Все возвращается, возвращается на привычные полосы
Вот стоишь ты в прихожей уже давно после полуночи, оторванная от спешного реферата на завтра, ждешь, пока она постучит, чтобы открыть дверь, а после - запереть. Стоишь, смотришь на себя в зеркало - в линялой футболке, волосы, растрепанные после улицы, карандаш, плавно перетекший из стрелок в облака вокруг глаз, ноги гудят от мощеных улиц и туфлей - и думаешь, что вот если бы не вот так - то и никак иначе. Не нужно расчесывать волосы, чтобы открыть ей дверь, понимаете. Это не просто разговоры, не просто ее глупая способность путаться в ветках метро, а потому всегда успевать выходить из дверей станций когда их вот-вот запрут на ночь, не просто кипящий всю ночь чайник.
Вот она приходит, принося с собой прохладный май. Стряхивает его с плеч вместе с пальто, снимает обувь, и ни слова не говорит, что у тебя облака из туши и карандаша под глазами. Идет за тобой следом, встает позади твоего стула и, положив руки тебе на плечи, смотрит на медленно создающийся реферат и ждет, пока ты выдохнешься и пойдешь пить с ней чай, ждет, понимаете, дышит в ухо и ждет. Ну и ты, конечно же, выдыхаешься почти сразу, все-таки далеко за полночь, и идешь-таки с ней на кухню. Она ставит чайник, моет какие-то оставшиеся с завтрака ложки в раковине, включает светильник на окне, не слепя ни себя ни тебя яркими лампами. Что-то напевает. Подумать только, время течет к двум часам ночи, а она - словно и нет никакой усталости. Копается в чайных коробках, выискивает что-нибудь мятное, единственное, что способно подйствовать в такой час, и о чем-нибудь мятном даже не приходится просить, вот в чем дело, понимаете.
И мир горит, разрывается ярким пламенем у меня между висками, плавится, обжигает, и я, наверное впервые за всю историю речи, не могу себе его объяснить. Просто смотрю на нее, на толстовку, в которую она одета и которая большее ее, наверное, на несколько размеров сразу, так что она то и дело подтягивает рукава до локтей и тонет в ней, тонет, и меня за собою тянет. Мы уже не выберемся ведь, я знаю, нас окружили скалы и остается только ярокь сбросить и ждать, пока ветер не переменится, пока ветеру все это не надоест, и он снесет нас на камни сам.
Обычно, я объясняю себе все. Даже самые сложные, нечеткие чувства после некоторого времени воздвигаются в единую систему. Я способна контролировать свой мир даже когда невесомость исчезает и он валится со своей оси куда-то вниз, прочь от солнца и всего такого. Но почему я тогда не могу объяснить себе этот простой, изумительно очевидный факт, что даже если вдруг Иерусалим перенесут на соседнюю улицу, я все равно не смогу уйти с кухни, пока там она.