Мир клубится у твоих ног, как дым от отправляющихся с перрона поездов в старых американских фильмах. Город ведь только притворяется серым - асфальт, машины, нева, шарфы у людей, все эти дома, выкрашенные серой краской, небо в тот промежуток времени, когда зажигаются фонари на набережной - но на самом-то деле в сером нет ничего дурного, чудесный цвет, просто не все видят. Асфальт скоро покроется тонкой корочкой льда, изморози и соли, машины будут мигать желтыми фарами ярче, нева опрокинется с разбегу в лед, так что в половину третьего ночи не нужно будет маяться только на одной стороне берега, окна в серых домах загорятся гирляндами, рождественскими горками на подоконниках, светом из кухонных окон в конце концов, потому что вот оно, то время, когда люди, возвращаясь домой, все вместе идут пить чай, ну а небо. Небо разразится наконец снегом, таким, чтобы скрыть нас с головой, замести подчистую и асфальт, и крыши машин, и уток из обводного, снегом колючим, белым, пахнущим чем-то сладким, словно липовым медом, или липовым медом пахнет твой бальзам для губ, я что-то запуталась?
Не слушай ты их, ведь когда тебе в последний раз говорили что-то счастливое? Все ежатся, сжимаются в один крошечный сгусток волос, шарфов и пальто, воротят носы, голов не поднимают, все спешат куда-то, думают вообще, кажется, ни о чем, то есть не думают вовсе, не знают. Гирлянды, видите ли, им глаза слепят, а снег щекотит в носу, а небо какое-то слишком уж серое, того и гляди обвалится. И обвалится ведь, да-да, только не серым цветом, а тяжелой такой, мягкой, бесконечной пеленой, белоснежной, как круп дорогих, породистых коней. Завалит по самые уши, выбелит серые пальто, высветлит глаза, засыпет собою весь-весь кофе во всех-всех кофейнях.
Так что, хотят они или нет, им придется попробовать немного снега. Мы то ведь с тобой знаем, что в декабре весь этот сахар в пакетиках только на половину состоит из сахарного тросника. Другая половина там - снег.