говорю же

Мы так часто стали бывать у залива, что я начинаю удивляться, как это мы еще не завели себе на балконе чаек

Ладно. Может быть, у нас ничего и не будет - ни ставен, ни цветов на подоконниках, которые все равно бы спалило солнце, ибо я совершенно всегда забываю их поливать, а у тебя - аллергия. Бог с ними, со ставнями и цветами, и с кухонным полом, и с чаем, и с псом и даже с морем, что нам все это. Время - только сейчас, и если завтра или в четверг оно закончится - то и бог с ним тоже. Ты помнишь же, что "всему свое время и время всякой вещи под небом; время сетовать и время плясать; время разбрасывать камни и время собирать камни" и так далее. И наше время - здесь.

Сейчас вот: солнце. Не горячее, а потому еще пока наше. Чайки, песок у меня в рюкзаке и в пачке из-под печенья, люди, которые говорят, что нам нужно делать, и ты, смеющаяся и украдкой, пока они не видят, из-за их спин, проводящая пальцем по шее. Люди любят говорить, так пускай продолжают: советы, шутки, громкие доказательства - так громко не кричат даже чайки. Нам - что, у нас все равно не будет ничего, тогда зачем что-то считать и кого-то слушать, им только в радость тебя смутить.

Вот он - берег. В пальто, что вместо одеяла, полные карманы песка. Небо - разлитая акварельная вода, и море - не море, конечно, к морю не ходят трамваи, но нам-то какое дело. И пускай мы совсем не такие красивые, какими хотели бы быть, но иногда, очень редко, но иногда - до этого нет совершенно никакого дела. Что-то такое мимолетное, вроде косточек на запястьях становится чем-то намного более весомым, чем удачные фотографии.

Нам все равно - потому что после стольких дней, после всего сказанного, прочитанного, написанного, прочтенного вслух, услышанного, увиденного, наплаканного, насмеянного и проч. - мы все еще умудряемся забывать друг у друга ботинки и, не жалая вставать с пола, спорить, кому зажигать газ. И я тебе говорила еще тогда, когда сложно было открыть окно - и не напустить в гостиную снега, что значит "оно" - и есть то самое. И что мы не упустили и не проморгали его, и что оно не просвистело, как забытый на плите чайник, мимо наших ушей и ты знаешь как дальше, потому что я читала тебе это так много раз.

А значит - бог со всем этим, и со ставнями, и с цветами и даже с людьми - жили же мы без этого - а значит и еще некоторое время продержимся. И так что не смей удивляться, когда, однажды, мы все так же будем сидеть на берегу на твоем пальто, а тебе будет холодно, а потом чайки на несколько секунд примолкнут, и вместо солнца на нас посыплется снег.

И не удивляйся, когда в следующий раз я буду вновь тебе говорить, что вот, декабрь пришел, а мы и не заметили. Пора, наверное, доставать шарфы.

Ты всегда возвращаешься домой один. Не важно, где ты был, не важно с кем, не важно о чем вы разговаривали. Домой ты возвращаешься один. Не важно, насколько ты пьян, не важно, с какого раза попадаешь ключем в замочную скважину, не важно, сколько сигарет осталось в пачке. Один.

У горла, как зимняя простуда, жгут невозможные люди, в которых ты влюбляешься, да да, и еще так сильно - что мир и не мир уже вовсе. Ты влюбляешься в них всех, но так платонически, что это почти непереносимо. Хочется, чтобы были они - только твои, здесь, чтобы возвращались с тобой домой, чтобы разговаривали, помогали выбрать вино. Иногда целовали.

Мы грустны - как весь этот город, грустнейшее поколение, а все почему - потому что не хотим ничего, было бы что хотеть. Думаем, что умеем что-то и называем отстраненность - сублимированием, что, конечно, его величество глупость.

Думаю вот бы ты, та моя ты, с пудрой, медом вместо губ, руками - будто обнимала белых медведей, то есть холодными, вот бы ты все сидела со мной на кухонном полу, говорила что вот, покрутить бы мир так и эдак, чтобы тот десяток людей, что наши, ну "наши-наши", вывалились бы из своих комнат и остались. Ты бы на них посмотрела - и подумала, ну надо же. Они бы посидели с нами на кухне, поговорили бы, мы бы заварили им чаю, хотя, раз люди наши - у них он был бы с собой. Вот бы ты - все такая ты, с рубашками, застегнутыми на все пуговицы, с карамелью в пальто - вот бы ты возвращалась со мной, смеялась, говорила припевами, что when u get drunk I take u home.

Но мы - маленькие люди. Мы Мармеладовы. Хотим помогать миру, спасать его, делать лучше, людей за руки хватать и показывать облака и то что Нева - все-таки остается Невой - но застреваем в барах, остаемся маленькими людьми.

Теперь у всех - что не сердце, так либо уже нет его, либо и не было. И не из-за любовных драм, вы тут напрасно, просто поколение мы такое, разбиваемся на дорогах, забываем сердца за барными стойками.

Если в толпе тебя схватят за руку и прошепчут "Бежим". Ты побежишь?

И я побегу. Потому что до этого шла - и понятия не имела куда и как вообще это делаю. То есть вот они - ботинки, ноги, холодно - ветер с реки, у пальто мало пуговиц. Вот она, вроде бы, я. И в витринах отражаюсь - шарф, волосы, пальто, ботинки. Но меня нет. Сарторовская Тошнота. Приходится вцепляться в вилку, чтобы почувствовать, что ты - реален. Или наоборот, перестать чувствовать это так четко.

Короче - все ты. Кухня, пол, чай, пудра, волосы твои повсюду на моих мало-мальски шерстяных кофтах, какие-то истории, карандаши то ли для губ, то ли для рисования на пещерных стенах, кто разберет.

Возвращалась домой - и понимала, что опять, как всегда, иду одна. Думала, что вот, буду писать - и не упомяну тебя, скажу про Мармеладова и Неву, а про тебя - нет. Но, опять, конечно же, соврала. Так что к черту все, даже перечитывать не стану.

Бежим?

Но что если и на тебя не хватит тоже? Ты же ведь понимаешь, что нет…

…нет, эти люди - не те. И не может быть по-другому. С ними не падается с большой высоты, не разбивается, не разносится ветром по всем сторонам, не чувствуется. С ними заставляешь себя чего-то желать. С ними - не так, ибо они - не те. Отбросим сейчас сомнения, что "те" не встретятся. Допустим, что в один день солнце разгорится так ярко, что заслепит кому-то "тому" глаза, и тебя не увидят сразу, а потому решат, что ты стоишь того, чтобы заговорить, решат, что глаза у тебя достоточно яркие, и что ты чиста, как умытый дождем город. Допустим, что солнце загорится, а ты сможешь это почувствовать. Допустим, что тебе не придется смотреть ну людей с мыслью "уместно было бы поцеловать, но я не хочу". Допустим, что не придется быть такой уставшей. Допустим, что случится так, что почувствуется, допустим, что кому-то удастся углядеть какую-то яркую, непотухающую искру в твоих глазах, последний цвет спектра. Допустим, что всё примет иной оттенок - жаркий. Пускай и продлится не долго, сгорит ярким пламенем, но хотя бы погорит. Послепит глаза. Ты ведь можешь об этом рассказать, можешь описать, объяснить и даже почувствовать. Значит откуда-то знаешь. А если знаешь - значит кто-то об этом уже говорил, писал. А значит кто-то знал. Кто-то чувствовал. А значит - подобное случается.

Вот только полагаются крошечные молекулы песка в глаза в честь того, что не со всеми. Случается, да. Но не со всеми. Что если и не с тобой?

arctic monkeys – mardy bum

Ты говоришь, что рассталась бы с городом - не задумываясь. Говоришь, что получи ты в руки билет на любой европейский самолет - то сорвалась бы отсюда прочь. Хорошо. Но ты ведь привязана к этому городу сильнее, чем думаешь.

После шумной вечеринки где-то на далекой окраине ты, едва рассветет, совершенно по-английски выскальзываешь за дверь и, утопая во вновь выпавшем снеге, замерзая в легких ботинках - ведь только вчера был март - спешишь к метро. Почти целая синяя ветка, бегающий по платформе пес (кто впустил его в метро?) - и домашняя станция встречает словно бы более мягким снегом в лицо. До окончания завтрака в маке - менее десяти минут, но по подземному можно добежать и за две. А потом ты сидишь за самым, наверное, уютным в городе столиком у широкого окна и читаешь какую-то слишком уж тяжелую для утра книгу. Поднимаешь глаза от строчек - а за стеклом повсюду вокруг - снег, всё заметено, и только бок таких зеленых, что почти малахитовых нарвских ворот проглядывается сквозь пелену. Они - символ дома. Ты просто выглядываешь в окно и понимаешь, что чтобы не говорила раньше, но этот город - вовсе не все эти люди, и именно с ним расстаться будет действительно сложно. Кажется, что все другие города вдруг станут эдакими вечеринками на окраинах - весело, но по утрам, когда рассветает, тебе всегда будет хотеться вернуться поскорее домой, туда, где снег, даже в марте, желанен, и где можно успеть на маковский завтрак, даже если он заканчивается меньше чем через десять минут.

То есть, вышло так, что это не только ты привязалась к городу, но и он к тебе тоже. Это чувствуется. Эдакое мгновение единения, которое стоит записать, чтобы потом на пару секунд дольшо подумать при покупке самолетных билетов. И, как всегда, у тебя с собой нет и клочка бумаги, только икеевский карандаш. И приходится поспешно, чтобы не потерять ощущение, корябать что-то там на салфетке.

Пишешь, что вот, город не просто чей-то, а мой. И что погода - что буря в стакане воды, никогда не знаешь когда март сменится декабрем. И что люди тоже не знают, но послушно носят с собой зонты даже в самые знойные дни и, не слишком ропща, сменяют уже весенние ботинки обратно на сапоги. Пишешь, что вот бы и сидеть так, в полупустом кафе с неособо и вкусным-то кофе, и чувствовать себя то ли до чего-то доросшей, то ли понявшей. Словно познавшей вдруг саму городскую суть, проникшей внутрь, за проспекты, асфальт, фасады, каналы и Неву.

Словно на секунду ты поменялась с городом местами, и взглянула на себя, крошечную, одну из, с кофе и книгой, в штамповой забегаловке, в пальто таком же, как и у многих других - но все-таки все равно важную. Как и все остальные. Едва уловимая капля воды из бури в стакане, но все же причастная к самой буре.

Иногда необходим толчок. Резкий, как тяжелой ладонью между лопаток, чтобы направить в нужную сторону, чтобы заставить сделать то, что давно пора. До этого ты можешь думать, лежать на полу, разглядывая потолок, взвешивать, рассуждать, колебаться и все прочее. А потом вдруг, так неожиданно - и ты начинаешь делать.

Самое смешное, что толчком может стать самая глупая глупость - шарф цвета пляжного песка после дождя у кого-то на шее в вагоне метро. Чей-то взмах руки. Чья-то чужая рука у кого-то, совсем не чужого, на плече. Чьи-то глаза, яркие настолько, что кружится голова. И такие же светлые. Новое пальто, в котором некуда пойти, кроме как в институт. Или ботинки.

Можно чувствовать себя грустнейшим человеком на планете, можно кружиться по пустой комнате, закручивая вокруг себя пропитанный только nобой и никем больше воздух, упиваться собственной грустью, потому что у грустных людей самые чудесные глаза, а твоим глазам не помешало бы немного волшебства. Можно грустить. Чтобы, если бы мы были в каком-нибудь подростковом американском фильме, все спрашивали:

—Are you always so sad?

А вы бы отвечали:

— Yes, I am.

Потому что это ведь так чудесно, быть грустным, когда вокруг столько музыки, словно бы созданной для этого.

И ты так думаешь, и упиваешься собой, кружишься, оставив включенным свет и не задвигая штор, так что странный мужчина в окне напротив может за тобой наблюдать, а потом появляется некий толчок.

И ты начинаешь делать то, что давно бы пора. А может и не пора. А может ты начинаешь творить чудовищные глупости, о которых стоит пожалеть уже сейчас. А может и нет.

Главное, что мой толчок был такой силы, что я до сих пор чувствую эту вмятину между лопатками.

" Запоминать,
как медленно опускается снег,
когда нас призывают к любви."

Мы слушали джаз тогда. Воображали себя поколением хорошей музыки, а все равно отдавались истокам других поколений, бегали по городу в поисках дешевых пластинок, оставались до поздна в барах, где уже через пару часов дым начинал вырываться не только из легких посетителей, но и из раструба саксафона, и затапливал помещение. Музыка рвалась прочь из крошечного уголка сцены в этих барах, срывалась с губ и конциков пальцев музыкантов, а затем облетала весь зал с низкими потолками, темными стенами из красного дуба (или какой-то похожей подделки) и смешивалась вместе с густым, табачным дымом. Мы не могли не курить. Казалось, весь этот джазовый мир не принял бы нас без пачки сигарет и коробка спичек. Мы были должны курить, словно платили какую-то негласную пошлину своими легкими.

Мы только начинали познавать мир тогда. Делали это из рук вон плохо, пускались в крайности, никаких компромисов. Форсили. Подсматривали в зарубежных фильмах чужие жизни, и забирали себе понравившиеся детали. Одним утром обошли все антикварные в городе, чтобы найти пару мундштуков на сигареты, таких длинных и тонких трубочек, какими пользовались дамы двадцатых в америке. Застегивали воротники рубашек на все пуговицы до самого горла, потому что так было нужно. Носили такие легкие пальто в такие холодные зимы, что становится холодно вспомнить, но и так было нужно. То ли чтобы показать, как важна зима, то ли чтобы объяснить что мы - не подчинялись ничему, даже погоде.

Всегда возвращались домой пешком, поздними, ужасно холодными, снежными, ветреными ночами. Шли по набережным, придерживая шапки, чтобы ветер не сорвал и не утопил их в реке. А джаз провожал нас повсюду, держал за руки, дышал в уши. Мы напевали слова, которые помнили и пытались вспомнить все услышанные мелодии. Помимо нас и музыки - не было никого. Было все равно, так что можно было делать всё что угодно. Всё, подсмотренное в кино. Можно было пробежать вдоль по залам эрмитажа, отталкивая туристов. Забыть пообедать, просидев больше четырех часов на скамейке напротив девятого вала. Провести ночь за деревянным столом бара, где бесконечно играли джаз, и курить сигареты, вставленные в длинные трубки мундштуков.

Нам всё казалось тогда, что молодость, жизнь, утекает сквозь пальцы, что с каждым новым порывом ветра мы становимся ближе к тому моменту, когда придется выбросить платья, шляпы, тонкие пальто, пластинки и имена друг друга из головы. Так что мы ловили жизнь, вдыхали ее вместе с дымом. Возвращались домой - медленней, замирая под фонарями. Сидели на одной скамейке - ближе. Держали друг друга за руки - крепче. По утрам вставали - раньше, оставляя время на пластинки и несколько кружек чая. Никто не сказал нам тогда, что наше равнодушие ударяло почти по всем, кроме жизни. Ей было так же всё равно как и нам. Так что мы жили, слушали джаз, курили сигареты, пили горячее вино - а она заканчивалась.

Жизнь заканчивалась.

Мы еще будем жить.

Будем выращивать цветы в кадках на небольшом балконе, утром слушать радио, какую-нибудь иностранную волну, где новости на непонятном языке - что песни у костра у какого-нибудь моря. Мы еще будем у моря, холодного, потому что к морю нужно ездить осенью, познакомимся с тем у кого есть гитара, и еще с тем, кто умеет разводить костер и жарить зефир. Будем в теплых носках и осенних ботинках, в свитерах песочного цвета, чтобы однажды море перепутало нас с песчаными пляжами - и накрыло прибоем.

Мы будем жить. Станем танцевать поздно ночью в гостиной и даже не задумаемся открыть окно, чтобы покурить, будем сыпать пеплом на наши босые ноги и стараться не прожечь подолы платьев. Мы еще затопим себя в вине, сделанном из сладкого, южного винограда. Мы будем в городе, где каменные стены плавятся от солнца, а лозы оплетают ставни, и где люди, приветствуя друг друга, приподнимают соломенные шляпы, а руки у этих людей - все равно что горячий, пляжный песок: натруженные, залитые солнцем и обветренные соленым морским ветром.

Мы будем возвращаться домой поздно ночью, держа наши северные руки в карманах друг друга, и слегка пошатываясь на скользком асфальте. Будем открывать дверь, не с первого раза попадая ключем в замок, будем смеяться и включать любую музыку, которую захотим, будем курить так много, что кому-нибудь, не такому молодому и беззаботному, стало бы страшно, но только не нам.

Мы будем жить, у нас будут люди, книги, музыка, у нас будет полночь в париже, мы будем танцевать с фитцжеральдами и допивать последнее вино в баре с хемингуэем, будем возвращаться домой под проливным дождем, у нас будет чай, кухня, радио, цветы на балконе, море в паре часов на поезде, раннее утро, когда распахиваешь окно - а в комнату врывается запах города, который мы будем любить так сильно, что никому и в голову не придет так любить.

Говори мне что хочешь, бей чашки, убегай, забывая шарф и не возвращайся. Мне все равно, потому что даже в самый позний вечер, в самую холодную ночь, в самую зимнюю - я знаю, что мы будем жить.

За окнами уже жгут фейерверки. Менее четырех часов до нового года. Все дела завершены, мандарины в миске, торт на подоконнике, салат на столе, старые фильмы на экране. Все хорошо.

С наступающим. Я, кажется, за последние пару дней, сказала эту фразу более сотни раз, иногда, бывало, даже не выходило проститься, ты с наступающим и тебе с наступающим, как аллоха на гавайях. Но вам не говорила. Так вот, дорогие мои, волшебные, с апельсинами в подолах, с созвездиями за мочками ушей, со снегом вместо духов, с зимой вместо шарфов - с наступающим вас.

Не грустите, не плачьте на мисками с салатами, не ловите драконов за хвосты, оставьте на первое января, завтра они будут более сонные. Надевайте красивые платья, забирайтесь с коленками на диван, зажигайте свечи, пейте много шампанского или вина, смейтесь, пожалуйста, ради меня так, что немножечко задыхайтесь. Выбегайте в одних платьях на улицы вовсе без снега, запахивайтесь в теплые кофты, ловите ускользающий из-за шампанского мир на кончиках ваших ресниц, делайте свои и без того прекрасные глаза еще прекрасней, ярче, светлее - вглядывайтесь в фейерверки, в лающих собак, в симпатичных соседей.

Что бы у вас там не происходило, будьте счастливы, пожалуйста. Ведь вы же прекрасные. Только сами об этом не знаете.

Дорогая моя,

в Питере вторую неделю дождь, и все бы ничего, но ведь эта вторая неделя - последняя в декабре. Кружусь - как карусельная лошадка, улицы промозглые, мокрые, серые, тучи, кажется, с каждой минутой все тяжелее. У нас тут, знаешь ли, не Скандинавия, никто не поет святочных песен на тротуарах - так что все вокруг как-будто бы сами по себе.

Сегодня один из последних дней, я побывала почти на каждой станции на синей ветке, но купила всем все равно одни лишь книги. Сейчас вот сморю на них, переводя дух, и думаю - каких же разных людей я знаю. Выбирала ведь каждому по предпочтениям. Так что у меня тут всё, начиная от Спаркса и заканчивая Фаулзом и Толстым. Не скажу кто достанется тебе, хотя ты, конечно же, догадаешься.

Пока пила кофе в той крошечной кофейне сразу за мостом, думала, как там у тебя, на каком языке выходят газеты по утрам и другой ли у кофе вкус. Мелочи такие, знаешь. Один из моментов, когда мир воспринимается обширнее, чем он есть, когда четко-четко ясно-ясно осознаешь расстояния, разницу в погоде, гирлянды на деревьях, туманный из-за машинных фар и облаков воздух.

Мы сделали для себя нашу собственную башню из черного дерева. Точно тебе говорю, сегодня дочитывала - и провела какие-то исключительно свои параллели, выбросила прочь истиный смысл - и поняла, что в эдаком искалеченном пересчете на нас - всё выходит по-самому верному верно. Окружили себя с обеих сторон высокой, плотной, деревянной и черной стеной, устроили внутри - атмосферу некого абсолютного комфорта, уюта, со стенами теплых оттенков, подушками в абсурдно дорогих наволочках, чаем, книгами в косых, падающих стопках. Придумали свои правила игры - есть только мы, а остальные не должны этого замечать. Внутри - мы. Снаружи же - это совершенно непроглядная башня из черного дерева. Никому и в голову не придет заглянуть, потому что по нашим правилам ни для кого вокруг - ее не существует.

Меня закружило. Возможно, это всё следует немного додумать, но я, вся по колени в оберточной бумаге и ленточках, никак не могу отточить мысль, и потому предоставлю это тебе. У тебя там настоящий архитектурный рай, ты, скорее всего, любуешься марками на этом конверте в каком-нибудь восхитительном, как я люблю, кафе с деревянными столами и глубокими кружками - тебе ничего не стоит додумать. Думаю, погода у тебя там не снежнее, чем здесь, у меня. И, думаю, небо такое же тяжелое и так же разрывается лишь на пару минут, пропуская немного солнца. И машины томятся в пробках, наверное, так же как и здесь. Только заголовки в газетах на другом языке, но это-то ведь и все.

Разве мы когда-то сдавались перед непонятными языками.

В силу часовых поясов я встречу новый год немного первее, а потому, когда будешь встречать его ты, не забудь получить мой привет. И это писмо тоже. Я передам его вместе с ним. И не забудь обратить внимание на марки.

С наступающим, моя дорогая,

не забудь поскорее вернуться.

А.

Кто-то берет меня за руку, а я отнимаю ее и прячу в холодный, полный мелочи и табака карман.

Ты берешь меня за руку - и твоя ладнь всегда разная: то теплая, то шерстяная, потому что холодно ведь, никто не забывает дома перчаток, то холодная, потому что ты-то как раз перчатки почти всегда оставляешь в моей прихожей.

Говори со мной, обликай мир в слова, клади голову на мое плечо, прячь лицо в ладони если на экране кто-то плачет, шепчи рождественские гимны перед сном, задувай свечу, которая пахнет слишком назойливо, заваривай чай, бери мою кофту, прячь за моим ухом мир и находи его там на следующий день.

Что мне все они - просто люди: смешные и скучные, пытающиеся что-то понять и не читающие книг, спрашивающие а что это за доктор, ждущие снега и ненавидящие зиму. Просто люди. Всегда ими были. Мир не замирал на них, не кружился под ногами, не засыпал по самую макушку воображаемым снегом, не терялся из-за одного слова, не заваривался в пакетике чая.

Ведь ты же знаешь, почему снега все еще нет? Просто он растекся по твоим щекам. Мы с тобой пересолили снег. Про это, кажется, была примета?

Никто не знает ничего, глупые. Не знают, думают, что раз пальто черное - то и вся жизнь такая. Никто не понимает, почему липовый мед только наполовину сладкий, никто не знает, почему с любым медом так. Думают, что вот, возьму за руку, это ведь так просто, разве можно не оказаться взятым обратно. Но можно, можно, потому что дело не в них. У них руки теплые, сухие, какие-то летние, знойные.

А в твоей ладони - моя зима. И наоборот.

Я ведь буду писать истории о тебе даже когда солнце зайдет уже навсегда, когда солнца больше не будет, и когда земля под нашими ногами станет такой зыбкой, что мы уйдем в нее по самые макушки и не выберемся, и когда Доктор не сможет больше регенерировать и никогда уже не приложит своих святящихся яркими искрами ладоней к лицу, чтобы вылечить порезы или морщины, когда Доктор сделает свой последний вдох, когда все люди сделают свой последий вдох и вместе с ними и мы - я все еще буду придумывать истории о тебе.

Ты будешь девочкой в платье в мелкий цветок и с волосами - будто они - пшеничное поле, ты будешь держать меня за руку, кружить по влажной от раннего утра траве, будешь меня целовать. Ты будешь маленьким мальчиком в коротких шортах и с пятнами травы на коленках, который будет дочитывать Тома Сойера на крыльце, а после собирать одуванчики для вина. Ты будешь маленькой девочкой с ободранными о ветки цветущей яблони локтями и пятнами пыльцы на щеках. Ты будешь волшебником, что собирает апельсины с деревьев из своего сада не пользуясь магией. Ты будешь принцессой, тратящей половину рассвета на то, чтобы расчесать волосы столь длинные, что ими можно было бы обернуть пояницы всех на свете людей. Ты будешь прекрасным принцем, что скачет на своей лошади так быстро, что обгоняет закат. Ты будешь псом какой-нибудь искрящейся породы, гоняющимся за совим хвостом и прогоняющем ласточек с веток цветущей липы. Ты будешь снегом, таким густым, что люди не смогут стряхнуть тебя с плечей от самого поденельника до четверга. Ты будешь зимой, такой снежной, что шарфы у всех будут только теплых оттенков, а в магазинах не останется пальто и теплых ботинок.

С наступающим тебя, липовый цвет. С наступающим.

Пускай он наступит на мыски твоих ботинок и оставит на твоем лбу самый горячий, теплый, мягкий, сладкий, медовый, летний, но зимний поцелуй.

С наступающим.

Как же случается всё, ведь не случайно? думай, думай, а пока думаешь - закрой покрепче глаза.

Все, что успело случиться и осталось запечатленным в отрывчатых и винных мыслях:

У всех кого я знаю - теплые руки, даже если идет снег, а они забыли дома перчатки.

Почему мне продолжают рассказывать, какая я есть и никто никогда не спросит - какой я хочу быть?

Как случилось, что я половину осени подбирала мелодию к "Большой элегии Джону Донну", чтобы использовать ее вместо колыбельной, если понадобится - и только сейчас узнала, что, оказывается, всю жизнь искала именно его, Джона Донна, и его стихи и проповеди?

Можно ли объяснить, что я прошу не сидеть в моем кресле, потому, что когда за моей спиной кто-то дышит - это тяжело? Мешает дышать мне.

Шестнадцатое декабря греет душу дважды. Потому что шестнадцатое и потому что декабря.

Как я себя чувствовала раньше, когда выходила под снег (туман, город, неву) - и заглядывала под фонари - а в голове не смешивались строчки стихов, закручиваясь, падая вместе со снегом или туманя голову. Кажется, я умудрилась заполнить пустоту.

Новые люди хороши тем, что говорят новые мысли.

Я так часто смеюсь, но кто знает меня вне уличных платьев и кос - говорят, что я смеюсь очень редко.

Ожег на запястье так и не сошел, и я не пожалела, что оставила его, бог с этими руками, пожалела только о том, зачем оставляла.

Если кто-то хочет с тобой поговорит - он сначала тебя немножко оскорбит, чтобы не чувствовать себя слабым.

Почему поезд в метро всегда шумит сильнее, если я еду рядом с человеком, который пересказывает мне на ухо И.И. Каммингса голосом Стивена Фрая?

И как это они все еще удивляются, что снег, когда оседает на их щеках, соленый?

И я уверяю вас, что в восемь утра в декабре солнце светит ярче, чем за все лето. Просто вы неправильно смотрите.

the retuses - postum

когда ближе к утру, когда количество горячего, пахнущего корицей и гвоздикой глинтвейна (зима-зима) превышает приемлемое, то есть когда то самое время покидать бар и падать на снег, если бы он был, так вот каким словом себя назвать, когда в таком сложном состоянии хочется звонить не той, которая пахнет липовым медом, и не всем тем, которые пахнут чем-то мужским, которые были да и есть, нет, а хочется звонить

папе.

То есть что бы я ему сказала? Привет, мы не говорили два года (а может дольше), и если ты спросишь меня курю ли я, то я могу ведь сказать "о пап, сегодня ночью я затушила сигарету о свою руку, просто чтобы утром ожег напомнил мне позвонить тебе".

Так вот каким словом стоит себя назвать? Правда, каким? Мне действительно не помешает ответ.

Мир клубится у твоих ног, как дым от отправляющихся с перрона поездов в старых американских фильмах. Город ведь только притворяется серым - асфальт, машины, нева, шарфы у людей, все эти дома, выкрашенные серой краской, небо в тот промежуток времени, когда зажигаются фонари на набережной - но на самом-то деле в сером нет ничего дурного, чудесный цвет, просто не все видят. Асфальт скоро покроется тонкой корочкой льда, изморози и соли, машины будут мигать желтыми фарами ярче, нева опрокинется с разбегу в лед, так что в половину третьего ночи не нужно будет маяться только на одной стороне берега, окна в серых домах загорятся гирляндами, рождественскими горками на подоконниках, светом из кухонных окон в конце концов, потому что вот оно, то время, когда люди, возвращаясь домой, все вместе идут пить чай, ну а небо. Небо разразится наконец снегом, таким, чтобы скрыть нас с головой, замести подчистую и асфальт, и крыши машин, и уток из обводного, снегом колючим, белым, пахнущим чем-то сладким, словно липовым медом, или липовым медом пахнет твой бальзам для губ, я что-то запуталась?

Не слушай ты их, ведь когда тебе в последний раз говорили что-то счастливое? Все ежатся, сжимаются в один крошечный сгусток волос, шарфов и пальто, воротят носы, голов не поднимают, все спешат куда-то, думают вообще, кажется, ни о чем, то есть не думают вовсе, не знают. Гирлянды, видите ли, им глаза слепят, а снег щекотит в носу, а небо какое-то слишком уж серое, того и гляди обвалится. И обвалится ведь, да-да, только не серым цветом, а тяжелой такой, мягкой, бесконечной пеленой, белоснежной, как круп дорогих, породистых коней. Завалит по самые уши, выбелит серые пальто, высветлит глаза, засыпет собою весь-весь кофе во всех-всех кофейнях.

Так что, хотят они или нет, им придется попробовать немного снега. Мы то ведь с тобой знаем, что в декабре весь этот сахар в пакетиках только на половину состоит из сахарного тросника. Другая половина там - снег.

Такие рассказы начинаются не с людей, и не с их причесок или с цвета их шапок или пальто, нет нет. Эти рассказы начинаются с маленьких диалогов, на две реплики, а то и на одну. Честно, одна реплика иногда правда может вылиться в хороший такой, небольшой, как раз того размера, чтобы не затянуться рассказ. Так что я сохраню это для именно такого случая:

— Эй, ты же понимаешь что все это только потому что идет снег, а в моей коле было слишком много виски?

Ну и с песен еще иногда

the dreams – comes from tomorrow

coconut records – is this sound okay?

Свет из икеевского светильника на подоконнике - очень оранжевый, хотя, быть может, дело в лампочке, или в абажуре, или в том, что мне уже так ждется декабрь, что я ищу его хорошие символы во всем подряд.

Ты дышишь мне в плечо, и я борюсь с желанием попросить перестать, потому что из-за тебя мне кажется, что еще немного и за окном пойдет снег.

Столько всего, только подумать, столько всего, мы с тобой состоим уже не из лиц, футболок, домашних брюк, ладоней и всего прочего, нет нет. Мы состоим из музыки, все эти the national, placebo, the killers, interpol, kings of leon, patrick wolf, the xx, sounds under radio, the antlers, athlete, death cab for cutie, moving mountains и прочие. Мы состоим из мебели из икеи, все эти светильники, коврики, коробки для карандашей и красок, стаканчики для ручек, рамки для всего, что захочется повесить на стену, стулья, столы и даже чашки. Мы состоим из чая - мелисса, жасмин, цветки яблонь, шиповник и ромашка - все это в нас, перемешивается в сосудах и течет прямо в сердце. Мы - это слова, всякие разные "море", "соль", "снег", "куда подевалась чертова солонка" и все такое прочее. Мы есть разговоры.

— Если я откидываю голову вот так - то она начинает кружиться и не проходит.

— А может дело во мне? Из-за меня не проходит?

— Хм, ну выйди на секунду, я проверю.

____

— Если бы мы жили у моря, то нам не нужно было бы солить суп. Просто бы стругали овощи в морскую воду и все.

— Это да, но как ты поставишь море на плиту?

— Тоже просто. На самую большую конфорку.

____

— Зачем ты встала? Тебе же не нужно никуда, еще только семь. Иди спи.

— Просто хочу постоять тут, с тобой. Почему ты утром стоишь рядом со столом, а не сидишь за ним, когда чай пьешь?

— Если стоять, то чай попадает прямо в сердце.

____

— Ну а какую бы рифму ты мне подобрала в таком случае?

— Ммм.. Не знаю. У меня ничего не рифмуется с декабрем. Ну только если ты. Но так не пойдет, это скорее ментально, если мыслить образами, а не словами.

— Я думала, все люди так и делают.

— Да нет, это они только так думают. Словами думают, понимаешь?