа полтора и это все, что прична сему

ты вышла то на пару минут, а я уже все написала

а лучше бы тебе сказала

будет удалено

Все как всегда. Что закономернно - так это родители, которые именно в этот день никогда не оставляют меня одну. Всегду умудряются приехать, собаку с собой привезти и вообще быть возмутительно воодушевленными.

Но вообще-то, вовсе не как всегда все. По-другому. Говорили мне, что институтская жизнь отлична от всякой другой, а я считала, что где бы ты ни был, ты всегда в компании с собой - так что же может поменяться. Оказалось, что сам ты. Вчера мы выпили столько вина и всего прочего - что я не помню, когда рассвело. Молодость, сказал бы кто-то в фетровой шляпе и с тростью. Но что есть молодость, если ты только и делаешь, что прощаешься с нею?

Получается так, что сначала тебя не было тебя рядом ни с кем, а потом ты немного побыл, а потом тебя уже во что-нибудь заворачивают, или развивают то, из чего ты восстал и во что вернулся, или просто же, потом, едва пожив, ты уже понимаешь, что как бы сильны ни были твои очки, но ты не можешь больше увидеть ни строчки в книге, что держишь в руках.

Хорошо, что можно рассуждать. Замереть, прилечь на пол и просто поразглядывать потолок, посчитать, что сделал, чего не стоило бы делать, сколько успел выкинуть пустых сигаретных пачек, сколько винных бутылок, скольким людям что-нибудь написал, скольких поцеловал, со сколькими сделал больше, со сколькими провалился сквозь пол, и сквозь все эти доски и кирпичи, и соседские ковры и даже сквозь мокрый асфальт, прсто потому что слишком, слишком горячее солнце у ребер. И сколько успеешь еще тоже можно посчитать, поразглядывав потолок.

Можно решить, что не так уж и плохо все, что раз говоришь, что жизнь короткая, как веточка от яблока, то считать ее - только время терять. Можно даже решить пожить. Можно решить остаться на кухонном полу навсегда и только и делать, что закрывать окна, чтобы не напустить снега и не замерзнуть. Можно решить что угодно, разве нет.

Но сделать это очень сложно. Ведь для это придется встать с пола, голову поднять, перестать разглядывать потолок, на который словно проецируется все-все, о чем ты когда либо думал, и что с тобой когда-либо было и все, что ты когда-либо написал. На потолок проецируются люди. Те, которые твои. Они танцуют с тобой, ты поднимаешься на носочки, чтобы поцеловать их в лоб, люди разворачивают тебя за плечи, чтобы показать, как аист летит в свое гнездо, или как далеко, у самой реки, небо начинает светлеть, или что звезда над твоей головой или даже сам лондонский мост падают. Люди сидят перед тобой на балконе, и ты разглядываешь их затылки, шею и уши, и тебе не кажется это смешным, люди хватают тебя за руку и в полночь в декабре, накинув на твою голову свой шарф, ведут на улицу под снегопад, тянут за собой до самой аллеи, останавливаются на перекрестке под фонарем, целуют, говорят, что из снега потом можно будет сделать молочный коктейль, и удается им это так обыденно, словно они каждый день творят волшебство, а ты потом пишешь об этом целую огромную историю, просто чтобы хоть ненадолго выкинуть из головы, чтобы послабее стало, перестало так жечь. Люди выходят с тобой из баров и, кружимые вином, как карусельные лошадки, падают с тобой в снег. Люди говорят с тобой. Читают тебе вслух. Напевают на ухо книги. Люди рассыпаются по твоим свитерам, пальто, волосам, вещам и квартире, чтобы потом, когда уйдут, все равно остаться. Люди проваливаются с тобою сквозь этажи и выпадают где-то в океане у берегов Австралии.

И конечно же делают это не все эти люди-люди, а только ты (мед, липа, пудра, толстовки). Но это и так все поняли.

Еще 23,5 часа и можно будет встать с пола.

p.s. здесь выверенный за год плейлист/мелахолия

"… и сама заметишь, что вот, к никчемному мы пришли берегу, ничейному, мокрый песок и зола"

У меня под окном сирень распустилась. Так близко она, что даже не нужно срывать и приносить домой - достаточно обе створки распахнуть, что я и делаю бесперестанно. Темнеть уже начинает только к двенадцати, как раз, когда ты возникаешь у меня на пороге или камушек в окно кидаешь, чтобы я открыла, или, если я как раз-таки жду тебя, примостившись как можно ближе к сирени, окликаешь или пару раз бездарно свистишь.

Вот бы у меня писались стихи, иногда очень хочется выразить что-то такое объемное, тяжелое для просто слов, закрутить предложения как у Уитмена или Каммингса, да что там, даже как у Гинзберга, если на то пошло, чтобы и так необъяснимое стало еще более запутанным, но хотя бы звучало как следует. Не в рифмовке слов даже дело, а в этой поэтической мелодичности, напевности, потому что всему, что царит за этими окнами и вне их - всему этому просто необходимо где-то осесть, остаться. То есть остаться в каком-то ином месте, кроме как на кончике карандаша или языка, где все чудесное будет в замершем состоянии, еще невоспроизведенном (отчасти, конечно, так даже лучше), но если бы можно было как следует все записать - я бы заточила все карандаши, которые у меня есть. Ну, потому что, стоит оно того. Можно было бы говорить, что "небо разлилось по наши ладоням воском, что я с тобой даже здесь, в этом крошечном броском баре со столами на четверых", вот только делать это, конечно, так, чтобы было понятно, что всё значит, как пахнет остывающий после жаркого дня асфальт и чем все остальные дни отличаются от тех, когда ты остаешься в центре города после закрытия метро. Можно было бы тогда объяснить, что за карусели кружатся в голове, пока я всего-то стою в прихожей и жду, когда ты одолеешь двадцать ступенек. И вышло бы объяснить, почему ближе к июню становится все равно, что комната утонет в сигаретном дыме и занавески придется стирать, потому что ведь бог с ними, лето, за окном сирень, ночь - важнее чем то, что было днем и кто там был.

Было раньше что-то, что если не ляжешь до двенадцати спать - тебя настигнет все то, что произошло, и собой ты уже не заснешь. Было, в том-то и дело. Потому что теперь, когда ты кидаешь камушек в мое окно, просто потому, что позвонить - слишком просто - я понимаю, что ничто плохое меня уже не настигнет. А потом, когда иду открывать тебе дверь, между лопатками меня настигает еще один камушек, который заставляет пожалеть, что я не пишу стихи.

А потом тебе удается обнаружить жизнь между банкой кофе и коробкой с чаем.

Уходишь из дома, когда все начинают туда возвращаться, метро закрывает свои двери, светофоры мигают желтым, воздух такой теплый, что пальто и не нужно вовсе, а жизнь, найденная в шкафчике, где стоит чай, следует за тобой по пятам и наступает на пятки, подталкивает в спину в сторону мостов, подбивает взбираться на парапеты, делать гран плие останавливающимся на пешеходном переходе водителям.

Говорят, время есть для всего. Говорят, что "всему свое время и время всякой вещи под небом", говорят, что нужно делать замечательное, то, что делается редко или не делается вовсе. И да, времени не достаточно, его не хватит на то необъятное "всё", но иногда, только иногда, у тебя находится время, чтобы в четыре с четвертью утра полежать на дворцовой площади и последить, как облака сносит куда-то на восток, как небо начинает светлеть и как постепенно, пока твой затылок все еще на каменной плитке, в самом замечательнном городе наступает утро.

Все возвращается, возвращается на привычные полосы

Вот стоишь ты в прихожей уже давно после полуночи, оторванная от спешного реферата на завтра, ждешь, пока она постучит, чтобы открыть дверь, а после - запереть. Стоишь, смотришь на себя в зеркало - в линялой футболке, волосы, растрепанные после улицы, карандаш, плавно перетекший из стрелок в облака вокруг глаз, ноги гудят от мощеных улиц и туфлей - и думаешь, что вот если бы не вот так - то и никак иначе. Не нужно расчесывать волосы, чтобы открыть ей дверь, понимаете. Это не просто разговоры, не просто ее глупая способность путаться в ветках метро, а потому всегда успевать выходить из дверей станций когда их вот-вот запрут на ночь, не просто кипящий всю ночь чайник.

Вот она приходит, принося с собой прохладный май. Стряхивает его с плеч вместе с пальто, снимает обувь, и ни слова не говорит, что у тебя облака из туши и карандаша под глазами. Идет за тобой следом, встает позади твоего стула и, положив руки тебе на плечи, смотрит на медленно создающийся реферат и ждет, пока ты выдохнешься и пойдешь пить с ней чай, ждет, понимаете, дышит в ухо и ждет. Ну и ты, конечно же, выдыхаешься почти сразу, все-таки далеко за полночь, и идешь-таки с ней на кухню. Она ставит чайник, моет какие-то оставшиеся с завтрака ложки в раковине, включает светильник на окне, не слепя ни себя ни тебя яркими лампами. Что-то напевает. Подумать только, время течет к двум часам ночи, а она - словно и нет никакой усталости. Копается в чайных коробках, выискивает что-нибудь мятное, единственное, что способно подйствовать в такой час, и о чем-нибудь мятном даже не приходится просить, вот в чем дело, понимаете.

И мир горит, разрывается ярким пламенем у меня между висками, плавится, обжигает, и я, наверное впервые за всю историю речи, не могу себе его объяснить. Просто смотрю на нее, на толстовку, в которую она одета и которая большее ее, наверное, на несколько размеров сразу, так что она то и дело подтягивает рукава до локтей и тонет в ней, тонет, и меня за собою тянет. Мы уже не выберемся ведь, я знаю, нас окружили скалы и остается только ярокь сбросить и ждать, пока ветер не переменится, пока ветеру все это не надоест, и он снесет нас на камни сам.

Обычно, я объясняю себе все. Даже самые сложные, нечеткие чувства после некоторого времени воздвигаются в единую систему. Я способна контролировать свой мир даже когда невесомость исчезает и он валится со своей оси куда-то вниз, прочь от солнца и всего такого. Но почему я тогда не могу объяснить себе этот простой, изумительно очевидный факт, что даже если вдруг Иерусалим перенесут на соседнюю улицу, я все равно не смогу уйти с кухни, пока там она.

Раз уж сам май протягивает свои руки к тебе - то не колебайся и секунды, не стой и не смотри, как он осыпает тебя листвой и не думай, что это просто потому, что весна.

Столько всего важного, на что никто обычно и внимания не обращает. Кто-то зовет тебя по имени или ты слышишь, как твое имя называют кому-то, упоминая тебя в истории. Кто-то кладет голову тебе на плечо, и ты стараешься замереть и карандаш перекладываешь в левую руку, лишь бы не потревожить мгновение зыбкого доверия. Кто-то обнимает тебя, когда ты уже в пальто и с рюкзаком на спине, и обнимает так, что не поверх пальто кладет руку, а опоясывает ее вокруг толстовки. Кто-то узнает, что ты решаешь остаться на май в городе - и говорит - ура. Кто-то кому-то говорит, что у него есть планы, а ты все слышишь и знаешь, что планы - это ты. Ты встаешь ранним утром, а за окном уже светло и только что прошел дождь и в комнату вместе с ветром врывается запах цветущей липы, смоченной дождем, то есть тот запах, который, как ты думал, уже и не встретишь нигде, кроме как в детстве. Кто-то говорит, что вот, если бы не здесь и сейчас, и если бы не мы - то и май цвел бы бледнее.

Так что грустим. Или нет. Завариваем вместо простого чая цветущие деревья, распускаем волосы, попадаем под дождь, идем не домой, а садимся в любой трамвай, плачем в толпе на концертах, кого-то целуем и пусть кто-то целует нас, сидим на горячем асфальте на площадях, совершенно безалаберно относимся к конспектам, разбросанным по столу, всё, что захотим делаем, правда, ведь город такой чудесный и так много мая повсюду.