говорю же

Как бы так почетче описать

это все равно что сидеть восемь песен подряд перед чистой страницей и не знать, что написать, не находить в себе ничего, о чем можно было бы написать

это все равно что снег в ноябре, и ты радуешься ему - как и всегда раньше, будто и не менялось ничего никогда

это все равно что чувствовать эту необходимость говорить с людьми, писать людям, отвечать им - но вдруг обнаруживать, что для того, чтобы это делать, нужны силы, которых и не было никогда

это все равно что иногда поглядывать на календарь и думать ух ты, уже прошла неделя, ух-ты месяц, вау, целых 2 долгих месяца прошли с тех пор, как мы расстались

это все равно что не чувствовать ничего

это все равно что чувствовать себя разлитым на паркет вином

это все равно что узнавать, что твой любимый бар закрывается и понимать, что вечеринка на следующей неделе будет последней

это все равно что неделю спустя после того разговора на кухне, после того прощания в аэропорту - целовать всех подряд незнакомцев в трешовом барчике, надеясь, что это спасет и не даст утонуть

это все равно что возвращаться утром домой и понимать, что тонешь еще сильнее, чем раньше

это все равно что пить водку с блейзером, чтобы подешевле и побыстрее вставило

это все равно что резко, ярко, как стакан ледяной воды за шиворот трезветь, сидя на чьих-то коленях - и понимать, что не помогает. понимать, что если что-то и лечит от расставания - то совершенно опеределенно не те поцелуи, которые значат меньше любого рукопожатия

это все равно что как в замедленной съемке выбегать на улицу, оставив в чьих-то руках пальто, лишь бы быть подальше от того места и тех людей

это все равно что знать, что рано или поздно опять туда вернешься

это все равно что смотреть все подряд, слушать все подряд и читать все подряд, лишь бы отвлекало

это все равно что однажды, уже спустя даже не неделю и не две, а однажды, через почти два гребанных месяца, когда все вокруг и ты сам думали что вот, отпустило - а ты вдруг обнаруживаешь себя в слезах на полу в темной комнате с отвратиетльным русским репом в наушниках

это все равно что понимать, что и не скучаешь вовсе, что можно было бы и найти уже кого-то, но, вдруг, почти находя, сливаться - просто потому что в теории все прекрасно, но тело бунтует

это все равно что бросать курить

это все равно что знать, что можешь сорваться в любой момент

это все равно что постоянно благодарить небо за то, что вы в разных городах, потому что иначе

это все равно что не знать что написать, а потом, только начав, понять, сколько же всего есть невыговоренного

это все равно что осознавать, что и у тебя теперь тоже есть своя пост брэйкап бэнд

это все равно что вроде бы не помнить ни о чем целый день, а потом возвращаться домой - и не знать, что делать с собой

это все равно что слушать, слушать, слушать людей и понимать, что времена, когда слушали тебя - прошли

это все равно что думать, что тебе все равно, но на деле - так не случится еще очень долго

это все равно что самый громкий бит, и ты стоишь у колонки и наслаждаешься тем, как звенит в ушах

это все равно что

Знаешь, я словно бы падаю. Падаю, падаю, падаю. Каждый день, каждые эти чертовы, чертовы выходные. Каждую яркую лампочку дискового шара, каждый следующий трек, каждый следующий шот, каждую сигарету. Это даже не обрыв и никакая не пропасть, не высотка и не мачта корабля. Просто, знаешь, слышишь меня, падаю с ног, из чьих-то рук, падаю, падаю, падаю. Каждый раз, когда пальцы нащупывают в кармане колесико зажигалки, успокаивающе холодное. Каждый раз, когда включают "ту самую" песню. Каждый раз, когда кто-то подходит со спины, руки на плечи кладет, а я поворачиваюсь и вижу этого человека первый раз в жизни. Каждый раз, когда в следующую секунду я его целую.

Милая моя, хорошая, сладкая, откуда же тебе было знать. Откуда могла знать я, что выйдет - вот так. Что будет наступать весна - а я перестану находить себя в городе, в реке, в счастливых людях, в доме, в хороших книгах. Что будет наступать уже вторая весна, когда я вдруг вновь стану вспоминать о тебе. Падать и вспоминать. Но по-прежнему держаться за то, что заставило о тебе забыть. Но держаться, знаешь, как-то кривенько, хлипко, скользкими, влажными, дрожащими ладошками, мыльными и в пыли. Так держатся, когда вроде бы и хотят отпустить, да повода нет. Потому и все равно, почти всегда. Незнакомые, незнакомые, незнакомые - и каждый - близко, рядом, там, где нельзя, там, где раньше, раньше, когда касались (например, ты) - чувствовалось. Словно каждый крошечный нерв начинался и заканчивался на губах. Словно вот тебя и не целуют еще - а ты уже чувсвтуешь, уже знаешь, уже боишься, уже не можешь ждать. Словно едва разведенный под ногами костер - а ты босиком. Теперь же - проще и повседневнее, чем поцелуи всех этих людей - только, разве что, душ по вечерам и кружка с чаем.

И с каждым новым - все это значит еще чуть меньше. Обесценивается, обесцвечивается, как яркие краски на солнце, гаснет, заканчивается. Не любится - да что там не любится - даже не ощущается. Как тогда, как раньше.

Знаешь, я так давно не возвращалась домой счастливой. Когда поздний вечер, темно, и идти нужно быстро, потому что дорога пустая и страшно - а ты не спешишь совсем, словно свет излучаешь, тепло, жар. То, что страшно - не существует, только ты, потому что счастливый. Даже идешь чуть медленнее, чтобы не расплескать, чтобы не перелилось через край. Вот уже год, как я не помню, когда возвращалась домой счастливой.

Потому что падаю. Падаю. Падаю. И не хочу останавливаться.

Потому что знаешь, что меня держит?

ничто

Однажды я любила тебя так,
Что встречала в каждом прохожем,
Замечала в нависшем над городом небе,
Дольше стояла у каждой станции, надеясь встретить.
Но сейчас, проходящие мимо – разные,
А небо - всего лишь тучи и облака.
И с каждым днем мне продолжает казаться,
Что однажды я действительно кого-то любила.
Но не тебя.

октябрьское, блокнотное

Не находить себя в подбирающемся к середине ноябре, в облаках, в зданиях, в переходах метро, в уличных музыкантах, в заметках в блокноте, в обещающем быть снеге. Не находить себя в друзьях, в новых знакомых, в первых поцелуях новых людей и в тысячных поцелуях от людей уже так давно твоих. Не находить себя в себе. Будто бы не свой и не чей вообще, просто тот, размытый человек на заднем плане на чьей-нибудь фотографии. Не находить себя в вечерах, в поздно светлеющих утрах, в ноющих от рюкзака плечах. Сидеть сам с собой на кухне и не чувствовать, что ты - здесь. Где тот мир, который должен бы быть. Повсюду, вокруг тебя.

Дело же не в людях, нет нет. Что тебе люди, как они смогут спасти тебя, если спасать - некого. Зачем приходить поздо вечером, просто потому, что страшно остаться одному, потому, что надеешься, веришь - что смогут спасти, что спасут. Но, в итоге, спасаешь сам, тратя последние силы, последнее равновесие, последнего себя. Спасаешь - сам, а утром уходишь и понимаешь, что тебя стало еще меньше.

Учишь себя правилам. Не вдыхать слишком глубоко, не смеяться слишком громко, иначе звучит - неестественно, что-то рассказывать, не-мол-чать, никогда, ни с кем. Учишь себя жить. Учишь чего-то ждать. Подумаешь, никогда не произойдет, подумаешь, разачаровываться приходится слишком часто, подумаешь.

Подумаешь, плавать по разным комнатам, и повторять, что вместе, но говорить, отвечать, смеяться, рассказывать, верить - другим людям. Жить - вместе, но жить другими людьми.

Подумаешь.

Каждый октябрь обнаруживаюсь вдруг на какой-то (чьей-то) кухне, и выбраться не могу. Здесь тепло, свет и горячий чай. Окно так близко столу, что пепельница стоит справа от клавиатуры. Не нужно никуда идти, если вздумается покурить. И за окном дождит, ветрит и створки покачивает. А я. А я вроде бы и секунды одна не была за весь прошедший месяц, но иногда так классически и осенне чувствую себя совершенно оставленной. Вот будто бы тебя предоставляют самому себе, и это, обычно, очень хорошо, но только не в тот, выпадающий так часто момент, когда тебя у тебя нет.

В итоге - остаешься предоставленным пустой кухне, горячему чаю, каким-то записным книжкам, клавиатуре, сигаретам. И, может быть, даже и ему, за стеной спящему, но не себе, никогда себе, если бы себе. Ненаходимая и неотмечаемая точка на карте это спокойное, плавное, гармоничное, внутреннее я. Потому - приходится ощущать вещи, что вокруг. Греть пальцы в ладонях по-очереди, и чувствовать костчки, и холод, и кожу, но тепла в итоге так и не получать.

Вот так постоянно вместе с порывом ветра и летящим за ним шарфом - ибо штормовое предупреждение уже второй день - поднимать голову и видеть фасады, и сдувающихся с них птиц, и деревья, антены на крышах, троллейбусные провода, и чувствовать, что иногда уходящее, иногда забиваемое в холодный уголочек, иногда успешно игнорируемое чувство, что "что-то не так" - никуда не делось, никуда не ушло и всегда где-то поблизости. Стоит только ветру смениться. И что если, чувствуемое всегда, оно - правда? Что я буду делать тогда? Собирать вещи? Щетка, пижама, какие-то крема, любимая кружка, зарядка для ноутбука, носки и несколько платьев. Все в сумку - и прочь. А затем надеяться, ждать, что пройдет, что будет кто-то, с кем "всё так", что забудется, внутри не будет держать, тянуть обратно не станет, что будто и не было ничего. Но если - не пройдет. Что если не пройдет даже в том случае, если встретится то самое "оно", когда не будешь за руку прочь из дома тащить и возвращаться пройдя лишь пару улиц, когда не будешь вздыхать, и думать "ну же, ну же, хоть как-то покажи мне, что можно по-другому, что можно когда не все равно". Когда ничто не станет прятяться и шептать "вдруг, может быть лучше". Что если даже тогда продолжит хотеться - сюда. В тепло, свет и горячий чай. Хоть к спящему, хоть ушедшему куда-то, хоть едва дышащему от простуды, хоть уставшему и, иногда, вовсе будто не твоему.

Сужу об всем, когда случаются лишь крошечные помехи в вещании. Подумаешь, ну подумаешь, что не все продумываемое, полуснящееся, написанное сбывается. Подумаешь. Твержу себе, что ведь большую часть времени - не возвращаюсь я домой с печалью выше фасадов и крыш, большую часть времени - я по поребрикам, и вприпрыжку, и с шарфом тянущимся змеем за спиной.

Но что нам даже годы хорошего, когда некоторое время о нас словно бы помнят чуть меньше, чем обычно. Мы слишкмо важненькие же, чтобы принимать подобное.

сентябрьские вечера обликаются шарлоткой, из оставшихся с августа яблок, задвигающимися к семи вечера шторами, зажигающимся светом, теплом из кухни, рыжим ламповым светом, соблюдением уюта в виде горячего чая, разговорами, раноначинающимися вечерами

жить вместе не всегда - но хотя бы несколько недель, высматривать - получается ли, пытаться чувствовать правильно ли, пытаться понимать что чувствуется, возвращаться домой, промокшим, заученным, пахнущим городом - и стучать в дверь, ждать когда откроют, пальто заберут, помогут развязать шарф, поставят чайник. Не определять свои отношения ко всему - нарочно, закрывая на все глаза, кипятясь друг в друге, задвигая вместе шторы и гранича время, разбегаясь по комнатам, но, в итоге, все равно сбредаясь на кухне.

Тепло. Осень, а потому и тепло. Свет и горячий чай. Чувствуется не только уют, но и то, редкое, когда ты чувствуешь уют от себя, от самого. Сидишь на кухне и понимаешь, что тепло не только от духовки, но и от тебя.

Осень расправляет свои свитерные паруса.

Люди, все больше, в драпе, в шерсти, в тяжелых ботинках. Пар изо рта по утрам. Лужи следует перепрыгивать, до дома идти - поребриками, гуськом, в холодной, засунувшей руки в карманы толпе. И вроде посмотришь на всех - и так лета вновь ждут, даже головы от асфальта не поднимают, все в ноги, да в лужи, да в листья. А я - на небо засматриваюсь, на деревья, на влажные фасады домов, на чужие пальто. Еще есть несколько теплых дней, случаются; дней из тех - когда и на гранитной набережной вовсе не так уж холодно, и закат начинается не с серого неба, а с облачного, оранжевого, всякого. Осень - все-таки замечательно хорошо. Стольким людям уже об этом повторила, пытаясь поднять их опущенные носы и согреть руки. Ведь, смотрите, смотрите же, цвета всё больше холодные, но с ними - город кажется таким просторным, таким своим; замечайте же, замечайте, везде становится так бесконечно уютно, каждые любимые, заброшенные на лето кофейни - оранжевосветные, теплые, с дождём вне и с горячим кофе внутри. И, вроде бы, замечают. Дело даже не в сентябре или осени, а в том восхитительном моменте смены сезона, когда все-все запахи вокруг меняются, из медовых, сладких, яблочных, августовских становятся пряными, горьковатыми, чайными, уютными. Осень - запах стоящей на столе, свежезаваренной, дымящей кружки чая. Запах пара от кипятка.

Но осень - у всех, и всем так вдруг нехватает тепла. А отсюда - разговоры. Долгие и обо всём, с каждым. Слушать людей - все равно что смотреть на горящю лампу на столе: глаза не слепит, а ты мотылек в ее свете, слушаешь, прислушиваешься, улыбаешься, киваешь.

Вроде бы - ничего не начинается, всего лишь всё как обычно, сколько раз до этого август сменялся сентябрем, но запахи, ощущения от жизни - те же самые, а вот воспринимаешь, чувствуешь, осязаешь их всегда соврешенно по-разному. И я ведь всегда, всегда не понимаю, что чувствую, и даже сейчас - как-то особенно, но, впервые, не тянет вниз, не давит на плечи, не шепчет в уши - а просто, крутится где-то поблизости, особенно когда возвращаешься один и поздно домой. Не мешает - совсем. И иногда думаешь - что если, дело не в том, кто рядом - а как раз таки в тебе, в тебе самом, глупый ты человечьишка. Мечешься в крошечном внутреннем пространстве, не можешь выбрать себе местечка, где чувствовалось бы так - чтобы понятно, но осознаешь, что дело - в тебе. При чём - только ты. Ищешь спокойствие, тишину, гармонию и яркий свет в тех, что вокруг, но не располагаешь, никогда не располагал всем этим сам. В себе - не хранил, не растил и не чувствовал. Что если, ты полагаешь, что чувствуешь как-то "не так", как-то "не сильно, недостаточно, не так, как к тебе" по той причине, что не находишь в людях того заснеженного поля, пустого, бескрайнего и очень тихого, которое само и есть та внутренняя свежесть и чистота - и полагаешь, что и тебе они этого никогда не помогут достичь. Но вместе с тем ловишь себя на мысли, что пока тебя ждут - ты куда, куда более ты, чем обычно. Что, не замечая, ты действительно безбрежен, покоен, не поле со снегом, так хотя бы ржаное, колосящееся, легкий ветер - и та самая тишина. А то, что не получаешь больше - так не нужно искать Тибета в других, если не можешь и никогда не мог обнаружить его в себе самом.

Ждать людей месяц и думать, что вроде бы ждешь так сильно, как и не умел никогда, а когда они возвращаются - понимать, что мог бы и дольше. И выжил бы. А в следующую секунду понимать, что ведь без них-то, без них - все равно не так. Ты все равно более свой, более счастливый, когда тебя - любят. И вовсе не важно как, сильнее или слабее, и даже не важно иногда думать, что всё-таки не та это любовь, которая "она", которая под коленные чашечки - и кубарем с горы, которая вечная и приходит огнем; совершенно не важно думать, что могло бы быть и счастливее, если, возвращаясь домой, хочешь туда идти. Если чувствуешь хотя бы отголосочное и пускай временное - но спокойствие. Умноженное на сентябрьскую уютность. А ведь скоро и темнеть будет раньше, и на кухню все будут стремиться - к чаю и разговорам, к теплым толстовкам.

И что бы не говорилось, что бы изредка и отдаленно не ощущалось - уют воскрешается на глазах.

Robert Francis And The Night Tide – Give You My Love

Вчера я возвращалась на автобусе из не своего города в свой, и всю дорогу замечала на обочинах опавшие листья. Асфальт был мокрый. Как и стекло. А на Московской фонтаны еще не отключили, и вода в них цвета совершенного такого же, что и небо. А значит что любимый, хороший, теплый, ветреный, дождливый сентябрь скоро с нами. А с ним и шарфы, свитера, польтишки и ботинки. И простуды, да-да, но некрепкие, уютные.

Много, нескончаемо и беспредельно много вещей, спустя какое-то время, перестают чувствоваться так, как раньше. Большие влюбленности в разные вещи постепенно перетекают в маленькие, а затем и вовсе камушками на дно падают. Меняется столько всего: карандаши в банке на столе, серьги в коробке, чашки на кухне, вещи в шкафу, яблоки на апельсины, цвета шарфов, всякие простенькие предпочтения. За год - всегда такое происходит, оно и незаметно вовсе, разве что нарочно внимание обращать. Оно даже нужно, доказывает, что вверх растем, а не вниз. Но вместе с крошечными, простенькими мелочевками, меняется и серьезное. Я, вот, помню, ждала его весь январь - куда более отчаянно, чем ждала этим августом. Я, помнится, написала так много писем, столько тетрадей извела, столько провела утр, просыпаясь, но оставаясь в постеле на чуть-чуть дольше, лишь бы поймать - снившегося. Сейчас - иначе. У меня есть тетрадь, но пишу я туда всё больше о заканчивающемся августе, о городах, о встреченных людях, о найденых чудесных, спокойных местах, а вовсе не о таком очевидном "далеко". И вроде бы ничто не прошло, ничто не перетекло и не упало камушком на морское дно - но почему-то чувствуется - взрослее, а вместе с тем - суше, даром все эти дожди.

Одним статичным, недвижным, константным и вечным во всех этих пропадающих вещах и влюбленностях остается только любовь к начинающемуся сентябрю. Не только к нему, еще и к этому краткому, межсезонному моменту, который прекрасен - всегда, не важно, август ли перетекает в осень или ноябрь в зиму. Людей на улице статично потряхивает от перемен - а они ежатся и воротники поднимают, думая, что ветер нахлынул вовсе уже не летний. Начало сентрября - и я стабильно оказываюсь за своим столом, в окужении новых тетрадей, попытках убраться в столе и шкафу, в усталости, множестве нажитых вещей за тот год, от которых нужно успеть избавиться. А за окном - тихо дождит, ветрит и вообще все уже, кажется, давным-давно спят. Всё-всё меняется, но сентябрь, каждый раз начинаясь, делает это совершенно одинаково, и потому хочется возвращаться к своим привычным, таким давним, совершаемым всегда вещам. Хочется пореже оставлять бложик так надолго. На время перестать писать то завуалированное, неясное, иногда, мне самой, годное лишь для тетрадочек - и просто порассказывать. Не знаю даже о чем. О вещах, людях, о том что сентябреет так чувствуемо, так горячо, так долгожданно, что не выходит не замечать.

Малодушно кличу себя помудревшей и повзрослевшей, не скучающей и не ждущей, но ведь подумаешь, письмеца перестала писать, все равно же повторяешь себе каждый раз, выдумывая разговоры, что "ты - последняя мысль, перед тем, как я засыпаю и первая - когда просыпаюсь" - и никогда не врешь. Всегда так было. И не собирается проходить. И подумаешь, скучается не только по нему, но по разному. Скучается по той, пудровой и зимней, которой так полнится блог. Никто о ней никогда не спрашивал, вот что меня всегда удивляло, но безумно радоволо. Некоторые вещи если рассказываешь - то прячешь их во всей доступной тебе историйности. Иначе - никак.

Я, разбирая стол, продолжаю встречаться со всеми этими бесконечными блокнотами и тетрадями, и, перечитывая - каждый раз удивляюсь, как это можно было забыть, что столько обо всем написала. Столько об одних и тех же. И почерк - точно мой, и вообще - похоже, но я никогда, никогда не помню, что умудрялась чувствовать - так. Так.

Вчера, опять-таки, поймала себя на в первый раз оформившемся в отдельную, связную мысль чувстве, которое ощущаю-то постоянно, но только вчера смогла объяснить себе. Лежала на открытой терассе в бассейне, и из колонок пело что-то хорошее, неизвестное, негромкое, и дождь накрапывал, потому, наверное, и люди внутри были, я же выбралась в открытый, и лежала там мертвой морской звездой, чтобы не тонуть, но и не плыть, и понимала, что восприятие мое в каждый подобный момент, который мне приятен, работает в том плане, не как именно я это переживаю, а как это пережил бы "кто-то там", о ком бы я потом написала. Потому что я-то - соверешнно спокойна, у меня никакой драмы, никаких проблем - но момент я переживала не собой. Собой было бы и неинтресено. Это всё люди, живущие и ждущие своей очереди быть написанными, это они руки раскидывали и лицо дождю подставляли, всё чувствуют толькоони, я работаю передатчиком. Ведь у них-то непременно есть драма, о ней они думают, ее они отпускают или принимают, и именно она дает им моментность, атмосферу, накал. А вместе с ними - и мне. Словно бы десяток человек разом - и никто из них не я, но и никто вне меня.

Я переживаю таким образом всё, что случается.

Может, чувствую меньше, зато запоминаю - в разы четче.

под печальных зиро пипл свешиваться с каменных парапетов набережной и вдыхать, втягивать запах реки после дождя, смотреть на маслянистые пятна и корабли

небо смешивается с горизонтом, светлеет, светлеет, светлеет, никому не нужно метро

сидеть у самой воды рядом с филфаком и не иметь никакого к нему отношения из-за июля, севшего солнца и бутылки вина

разговаривать, разговаривать, разговаривать

нестить потоком по улицам, разбиваться о фасады, растекаться, теряться на пустых улицах, всегда все равно выбираться на невский

не знать никого, кто умел бы играть на гитаре, укулеле или даже пианино, но все равно, в каждой компании, находить тех, с кем можно было бы что-то спеть

справиться с неясностями, перебраться через штормовое сомнение, через хлопнутые двери - и по той причине, что справиться - по ней же и остаться. искать новое, чтобы не уставать, никогда не уставать. играть со своим, теплым, всегда обнимающим в "просто друзей" затем, чтобы целый день, не отвлекаясь на всякое, привычное, не иметь права даже за руку взять, и просто говорить, говорить, говорить, как говорят только друзья, потому что не возникает пауз между объятиями. молчать не как встречающиеся и спящие, а как дружащие. игарть - целый день, целый день одергивать себя, а потом - возвращаться домой. и, закрыв дверь, не сговариваясь, закончить игру.

уходить утром, и возвращаться с последним поездом.

пить кофе, кофе, кофе. вино, вино, вино.

разориться на сигаретах. перейти на самокрутки.

ловить солнце, оборачивающииеся дождем по всем улицам, так долго решать спать или не спать, что выбираться на улицу вместе с рассветом.

свешиваться с парапетов: коленками в камень, головой - вниз, в реку, кончиками пальцев поглаживать теплый, влажный, омытый, никем никогда раньше не трогаемый гранит и чувствовать, ощущать, впитывать ту свободу, которая если и закончится только тогда, когда все солнце, все вино и все люди решат, что они выросли.

Июнь выдается дождливым, через день ужасный экзамен, а я впервые пробираюсь через неспособность выбрать любовь/нелюбовь, истории пишутся как-то без искорки и даже сон не желает меня сморить, и все это заставляет предчувствовать, что и все лето выдастся совершенно таким же. А потому очень хочется возрадить как-то давно почти исполненную идею с письмами.

Если вам хочется дистанционно поболтать, рассказать какая погода в вашем городе или какое дерево растет у вас под окном, или поговорить о породах собак, мужчинах/женщинах, сомнениях, страхах о будущем, языках, книгах, докторе кто, неумении/умении рисовать и прочем. Или если вам вдруг хочется о чем-то спросить, почитать какую-нибудь историю о лисах, или о другой планете, или даже кусочки из недописанных слешных фанфиков - напишите мне письмо. Пожалуйста. Даже если с одим словом/просьбой внутри. Даже если пустое, потому что всегда очень сложно решить, что написать впервые. Я обещаю ответить на каждое, а пока буду отвечать - воспользоваться какой-нибудь интересной локацией из города - кофейни, скамейка у Некрасова, поребрик рядом с Блоком и та набережная, где редка швартуются лодки - просто затем, чтобы город, который все равно летний, передался и в конверте.

Слишком остро и крепко не хватает мне душевного равновесия, которое с каждым письмом в ящике чуть-чуть выравнивается. Я точно знаю.

Если вам вдруг тоже не хочется спать - спросите, пожалуйста, адрес в моем аске и я все оставшееся лето я буду ждать писем, а потом на них отвечать и ждать еще одних, если все сложится (а все всегда складывается, это точно). Спасибо.

— вот если бы, люди понимали, как именно следует выражать любовь, если вдруг хочется это сделать. Это не когда ты покупаешь розы, а когда срываешь те, что чайные, кустовые, у самой парадной. Это когда под окном ты пишешь не привычное взгляду каждого, не то, что можешь и сказать, а то самое, важное не тебе, а человеку, который в этом окне каждый вечер зажигает свет. Пишешь то, что именно его, то самое, чтобы каждое утро, выходя из дома, он бы видел что-то, от чего тепло от макушки и до стоп, что-то вроде "Мальчики, не верьте, что в раю нет деревьев и шишек. Не верьте, что там одни облака, верьте мне, ведь я старая птица, и молочные зубы сменила давно, так давно, что уже не помню их запах."

Как, как, как приходит тот момент, когда начинаешь понимать, что ты, когда тебе говорят о любви, говоришь о ней в ответ только потому, что отчаянно ее не чувствуешь.

Просто усталость. Просто давняя, закоренелая привычка чаще быть одной дает о себе знать. Просто нелюбимый месяц. Просто поймала какие-то, сказанные сгоряча пару фраз, а теперь считаешь, что они имеют какое-то значение. Просто умудрилась убедить себя, что, если закончится все так или иначе провожаниями в аэропорту, прощаться можно начинать уже сейчас. Просто вокруг людей столько, а ты крутишься вокруг одного. Просто период такой. Вот пройдет - и ты снова подберешь блокноты, снова станешь скучать, писать, что вот - "Я нахожу, нашла, отыскала и выразила ту любовь, что носила и так боялась расплескать, а теперь обнаруживаю ее повсюду. Вот она, в мае, в нетемнеющем небе, в деревьях, в людях - в каждой их руке, в каждом рюкзаке, в каждом шарфе. Здесь, повсюду, на кончиках моих пальцев, на твоих веках, на губах, волосах, ногах и дальше, глубже." Вот успокоишься - и снова сможешь смотреть, когда тебе что-то такое рассказывают, и чувствовать, что испытываешь почти восхищение. Снова сможешь повторять в плечо, чтобы было не слышно, просьбу не уходить. И снова все вернется на ту самую приличную колею. Уходить будешь не ты, но от тебя. Подольше удерживать на прощание тоже будут вовсе не тебя, и не придется идти впереди по коридору, и морщиться, и руки в кулики сжимать, лишь бы не разреветься, прямо там, на ковролиновом полу холла. Не придется не знать почему слезы у самого горла, у самых век, не придется спрашивать, почему все не так, почему, почему, почему, почему я не могу чувствовать обратно.

Но как. Как, как, как такое происходит. Почему всегда из двоих - с кем-то одним. Я больше не могу писать тепло, нежно, светло.

И это, к сожалению, кое-что значит.

Раньше - у меня выходило по два письма в неделю для тебя.

Теперь же - я не смогу и выдумать ничего более теплого, чем привет.

Двуликая, лицемерная, малодушная сторона меня. Привет.

Лето. Отцветает сирень, вишня, зацветают яблони и чайная роза. Дорога до дома - только цветы, трава, деревья, мир подталкивает в спину, помогая идти.

Мне осталось возмутительно мало дней до двадцатидвухлетия. Звучит-то как серьезно, подумать только. Я раньше слишком часто оставалась одна в свой день рождения, может, поэтому давно, давно, давно перестала хоть сколько-то его любить. Раньше - я слишком часто хотела оставаться одна. Раньше - и 20 лет казались какой-то совершенно непереносимой, неподнимаемой цифрой. А теперь вот - даже не чувствуется, вопреки обычному. У меня, еще, конечно, как всегда и экзамен попадается, но это-то все равно. Не чувствуется - ничего, кроме того, что точно знаешь, что один не останешься, и кроме цветущего лета тоже мало что ощущается.

Легко одетые люди в трамваях и метро, сирень, уже почти отцветшая, прямо за моим окном, балконы, убивающиеся за какие-то пару месяцев любимые кеды, попытки обуздать скейт - а с ними и знания о каждом куске асфальта от дома до метро, от домов друзей до метро, о каждой выбоине, и дворах, в которых есть пустующие скамейки и спящие на подоконниках коты.

Говорят, мир чувствуется лучше, четче и ярче, если иногда, когда тебе совсем уж не хочется возвращаться домой, есть еще чей-то дом, где тебя дождутся, покурят с тобой на балконе, сварят кофе и позволят не ложиться спать до утра и сами спать не станут. Говорят. И можно было бы сказать, что и не лето вовсе, а в этом все дело. А я - не знаю, не знаю, не знаю. Замечаю, что слишком часто уж повторяю себе, что i want somebody else, god, i need somebody else.

А оттого - чувсвтую себя малодушной, нехорошей, ничьей - даже не своей собственной. Что если - не обманываю, но обманываюсь сама. Что если не напрасно чувствуешь попеременно, то хорошо так - словно шарик кислородный взрывается в легких, то настолько не на своем месте, настолько не с тем поблизости - что всю дорогу в автобусе, прислонившись лбом к стеклу, повторяешь, что "мне нужен кто-то другой, мне так нужен кто-то другой".

Любопытно так. Вроде бы официально взрослеть - то есть вот вот, уже, почти совсем скоро, несколько дней, я не успею ни выспаться, ни синяки залечить, ни новую стрижку сделать, ни мысли перетряхнуть, ни французский подучить для экзамена, ни книгу нормальную прочитать - любопытно подбираться к таким ужасным двум двойкам - а все еще ничерта не понимать, что чувствуешь, но вместе с этим ощущать - легче, чем в любые прошлые 18, 19 и прочее. Просто, даже не думать - о всяком. Вот кеды мои, вот скейт, вот сигареты. А больше и не нужно особо ничего. Лишь бы музыка в рандоме попадалась удачная.

Возможно, впервые за долгое время, не чувсвтую желание свернуться в день рождения калачиком в уголке кровати. Может, не время еще, и придет.

Но лишь бы не приходило. Слишком много яблонь цветет по всему городу, чтобы кто-то мог о чем-то печалиться.

Люди преодолевают километры и километры, просто чтобы быть с кем-то. Как это люди умудряются быть такими смелыми? Как это они могут знать, что их ждут? Как они могут не хотеть вернуться домой?

I have a thing with kitchens, you know. Наверное, у всех так. Находишь себе уютный уголочек между окном и теплой плитой, и свет сразу ламповый, мягкий, даже если он выключен и светит только начинающееся утро. Всегда и со всеми я, в итоге, остаюсь на кухне, и, когда ночь перерастает во что-то большее, вроде этого промежутка между тремя и четырмя часами - тогда люди начинают рассказывать. Конечно же, о себе, но люди-то мои, важные, поэтому я всегда рада их послушать.

Мы провели на этой кухне всю ночь, мы провели там дольше. Мы допили все вино, мы досидели до того, что друзья устали и ушли спать, забрав с собой умаявшегося кота. Нам стоило тоже уйти спать, потому что кухни, как и аэропорты, my happy places, я не хочу ассоциировать их с поливанием твоих плечей и щек моими слезами.

Глупые, глупые люди. И это себя-то я звала сложной. Подумаешь, разум не статичен и никакой рациональности никогда, подумаешь, живу ощущениями, тактильными и визуальными, подумаешь, проще не думать ни о чем вовсе, чем пытаться что-то понять. Лучше - как я. Потому что каждый раз, когда ты рассказываешь мне, как ощущаешь собственный разум ты - я чувствую горячую, острую, в самых ребрах, у самого сердца - боль. Потому что не могу понять, как один обыкновенный человек может жить, рассуждать, чувствовать - так. Жить только рассудком, застревать в собственной голове настолько крепко и прочно, смотреть на мир под исковерканным, странным, неудобным углом. Как, как, как.

Как я умудрилась ввязаться во что-то подобное с кем-то таким, как ты? Вот бы мне оставалось так же все равно, как раньше. Я не хочу разговоров о том, как сильно и крепко тебе нужно быть с собой, как частно, чтобы разум не съезжал с рельс. Я не хочу абсурдных и порожденных, конечно, вином (хотя, не значит, что не верных) сравнений с эклерами. "Вот перед тобой тарелка, полная эклеров, и ты смотришь на них, и понимаешь, что любишь эти несчастные эклеры так сильно, что кружится голова, но разумом понимаешь, что у тебя на них аллергия и даже от одного тебя ждет неделя восстановления. Что ты делаешь? конечно же, ты ешь этот эклер. И ждешь неделю, чтобы взяться за другой. И ел бы их хоть каждый день, но без недели - без, шансов выжить ни одного".

Утро - светлое, холодное, на кухню приходит рано. Я смотрю в окно позади твоего плеча, а потом, краем глаза - на себя, в отражение в зеркале у шкафичка. Смотрю на себя, на то как слезки продолжают мочить твою рубашку, и спрашиваю зачем, зачем, зачем мы продолжаем, если подобные разговоры стали слишком частыми, если нет никакого ощущения, что вот ты полнишься светом, что ты воздушный шарик - тебе легко, потому что любят ведь, и наоборот. Нет. Никогда. Только вечная, ноющая неудовлетворенность, острием под дых каждый раз, когда тебе объясняют себя, и ты слышишь, и понимаешь, но вот принять, осознать - куда сложнее, острие. Когда каждый раз, оставаясь с тобой до поздна, от космоса и стихов, в итоге все приходит к эклерам.

Я смотрела на себя краем глаза в зеркало, и всем телом, сердцем, разумом - всей собой - ощущала насколько это не навсегда. Настолько, что рубашка твоя промокла как от неплохого такого дождя.

Вот бы отпускать людей, которым, ты чувствуешь, лучше бы быть отпущенными. Но что делать, когда они не хотя уходить? je n'ai pas assez de puissance pour faire сa

Пока летишь с фьорда, проходит лишь пара секунд, но сердце начинает вновь биться лишь спустя долгое, долгое время после.

За меньше чем половину часа до фейерверка, мы сумели-таки найти крышу. Не самую из прекрасных, но, учитывая город, любая крыша становится той самой. У меня ладони горели от шифера и ржавой пожарной лестницы, почти едва ощутимо кружилась голова, если я забывалась и смотрела не на горизонт и подсвеченные фасады - а вниз, где фонари и деревья. Ветер с реки - хоть и не с ног, но под коленные чашечки, в шею и голые запястья, но это тоже совсем не важно. Мы ждали фейрверка и вот он, совсем ровно в. Не знаю сколько он длился, минут пять, может чуть дольше. Вроде бы даже красивый, просто я смотрела недолго. В какой-то момент ты протянул руку, указывая на один из залпов, а я кивнула, подтверждая, но взгляд зацепился совсем не за небо, не за горизонт и не за шпиль крепости, а за твою ладонь. Каждый любит салюты, они красивые. Я же смотрела на твою руку. Потом на тебя. И тогда и случилось. Знаете, бывает, происходит такое, что вот носишь в себе столько времени нечто огромное, бесконечное, неизрекаемое. Боишься расплескать, а потому даже движений резких не делаешь. Столько раз ловишь тело на том - что изгибается волной, вытягивается, пытается сказать - но воздух перекрывает горло и не выходит, не получатся, только губы шевелятся беззвучно. А тут я стояла на краю огромного, обточенного волнами фьорда и даже не успела понять, как лечу с него - вниз, прочь, так уверенно и без ноющего тела. Связки сработали быстрее, чем всё остальное. Просто потому что у меня, вроде бы, даже выхода не было. Разве что ты. Люди, все-таки, говорят о любви. Иногда. Когда, вдруг, их наполняет - целиком, так, что не расплескивается - а заливает, затапливает всё и всех. Когда начинают замечать ее повсюду, в шарфах прохожих, в выбоинах на асфальте, в объявлениях в метро, в уличных псах и чьем-то разлитом кофе.Тогда - говорят. Это даже пересатет быть сложным, только сердце проваливается куда-то в мыски ботинок. Сказать ведь занимает не дольше пары секунд, я же летела с фьорда - до берега около месяца. Хотя, если по-серьезному, успел прогреметь лишь один залп.

Повсюду, от фундамента и до крыш, никто не мы, никто один и никто вне нас.
Теперь-то уж точно.

XIII
Он посылал ей письма каждый день. Сначала, пока она отвечала, рассказывал, как город выглядит по утрам, как солнце пробивается сквозь занавески и слепит глаза; писал о холодном, влажном, росяном воздухе, о том как часто он выходит в свой двор, так часто, что начинает знать каждую травинку на перечет, писал о том, как хотел знать бы на перечет каждую ее родинку, каждую линию на ладонях. Писал, сколько видов полевых цветов растет у его ограды. Какое-то время, она отвечала ему. Говорила, что так часто упоминает его имя, будто оно стало ее утренней молитвой. Писала, что вот позову я тебя, и ты, конечно же, не услышишь, и решишь, что я и не звала вовсе, но помнишь ту птичку, что вилась вчера целый вечер у рамы твоего окна – ею была я, и сколько раз она спела тебе что-то – столько раз я звала тебя. А потом ее письма стали короче; она больше не упоминала в них его имени, не говорила ему с какой молитвой на губах ложится спать каждый вечер. Постепенно – она перестала писать вовсе. И он тоже больше не рассказывал ей о том, как просыпается по утрам, как вспоминает о ней до того, как умоет лицо, как она плещется в холодной воде в его ладонях, как она протягивает руку вместе с ним, чтобы взять кружку, как вырывается вместе с паром из чайника. Он только посылал ей высушенные на солнце, прижатые к свернутому вдвое плотному листу бумаги полевые цветы, что растут у его ограды. Каждый день – разные. Иногда писал пару слов, но совсем незначительных, что-то о том, сколько прошло времени с того момента, как взошло солнце, была ли на лепестках роса и обещал ли день быть жарким. И, как она и как все прочие, обладая короткой памятью, он постепенно даже стал забывать зачем каждое утро встает так рано, зачем спешит поймать время начинающегося рассвета, зачем срывает цветы и зачем убивает их, засушивая в сгибе бумажного листа. Руки помнили каждое действие – сами: умыть лицо, застегнуть манжеты, стряхнуть росу с тоненьких лепестков, ножницами обрезать стебель, свернуть вдвое лист, написать пару слов – ее имя, время поднявшегося солнца, имя растения. Спрятать все в конверт. Действия потеряли свой смысл для разума уже давно, руками же руководило сердце.