говорю же

kings of leon – sex on fire

А я сегодня (вообще-то уже вчера, но сегодня) защитила диплом, было страшно, но жить буду, не в дипломе дело. Дело в том - что отныне я свободна. Не навсегда, конечно, хотя, если захочу - то и навсегда ведь тоже. Мне ведь 20, а некоторое умудряются говорить о 20 - лишь 20 (глупцы), но дело в том, что вдруг нет, не глупцы, а просто знают, что на свете есть столько всего - столько институтов, столько языков, столько людей, столько городов, столько двойных сплошных полос, столько первых поцелуев, столько фотоаппаратных пленок, столько запахов кремов для рук, столько декабрей, столько снега, столько станций метро, столько пород собак, столько видов паркета, столько сортов чая и яблок, столько книг, столько платьев, столько магазинов Икея, столько еще не вышедших серий Доктора, столько разноцветных блокнотов, столько морей, столько причин вставать в шесть утра, столько всего - что кружится голова, честно, так кружится - что словно на минуту это все есть не только на свете, но и у меня.

Вокруг карусель с разноцветными лошадями в яблоках и в кружевных воротниках, она кружится так быстро, что и не думает останавливаться, к тому же смотритель, кажется, уснул на рычагах, так что и не сойти. Чувство свободы - сиюминутное, я знаю, просто дело в слишком жарком июне и в том что на Аляске-то не так, и что вскоре - пройдет, потому что нельзя оставить все как есть, придется о чем-то думать, что-то решать, портить этим сентябрь, когда, наконец-то, похолодает.

Но сейчас главное не то - главное то, что даже потом, когда мне будет и 21, и 28 и все больше и больше - моя карусель не остановится.

Ни чья карусель не должна останавливаться до тех пор, пока не будет исследован каждый пункт из списка стольких вещей.

А ведь у этого списка нет конца.

На Сьюзан было желтое платье, а в косу она вплела зеленые веточки лимонного дерева, что растет у саду мистера Л. Она сидела на крыльце своего крошечного светло-голубого дома и чесала за ухом пробегавшего мимо и заглянувшего Честера, большого пса в рыжих пятнах, похожих на корочки на переспелых лимонах. Сьюзан напевала что-то себе под нос, а на ее согнутых коленях, завернутые в подол желтого, по лодыжки, платья лежали яркие, ароматные лимоны. Их было так много, что, казалось, само платье на Сьюзан было не просто желтым в мелки цветок - а сшитым из этих самых лимонов, украденных из сада мистера Л. Лимоны, бережно собранные Сьюзан в подол своего длинного платья, были спелые, горячие от жгучего июльского солнца и пахли вовсе не цитрусовой кислинкой - а летом и близким, через пятнадцать крыш от светло-голубого дома, морем. Лимоны пахли июлем, и мелкой насыпью дорожек у дома мистера Л, и солью морской воды, и горячим, как один, самый спелый на свете лимон, солнцем. Сьюзан держала эти лимоны на своих коленях, одновременно поглаживая мягкие, рыжие уши пса и вспоминая рецепт лимонада или лимонного пирога. Она вспоминала почти все утро понедельника, а потом, когда солнце передвинулось на середину неба, подобрала подол и пошла в кухню, не забыв придержать ногой дверь, чтобы и Честер, ведомый прохладой дома (а вовсе не лимонным ароматом, псы к нему равнодушны), мог пройти. Остановившись у высокого, дубового, кухонного стола Сьюзан выложила все фрукты, отпустив, наконец, вновь ставшее просто желтым в цветок платье и надела фартук с оливковыми деревьями, вышитыми старательной рукой. А затем Сьюзан подошла к плите - и лимонный понедельник начался.

Мистер Л. проснулся в своем огромном и пустом доме, выкрашенном желтой, облупившейся с годами краской, и сразу же окунулся в терпкий запах поспевших лимонов, уже привычный ему из за всегда плодоносящих деревьев, уже очень давно посаженных миссис Л. Он встал со своей постели, выпутавшись из желтых простыней, и вдохнул запах своего сада, сразу отделяя аромат лимонов от запаха моря и солнца. Мистер Л. глубоко вдохнул и сразу же его чутки нос почувствовал кое-что еще, очередной лимонный аромат, только более мягкий, проникающий через нос и попадающий в слезные канальцы. Мистер Л. открыл глаза, не понимая, откуда мог взяться чудный запах, и увидел девушку, которая стояла на его крыльце в длинном, по лодыжки, желтом платье, и которая держала в руках большую желтую тарелку с дымящимся светло-кремовым пирогом. За спиной девушки сидел пятнистый пес, совершенно равнодушный к лимонам, а за его спиной виднелось совершенно безлимонное лимонное дерево. Мистер Л. засмеялся и как был в пижаме, так и поспешил вниз к лимонной девушке, чтобы пригласить ее на чай с лимоном и лимонный пирог в самый прекрасный день в июле. В лимонный понедельник.

The Lemon.

Что я делала год назад? Да ничего, непомерность была все той же, только было спокойней. Хочется тишины – только уже который день нигде ее не достать. Год назад было еще проще, хоть и казалось, что нет – но все-таки да. Горизонт был дальше, неизбежность важных решений была отодвинута на год – сейчас все хуже. Больнее, шумнее, горячее, как кипящая вода в горле. Разве многим людям больно от путешественных журналов? Только тем, кому страшно, что все это – останется на глянцевых разворотах.

Такое чувство, что мою жизнь, ту, которую я бы хотела больше всего на свете – проживает кто-то другой. Кто-то другой, чтобы написать пару слов о Греции, не открывает карту в интернете – а вспоминает. Кто-то другой выискивает заброшенные пляжи в Швейцарии или Франции, кто-то другой разговаривает с людьми, кто-то другой покупает браслеты по доллару у эфиопцев, кто-то другой наливает воду в консервные банки в руках детей, кто-то другой живет, отбирая мою жизнь.

Дело же не в «я не могу» - да? В масштабе людских возможностей – я могу. Бросить все к черту – образование, шкаф с одеждой и книгами, всех знакомых – и сваливать, сваливать, чтобы успеть пожить. Так ведь и делается, разве нет, так и поступают люди – и посему у меня нет права сидеть на этом стуле, окруженной стенами, дышать закупоренным воздухом и рассуждать об отобранной жизни, потому что если она такова – то я сама позволила ее отобрать. От этого-то мне и больно. И горячо в горле, и руки дрожат в болезном припадке и хвататься хочется не за сердце, а за все свое существо, оплетаясь вокруг самой себя, потому что если не я – то кто.

Вот и все объяснение. Не отмечаю – потому что трусиха и боюсь, когда больно. И потому что вроде бы и ненавидеть себя не хочу – но не получается. Посему и страшно даже сильнее, чем больно. А ведь больно-то до дурноты, вот и высчитывай тут процент собственной виноватости. Фантазии перед сном становятся ведь все хуже, с каждым годом – только хуже. Вседозволенней, смелей, отчаянней, обширней, они затрагивают так много городов, так много людей – но поразительно крутятся вокруг одной жизни. Моей. Той, которой у меня нет и не было никогда.

Что же тут отмечать-то, когда тебе уже 20 (вот так шутка) – а ты совсем не веришь в себя. И хочешь, и знаешь – что необходимо это – но упорно не веришь. И мир вокруг только подстегивает, только подпитывает эту неуверенность, люди становятся все более насмешливыми – а горькость предвкушения, что все так и останется – все горче. Это ужасное чувство, вынуждена я признать. Ужасное, отвратительное, от него больно, прямо так больно-больно, и в носу колит, и в подушках пальцев, и в ушах шумит – но не кровь, а море, которого я не стою. Не пляжное море, а то что «море-море» у Мэрдок, вроде квинтэссенции жизни, вот оно. Оно есть – у людей. А у меня есть журнал, лежащий на полу, на котором написано – "пляжи" желтым шрифтом. И ведь я ненавижу пляжи.

Не нравится мне все это. Самопожалелки, нисходящая печаль – ох, не нравится. Не могу. Прячься – не прячься, не уйдешь. И вот тебе и новизна – 20 лет есть, а новой меня или жизни как не было, так и нет. И причина вот еще одна – возраст капает, но все остается на своих местах. И все это представляется еще ужасней, когда у меня уже есть кухня с балконом, и работа в мелком кафе, и доходы такие, что хватает впритык оплатить ренту да купить овощей и иногда новые туфли или краски. У меня же есть жизнь – я придумала ее и живу в ней, иногда позволяя закрыть себе глаза в метро, или на лекции, или за обедом, когда вокруг говорят, или когда я одна в большой комнате.

Жизнь глупа по своей сути. Особенно в тех случаях, когда у тебя нет видимых ценностей, которые наблюдаются вроде бы у большинства. Мне 20 – но я не желаю создавать семью, выходить замуж или заводить детей, не хочу оседать, потому что это слово ужасно отвратительное и от него больно. Я не хочу денег, не хочу вырастать, не хочу отвечать за кого-то или что-то, не хочу отвечать перед кем-то. Я не хочу все этой социальной жизни, я хочу жить. Я хочу крошечную квартиру в городе, где говорят на другом языке, чтобы иметь мотивацию его учить, я хочу работать на дрянной официанточной работе в кафе в мелком районе с 5ти утра до 8ми вечера и зарплатой едва покрывать месячную ренту и покупать еду. Я хочу говорить с незнакомыми людьми без обязательств знакомства, я хочу говорить с ними на их языке, я хочу разносить кофе и улыбаться людям, хочу ездить на велосипеде и дышать иностранными разговорами и воздухом другой страны, хоть он и тот же самый, хочу писать что угодно, даже не стоящее, но свое, я хочу жить там, где хочу, я хочу быть одна, чтобы никто не включал телевизор и не шумел в неверный момент, я хочу тишины, спокойствия и погружения в себя, чтобы если думать – то только о том, чтобы придумать очередное. Я хочу жить.

Но мне уже 20 и я не сделала еще ничего.

Вот вам и причина кипятка в горле.

Жить получается лучше, когда умеешь с пользой закрывать глаза. То есть тогда за твоими окнами может быть что угодно, и руки на пояснице тоже могут принадлежать кому захочешь.

За моим окном, выходящим на пятачок двора и треугольник неба - море. Чайки кричат так отчаянно, что мешают спать, и ветер, раздувающий занавески, пахнет солью, а моя постель полна песка, высыпавшего из спутанных волос. Я могу и глаз не закрывать вовсе, потому что действительно верю в свое море в паре шагов от метро. Потмоу что если крепко прислонить обе ладони к ушам - оно даже начнет шуметь.

Или можно представить все совсем по-другому. Например, что это не комната с включенной лампой и фиалкой на подоконнике - это космическая станция в созвездии Кентавра галактики С-41/16, стилизованная под человеческое жилище, чтобы обывателям было привычнее. Я одна в большом пространсве, ибо эффект стен илюзорный и если громко вскрикнуть - раздастся эхо. Именно поэтому я и молчу, чтобы подольше не нарушать мнимую тишину и сохранить узурпированность пространства.

Я закрываю глаза, прижимаю ладони к ушам и думаю о море за окном, об аномалиях созвездия Кентавра и о чайках.

И еще о том, что если собрать дым со всех когда-либо скуренных людьми сигарет, то получится достаточно колец, чтобы обернуть ими Сатурн.

Займусь этим в понедельник.

Тут такое дело. Через очень, очень ничтожно-маленькое, как подушечки на щенячьих лапах количество дней мне будет ужасно, чудовищно, прямо-таки больше чем всяким сатурнам лет.

Чего я всегда хотела - так это чтобы мой день рождения был зимой, где-нибудь в декабре. Потому что я так и так несколько дней в июне слушаю этот дурацкий зимний диск, но в декабре это было бы хотя бы по правилам, а то только хуже делаю, честно. Хотя, что может быть хуже - а не хуже, так жалче - дрянной старушки с чаем, книжками и шестью месяцами от зимы, проводящей все свои июни на кухне.

Не стану пускаться в злые дифирамбы дням рождениям (не люблю ни свои, ни чужие, но на чужие-то мне все равно, в том-то и дело) - просто сейчас, в эти дни-предвестники, начинаются первые легкие неполадки в датском королевстве. Все нехорошо, неспокойно как-то, нервно, хочется курить и не хочется курить, хочется читать и не найти верной книги. Хочется начать прятаться уже сейчас, благо, за несколько лет избеганий, мне уже не приходится вздрагивать от телефонных звонков - облегчение, которое выше всех церковных потолков, честно.

Хотя, вряд ли дело в людях, нет. Неспокойно ведь именно мне. Именно у меня идет снег, у остальных-то июнь. Можно, конечно, не спать накануне, упиваясь подоконной грустью, а потом лечь днем, чтобы встать вечером и как будто бы и не было нечего, и как будто бы я ни в коем случае не обладаю новой цифрой для запоминания. Просто дело в том - что не найти себе места, из года в год. Это, даже, наверное, тот самый единственный раз, когда я могу раз в год цитировать саму себя - и не менять мнений. Что и год назад, два, три и так далее - все одно. 2012, вот, пожалуйста:

" Некомфорто сегодня - до ужаса, до невозможности найти себе место, как собака беспокойно наматывает круги вдоль подстилки, пытаясь устроиться поудобнее. Мне никак не понять что это за острие меня гложет – оно там, внутри, царапает горло мешая говорить, мешая писать, мешая читать, мешая рисовать, мешая делать все – даже слышать музыку или просто пить чай. Что-то творится вокруг меня, у меня, во мне – и я не нахожу что. Что-то мешает, ноет, как порезанный палец – что-то, оно невыносимо, оно мешает мешает мешает. Невысказанные Слова крутя тся в моей голове осиным роем, они мешают думать, мешают смотреть на мир без головной боли – только бы все прошло – и скорый день, и шум, и острие внутри – прошло бы все "

Если исключить излишнюю страдательность - то так и есть, ненавижу я дни рождения, товарищи, ничего в них хорошего. А интровертам-то и подавно, им тогда и своей компании много, что говорить о дебильных людях, которые любят и стихи в трубку рассказывать (слава декабрю я давно всех таких намеренно растеряла).

В ощем июнь, товарищи, ничего святого. Слушаем запрещенные песни.

sufjan stevens – sister winter

hurts – all i want for christmas is new year's day

the raveonettes – the christmas song

Иногда чудовищно страшно - что так все и останется. То есть нет, я, конечно, сделаю все, чтобы подобного не случилось - но вот вдруг.

Но худшего все равно не произойдет, ведь "худшее происходит только в романах и с теми, кто лучше нас настолько, что их теряешь тот час из виду…", но и лучшего ведь тоже, что плохо. То есть я же смогу очень долго придумывать цветочный узор из белых, чудовищно вышитых чайных роз на занавесках в кухне, которой у меня никогда не будет и в которой непременно должен висеть портрет делового кота в пиджаке над обеденным столом.

Апатия - тоже еще одно из чудовищ из-под моей кровати. Она выбирается оттуда нечасто, но когда выбирается - прячтесь, господа капитаны, мы напоролись на рифы. Это когда все эти занавески на кухнях, все балконы на них, все виды с этих балконов и колченогие столы для кофе, который я ненавижу - всего этого нет. Апатия шепчет мне в уши - оставайся, тебя не скрутит, если останешься, станешь кем-нибудь с восьми до одиннадцати, будешь всегда здесь, рядом со мной, а я буду у же не под кроватью - я буду на всех книжных полках, во всех шкафах, буду примешиваться к запаху твоих духов, стану тобой.

Среди невыметаемой пыли, трагически погибших комаров и дрянного паркета под моей кроватью еще очень много чудовищ. Чудовище невыполненных желаний, чудовище одиночества, чудовище скодоумия, чудовище надоевших, когда-то прекрасных книг (одно из самых отвратительных, с обвисшими ушами и короткопалыми руками), чудовище одинаковости, чудовище домосед, чудовище интроверт, чудовище злоязычия, чудовище безыдейности, чудовище пустоты, чудовище слез, чудовище, от которого пахнет валерьянкой.

Среди них есть даже хорошие, которые жили под всеми моими кроватями. У них у всех уши с кисточками, мягкие подушки на лапах, у нах нет зубов и привычки пугать, внезапно выскакия посреди ночи. Есть те, которые появляются очень редко, их мех - серый. Есть такие, которые всегда в зоне вытянутой руки, но их лапы с когтями.

Столько всего живет под моей кроватью, я даже уже перестаю бояться. Главное, не отпускать от себя чудовищ хороших, главное не заводить новых.

п.с. в данном тескте чудовища упоминаются семнадцать раз. Ни один из них не пострадал, они передают всем привет из-под кроватья.

Пока писала письмо в будущее на каком-то сайте - решила, что слишком уж это пристало 21 веку - писать вот такие письма в интернете. Ненадежно ведь, да и по атмосферности не то. Так что я написала письмо на бумаге и положила в конверт, а конверт положила в книгу, которую еще очень долго никто не станет читать - есть у меня и такие, да.

Дурость этих писем в том - что уже черт знает сколько лет прошло, как я писала самое свое первое (оно мне так и не пришло, кстати) - но все равно до сих пор помню примерное его содержание. В этих письмах я говорю с собой очень странно, вроде "Госпожа Алевтина, извольте прочесть" и все такое - и пишу актуальные сейчас события, а потом спрашиваю ну как там, есть эти события. И дело в том, что прошлое письмо писалось года 3, а то и 4 назад - а я вот понимаю, что все что я спрашивала тогда - спросила и в этот раз.

Ну то есть у меня поменялся вид за окном, стул, стол, даже чайник - но в масштабе жизенки - все то же самое, так что ну эти письма, тем более отправленные в расчете на 4-5 лет. Это только кажется, что промежуток размером с Плутон, а на деле то - меняются только стулья, новые жилеточки и шарфы - а вопросы мирозданья, так сказать, остаются темы самыми, что и всегда.

Письмо из книги я прочитаю еще очень не скоро - а может прочитаю и не я. Книга никуда не денется, но вот забыть в какую именно бумажка была спрятана - самоцель.

А вообще ну к черту такие письма. Одни экспектейшнс от которых ну ничего хорошего, честно. То есть вдруг через еще одни пять лет ты будешь вновь сидеть на том же самом стуле, или еще чего похуже, окажешься за каким-нибудь замужем, тьфу-тьфу-тьфу.

Я, кажется, буду сходить с ума еще очень долго.

Это когда мальчик держит тебя за руку, а ты ее отнимаешь и прячешь в карман пальто, в котором холодно, да и он полон табака от рассыпавшихся еще в прошлый понедальник сигарет. Руке там не так уж и хорошо - но по-другому, понимаете ли, никак.

Это когда ты понимаешь, что ни за что не отняла бы руку, если бы

Не буду говорить. Мне понятно, что если бы, и именно от этого я схожу с ума.

И я так и буду сходить с ума весь апрель, май, да до самого декабря 2080 (где-нибудь), в котором я собираюсь уже, ну, это, отчалить, вроде того.

Иногда ты сходишь с ума по-плохому: это когда вот так с рукой, да еще много с чем.

Когда, например, никак не можешь найти книгу Мечтатели Гилберта Адэра, и решаешь написать ее сама. А потом вдруг находишь - и понимаешь, что, действительно, лучше бы сама написала. Было бы не лучше, нет нет, просто все было бы так, как я думала, там должно быть. Совсем не так, как там есть.

А иногда сходишь с ума по-хорошему.

Это когда читаешь некоторые английские слова по-французски. И учительница качает головой, потому что устала от глупых студентов, да потому что сколько же можно, заканчивайте притворяться - а тебе-то все равно и ты улыбаешься очень вслух. Ну потому что ты-то знаешь, что нечаянно. В том-то и соль: ты читаешь по-французски нечаянно, ты хорошая сумасшедшая, тур де франс гордится тобой.

А посему ну тебя, дорогое сумасшествие, потому что я вполне могу вместо какого-нибудь Альберта придумать Анечку, которая никогда не носит белых блузок, потому что очень любит вишневое варенье. Ну, вы же понимаете, какие белые блузки, если Варенье.

В любом случае, у меня всегда остается мой чай.

Пусть мир заполнят путешественники с рюкзаками, закатанными по лодыжки джинсами и компасами на предплечиях. То есть такие люди, для которых фотографии с пизанской башней или знаком "осторожно, белые медведи" - лишь пустой звук, ворох глянцевой бумаги в обувных коробках. Которые знают зачем на севере нужны солнечные очки и бесполезны шерстяные носки. Которые из поездок привозят снежинки в спичечных коробках и курят трубки, набитые шалфеем и галькой со всех пляжей мира.

*

У каждой лошади в этой конюшне, у каждого самодостаточного коня и вислоухого пони есть секретный ящик, наспех сколоченный из дубовых досок конюхом. Сверху там лежат высушеная на августовском, послеполуденном солнце трава, несколько яблок и парочка морковок, а у кого-то даже запрятан кусочек сахара - но все это лишь верхний слой. У каждого обывателя этой конюшни в ящике лежит его собственный единорожий рог, который, в наши недобрые времена, лошадям приходится прятать от людей и хранить зеницей ока как память о своей причасности к некогда могучему клану. Клану, который, вопреки людским уверениям, отнюдь не вымер, а лишь запрятал свои рога глубоко в дубовые ящики.

*

Снег продолжает падать и после окончания января, февраля и даже марта. Снег падает весь апрель, пудрит цветущие деревья в мае и посыпает головы купальщиков в июньских морях и реках. Снег добавляют в блюда вместо соли, снег используют вместо крема для рук. Снег осыпает океаны, снег идет внутри них, припорошивая чешую рыб. Рыбам то все равно, а снег продолжает падать.

Теперь, зная многое о моей… (1984)

Теперь, зная многое о моей
жизни — о городах, о тюрьмах,
о комнатах, где я сходил с ума,
но не сошел, о морях, в которых
я захлебывался, и о тех, кого
я так-таки не удержал в объятьях, —
теперь ты мог бы сказать, вздохнув:
" Судьба к нему оказалась щедрой",
и присутствующие за столом
кивнут задумчиво в знак согласья.

Как знать, возможно, ты прав. Прибавь
к своим прочим достоинствам также и дальнозоркость.
В те годы, когда мы играли в чха
на панели возле кинотеатра,
кто мог подумать о расстояньи
больше зябнущей пятерни,
растопыренной между орлом и решкой?

Никто. Беспечный прощальный взмах
руки в конце улицы обернулся
первой черточкой радиуса: воздух в чужих краях
чаще чем что-либо напоминает ватман,
и дождь заштриховывает следы,
не тронутые голубой резинкой.

Как знать, может, как раз сейчас,
когда я пишу эти строки, сидя
в кирпичном маленьком городке
в центре Америки, ты бредешь
вдоль горчичного здания, в чьих отсыревших стенах
томится еще одно поколенье, пялясь
в серобуромалиновое пятно
нелегального полушарья.

Короче — худшего не произошло.
Худшее происходит только
в романах, и с теми, кто лучше нас
настолько, что их теряешь тотчас
из виду, и отзвуки их трагедий
смешиваются с пеньем веретена,
как гуденье далекого аэроплана
с жужжаньем буксующей в лепестках пчелы.

Мы уже не увидимся — потому
что физически сильно переменились.
Встреться мы, встретились бы не мы,
но то, что сделали с нашим мясом
годы, щадящие только кость,
и собаке с кормилицей не узнать
по запаху или рубцу пришельца.

Щедрость, ты говоришь? О да,
щедрость волны океана к щепке.
Что ж, кто не жалуется на судьбу,
тот ее не достоин. Но если время
узнает об итоге своих трудов
по расплывчатости воспоминаний
то — думаю — и твое лицо
вполне способно собой украсить
бронзовый памятник или — на дне кармана —
еще не потраченную копейку.

Бродский, кто ж еще

Иногда, путешествуя по чужим страницам можно совершенно случайно нарваться на Таких удивительных людей - что я сейчас сижу, и плачу о том, какие они чудесные.

То есть нет, это насколько нужно волшебным быть воплоти, если даже через интернет чувствуется?

О, свит лорд, это чувство.

То самое, когда через пол года, через несколько баночек валерьянки, через множество метаний туда-сюда, через пессимистичные ответы магического шара, что "мало вероятно" написать в конце множества страниц, твоих страниц, моих страниц, боже мой, написать это слово.

Эпилог.

Нет, серьезно. Эпилог, о господи. Чертов эпилог.

Моя прострация окончена, гора пересечена, та же самая гора покинула плечи.

Свободна не только я, плевать на меня.

Свободны люди, измученные на этих страницах.

Крупинки соли, летящие с неба попадают мне в глаза, раздражая слизистую и заставляя течь не слезные, в том смысле что от печали, но все-таки слезы. Соль падает с неба, засыпая улицы, крыши домов и капоты оставленых на ночь машин, а затем в растворенном виде течет по моим щекам. Соль это, конечно же, снег.

В нынешнем феврале каждый раз - как последний.

Дело во мне и только во мне, я как тот почесывающийся человек у Канта или забыла у кого, который говорит по телефону с братом и которому все нипочем, а потом какое-то одно слово - и словно кипяток в глотку.

Ты тихая, говорят они - и я начинаю захлебываться своим кипятком и понимать, что целые эвересты соли успели нападать мне за шиворот, пока я была на улице.

Да, черт возьми, не могу я по-другому. Быть не громче - но обтекаемей, заметней, либо же - равнодушной, что до черта бы мне они все сдались. Я бы положила на их слова свои неуклюжие ладони, и никакого вам кипятка, и не надейтесь меня растревожить.

Но ведь февраль же, февраль.

И я же ненавижу все эти первые впечатления - сама не разбераюсь в них, да еще замечательно вижу, как не разбираются другие.

Крупинки соли становятся всё крупнее. Каждая - размером с хорошую лошадь.

Окей, вы вольны называть меня как угодно и думать так же - меня это, конечно, трогает сильнее всего, что вообще возможно - но бог с вами, дело даже не в вас, всё от того, что я и вправду боюсь кем-то таким стать.

Ну, тем, у кого кипяток в горле, потому что правда правдива и все дела. Бревна в собственных глазах, которые не разглядишь в зеркальце пудреницы и все такое.

Люди называют меня скучной, а я возвращаюсь домой, снимаю пальто стряхивая с него снег, а заодно и их всех, а потом берусь в который раз дописывать истории о лисах на задних лапах, винограде, который так ароматен, что некоторых лишает рассудка, космических станциях у 3-го солнца (по таблице солнц Врангеля) и еще черте о чем.

И продолжаю надеяться, что в один прекрасный день, когда буду красить ресницы, не обнаружу между ними невзначай затесавшегося бревна.

то самое чувство, когда в груди постепенно начинает прорываться плотина, запруда, построеная внутренними бобрами, и топить тебя, безжалостно топить.

и ведь всегда в один и тот же момент: когда читаешь рассказы о чужих путешествиях, когда понимаешь, что люди пишут эти предложения не ради красивой метафоры и потому что видели это не в документалках от бибиси или видеороликах наса - а потому что так бывает. Это очень жестоко с их стороны среди всего такого большого текста о львах, палатках, средней температуре в африке (которая 25 градусов от силы, а не 50, которые мы себе навыдумавали) и ядовитых змеях вдруг ни стого ни с сего сказать что "бла бла бла и сумасшедшее звездное небо, ибо Замбези находится на высоте 1 - 1,5 км над уровнем моря и звезды видны как на ладони", а потом вернуться к бегемотам и слонам. То есть пока мы сидим на наших стульях и читаем глянцовые статьи про путешествия - люди видят млечный путь, чуть ли не кратеры луны и иже с ними. То есть большинство этих совершенно безумных изображений, повествующих о таком небе не врут, и помимо млечного пути, если приложить хоть немножко смекалки (а фантазия всегда найдется) можно узрить чуть ли не созвездие кентавра из вымышленной писателями-фантастами галактики.

или еще, те же самые люди рассказывают о знаке на северном полюсе в милях указывающем расстояния до всех столиц мира от этого самого места. И цифры там просто безумные, хотя я и не смыслю ничего в этих чертовых милях.

Эти люди делают мне больно своими путешествиями, они заставляют меня грустить и бросаться такими ужасными сравнениями как "внутренние бобры".

Можно развернуть большую такую теорию (с таким шелестом, с которым разворачивают карты автострад) о том, что каждому преднозначен какой-то один город, один дом, да даже один вид чертовой пиццы. Люди очень любят крутить пальцем у виска, когда их знакомый решает вдруг переменить Барселону на Заполярье. Вот только после таких уезжаний мало кто возвращается назад в Барселону, потому что просто так не уезжают навсегда. На то оно и навсегда.

То есть что если рождаясь где угодно, на подкорке мы четко знаем, где должны быть и чему принадлежим. Это может быть очень верно, потому что когда незнакомое слово вызывает трепет - это значит намного больше, чем можно подумать.

Незнакомые слова скучны. Я буду перечислять ребенку города в алфавитном порядке, а он даже и отвлекаться на меня не будет, наглаживая разлегшегося кота. Но потом отчего-то поднимет голову, когда я скажу Джуно или Оттава или Берн.

И что если через двадцать лет этот ребенок пошлет мне письмо с Аляски, или из Канады, или из Швейцарии?