енфраншиш

я считаю, что неприлично останавливать человека в дверях уборной, рассказывая ему свою концепцию ануевской "Антигоны". но что поделать - все мы такие, трогательные безалаберные обезьянки, жестокие дети. (всем понятно, что под словом "мы" подразумевается русская творческая интеллигенция, понятно же, да? а то как-то не хотелось употреблять это словосочетание и брызгать пафосом. а хотя вот я уже и побрызгала).

а перед сном я вдруг вспомнила, что в детстве у меня был игрушечный пистолет. чёрт его знает, как он затесался среди моих вполне соответствующих тяжёлому положению девочки кукол и мягких уродцев. кажется, он подразумевал пульки в комплекте, но их я не помню - пистолетово брюхо было пусто (если оно конечно вообще открывалось). по-моему, это хорошо: презренные пластиковые пульки, которые убивают только если их жрать килограммами, унижали бы достоинство пистолета - всем сразу стало бы понятно, что он игрушечный, и с ним можно особо не церемониться. а так можно представить себе, что он вполне боевой и опасный. всё-таки ничего больше, чем что-то маленькое - оно даёт простор фантазии.

у пистолета была коричневая рукоятка в мелкую дырочку. я смотрела на неё как на шоколад. вообще все мои детские ассоциации какие-то гастрономические. например, дотошно вглядываясь в мамино лицо, я говорила про белки глаз "мококо" (молоко), а про рыжеватую родинку - "маковка" (морковка).

столько лет прошло, а я до сих пор с нежностью отношусь к еде. ну и к пистолетам.

пришла одна девочка в консерваторию на вступительный экзамен по гармонии и стала решать задачку. складно у неё получалось: нигде ни октав параллельных, ни, упаси б-же, квинт. дорешала девочка до каденции, увидела высокую четвёртую ступень и задумалась, как обозначить аккорд - как двойную доминанту или альтерированную субдоминанту с повышенной примой. заволновалась девочка. вот напишет она альтерированную субдоминанту, а вдруг все теоретики здесь московской школы, и за такое обозначение не возьмут её учиться, и даже, чего доброго, выматерят. а напишет двойную доминанту - так преподаватели непременно окажутся приверженцами ленинградской школы; решат они, что девочка нарочно им хамит и дразнится, и прибьют к чёртовой матери баяном. сидит, значит, девочка и думает - как же ей поступить. и чем больше думает, тем страшнее ей становится. вот уже началась у неё паника. вот уже она не может отличить до от фа диеза. вот уже превращается на её глазах такая стройная и красивая задачка в бессмыслицу. понимает девочка, что перед ней никакие не ноты, а просто крючки на линейках, а из дырок между этими линейками на неё смотрит хаос. девочка пытается сказать что-то, но все человеческие слова она забыла, и даже имя своё забыла, и хочет подумать "зачем я сюда пришла?", но думать нечем, потому что слов больше нет. тогда девочка встала и завыла на всю аудиторию и с воем вышла вон. дальнейшая судьба её никому не известна. только несколько студентов сказали мне, что видели, как из консерватории вышла совершенно седая воющая девочка.

если меня спросят - стасинька, а что ты любишь делать больше всего, я отвечу: жрать, смотреть, как в жириновского летит квашеная капуста и сочинять ехидные стишки про поэтов серебряного века.

ну не люблю я читать, писать рассказики, решать задачи по гармонии, а играть на роялях вообще ненавижу!

захожу на кухню, а там на сковородке что-то похожее на еду. пресвятые усы фридриха ницше, да это же еда! бутербродики с плавленым сыром! те самые, что с таким трудом проходят по пищеводу, будто зажатые между двух скал альпинисты, растопыренными руками и ногами упирающиеся в каменистую поверхность! как вкусно! и чёлка так ровно лежит! и даже без вмешательства фена! и я царь, хоть и ничего не делаю! и жизнь такая удивительная, хоть я этого и не ощущаю !

вот сижу ночью, читаю "Повість без назви" Підмогильного, и вдруг забываю, что передо мной книга, что я просто вожу глазами по странице, и меня начинает выворачивать, корёжить и мохрявить, и вот я уже ору - да какого чёрта ты тут устроил, ты что, достоевский? кто тебе право дал так меня мучить? озлобленно дочитываю и ложусь спать, а заснуть не выходит: стоит провалиться в сон, как чувствуешь нервные подёргивания в руке, ноге, башке (но на самом деле в душе, конечно. просто не может же мой организм признаться, что это душу так гнёт в разные стороны, вот и дурочку валяет). чуть задремала - хрясь меня по морде что-то. а потом сны такие: сначала воденников почему-то приснился, пришёл к нам домой, с мамой моей разговаривает, а мама такую бессвязную чепуху несёт, что я думаю: "мама, замолчи, это единственный приличный русский современный поэт, это же такая редкость! нельзя с ним так разговаривать". он свои стихи читает, а я подхватываю и говорю вместе с ним; он мне: "откуда знаете?", а я, гордо: "жж-шечку вашу читаю". а потом думаю - нет, зря я ему сказала, что знаю, кто он. подумает, что я с ним общаюсь так вежливо и содержательно только оттого, что он известный поэт. а потом снится, будто скрываюсь я от обстрела в комнате с бронированными окнами и непроницаемыми стенами, знаю, что никто меня в такой упаковке не достанет, но всё равно падаю через каждую минуту на пол и распластываюсь, чтобы пуля меня не задела.

а утром встаёшь и даже немного счастлив, что встал.

Узнав сюжет нового фильма Алексея Балабанова «Я тоже хочу» (а узнала я его задолго до выхода фильма на экран, благодаря участию в картине Олега Гаркуши – по роду деятельности я пожизненно влюблённый в АукцЫон, поэтому дрочу на все творческие телодвижения Фёдорова и компании), я подумала: «эгэй, значит, будем жрать странное блюдо – сталкера по-балабановски». Ну вроде все сталкеросоставляющие на месте: и зона, и люди, которые отправились в эту зону за счастьем.

Ни-фи-га.

В рецензиях на «Я тоже хочу», которые похожи друг на друга как однояйцевые близнецы, постоянно повторяется набор характеристик – роуд муви, притча, отсылка к «Сталкеру» – и тут же уточняется, что сам Балабанов недвусмысленно дал понять, что ничего общего с картиной Тарковского его фильм не имеет и иметь не может: мол, «Сталкер» – фильм глупый, герои там натужно философствуют и прочее. а зачем нам аллюзии на чей-то глупый фильм? Правильно, незачем. Ни цитировать, ни тем более полемизировать с такой чушью не стоит, даже иронизировать над ней – пустая трата времени. В отличие от «Сталкера» фильм Балабанова не конфликтен, да и герои там не философствуют, а всё больше молчат (отец алкоголика за всю картину только два раза произнёс имя «Юра», например). Ну или талдычат на разные лады заветное «я тоже хочу». Если повторишь три раза одну и ту же фразу – она станет значимей. Раз пять – превратится в заклинание. Десять – вызовет неловкость. Пятнадцать – раздражение. Двадцать – распадётся на атомы её смысл. Двадцать пять – соберётся заново. Тридцать – вас примут за сумасшедшего. Пятьдесят – за гения. Я не считала, сколько раз было сказано « я тоже хочу», но Балабанов явно застрял где-то между распадом смысла и его созданием заново. Так и не собрал. аналогичная ситуация с музыкой Леонида Фёдорова, которой в фильме так много, что создаётся впечатление, будто смотришь полуторачасовой нескончаемый клип на песни АукцЫона, звучащие в произвольном порядке, повторяющиеся, в соответствии с невесть какой логикой растыканные. Когда в четвёртый раз зазвучала «Жидоголонога», я поймала себя на диком, безумном желании выключить звук. Я физически не могла больше это слышать. испугалась, конечно, не на шутку. На следующий день специально включила запись старого концерта АукцЫона – ничего такого не повторилось. и тут я вспомнила, как после просмотра Балабановских «Счастливых дней» у меня неделю из головы не выходили обе песни, звучавшие в фильме, ну просто железным прутом из башки не выбивались, и я ходила, напевая вслед за героиней Лики Неволиной

Too many tears,
Each night I go to bed,
I lay awake and shed,

мысленно проклиная композитора с Балабановым вместе за эту невыносимую липучку. Это похоже на ковыряние ранки – неприятно, тошнотворно, но я ковыряю то ли мазохизма, то ли уже на автомате. Претензии к композитору я предъявляла зря – просто Алексей Октябринович любую музыку так вклинивает в контекст своих фильмов, что она непременно работает на создание особого тягостного и гнетущего впечатления болезненной зацикленности. Уверена, музыка Моцарта в его картинах вызывала бы такие же чувства.

Вообще создаётся ощущение, что Балабанову просто стало очень плохо и больно, и он хотел как можно скорее рассказать всем об этом, а поскольку он человек творческий и не мог просто выйти на площадь и заорать мне хреново, то он – ну конечно – снял фильм. Со слабым, сырым сценарием, словно на скорую руку, высказываясь наспех, глотая слова и пользуясь непритязательными средствами. Тема? Ну пусть будет счастье. Что может быть проще – взять такую необъяснимую и вместе с тем понятную, в зубах навязшую категорию, и отнестись к ней со всей небрежностью человека, который не собирается ни объяснять её, ни переворачивать с ног на голову привычное представление о ней. Поэтому балабановские герои не рассуждают, что это за диковинный зверь-счастье, за которым они отправились в радиоактивную зону, откуда ещё никто не возвращался живым. Бандит (Александр Мосин) рассказал случайно встреченному в бане музыканту (Олег Гаркуша) о таинственной колокольне счастья, что где-то между Питером и Угличем. Сам Бандит эту историю слышал от священника, к которому приходил исповедоваться. колокольня забирает людей, но не всех – кто-то остаётся навечно лежать ничком, вмерзая в снег ядерной зимы. Русская рулетка, в которой можно выиграть счастье. Герои не задумываются, стоит ли рисковать жизнью ради не пойми чего – всё равно через год всем пиздец, говорит Алкоголик (Юрий Матвеев), рассказывая о приближающемся апокалипсисе. Им просто так паршиво, что не до рассуждений – любой исход им покажется мёдом после говённой жизни. Вот и едут себе, без вопросов, хотя Музыкант сначала допытывался у Бандита – кто рассказал, да кто видел, да чем докажешь, но быстро замолчал и принялся угрюмо пить водку вместе с остальными персонажами. Правдив ли рассказ про колокольню, их мало интересует. Я думаю, фуфло это, но мне уже по барабану, - признаётся Алкоголик. Действительно, им всем по барабану: привычные способы наполнения своего существования смыслом этой компании наскучили - Бандит наубивался, Музыкант наигрался (надоели мне эти фаны, гастроли, - говорит он), и даже Алкоголик, который пьёт, потому что ему «интересно менять состояния. иначе скучно. интересно же, когда плохо, потом хорошо, потом опять плохо» , видимо, уже не так кайфует от своих смен состояния. Проститутка, которую подбирают по дороге герои, тоже ни минуты не сомневается, ехать ли на верную смерть, а когда на въезде в зону Бандит в шутку говорит, что туда женщин не пускают (только голых), стремительно раздевается и вбегает в ядерную зиму - счастье требует жертв.

Долгая нудная дорога, котору режиссёр заставил проехать зрителя вместе с камикадзе-искателями счастья, приводит-таки к желанной колокольне. (а зачем нужна дорога, которая не ведёт к колокольне, ехидно спрашивает киноман-каламбурист внутри меня). Не все добрались: алкоголик, похоронив в мёрзлой земле отца, ложится рядом с ним. В этом отказе от счастья (а для Алкоголика оно было вполне реальным – недаром встретившийся героям мальчик-пророк из телевизора говорит: «тебя бы взяли, да ты не захочешь» ;) есть трогательность, нежная смиренная печаль твёрдого решения. Оставшиеся идут на фоне постапокалиптического пейзажа под музыку фёдоровской «Элегии», и впервые песня в фильме обретает хоть и прямолинейное, буквальное, но всё же значение. Такой себе подстрочник к картине получается: Балабанов голосом Фёдорова, поющего текст Введенского, объясняет нехитрую истину – почему, собственно, так плохо всем нам, за какие грехи нас плющит. Воспели мерзость – так какого рожна счастья вы хотите?

Появление главного героя пьесы обычно обставляется и подготавливается долгими разговорами и действиями других персонажей. Когда смотришь «Я тоже хочу», невольно думается – тут наверное такой же принцип, уж больно бессмысленно выглядит вся свистопляска, происходящая до въезда персонажей в зону, да и потом становится ненамного лучше. Так где же герой? Вот он – сидит возле колокольни. Один из тех, кого не взяли. Режиссёр, член европейского союза кинематографистов. Поразительно похожий на Балабанова. Похожий потому, что это он и есть. «Ах ты ж сука, - подумает зритель, - тащил нас хрен знает куда, чтобы мы на тебя посмотрели и про твою болячку послушали?» Голая проститутка бежала по снегу ради этого, и старик-отец умер, «не увидев счастья», ради этого, и гаркуша насиловал уши тонкой европейской публики воплями под гитару тоже ради этого. Ни для кого не секрет, что почти все – да что там, все – режиссёры снимают кино о себе. Но балабановский пароксизм эгоизма – просто шик. И это едва ли не единственный эпизод в фильме, который оставляет какие-то чувства. Когда видишь на экране человека, который играет самого себя, при этом понимаешь, что всё же это не он, а скорее собирательный образ, вообще режиссёр, возникает цепочка домысливаний: внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за счастье. Такое странное двойное зрение и двойной ощущение, что хоть и игра, но опасная, хоть и смерть, но понарошку.

Что меня порадовало, так это то, что наши с господином Балабановым мнения о счастье как о мистической субстанции, возможной только за пределами этого мира, совпали. Счастье (а по сути только форма смерти), которого удостоились музыкант и проститутка – унестись радужным дымком крематория сквозь крышу колокольни. А Бандит, которого «не взяли», ещё будет метаться, по совету режиссёра придёт в церковь с надеждой, что его заберут оттуда, и, наконец, отчаянно закричав «я тоже хочу», упадёт замертво. По сути Балабанов оставил своим персонажам два варианта: смерть красивую и не очень, себя вот приговорил к некрасивой. История почти как у одного поэта:

Счастья нет и мы не дети,

вот и надо выбирать -

или жить, как все на свете,

или умирать.

По какому же принципу раздаётся это счастье? Почему взяли тех, а других – нет? Потому ли, что в этом нет никакой причины и закономерности, а один лишь случай – как в теории алкоголика о том, что «пришли чёрные и взяли Африку; белые – Европу, индейцы – Америку, а монголоиды – Азию»? Просто пришли и взяли. Просто теория вероятности, а никакое не «каждому по делам его». Или же всё-таки оттого, что кинорежиссёр стоит в иерархии чистых и заслуживающих спасения людей ниже, чем проститутка, а убийце, даже раскаявшемуся, путь в рай заказан?

Не знаю. Мне больше по душе случайное счастье. Потому что в честно заслуженном есть что-то пошлое, нехорошее.

P.S. а Гаркуше лучше бы купить в начале фильма не бессмысленное пихтовое масло, раздражающее людей с синдромом синих занавесок (" зачем он купил пихтовое масло? что это символизирует?"), а цианистый калий. Хотя бы понятно, что с ним может делать грустный Музыкант.

почему-то все, даже самые безобидные и простые действия, которые я совершаю, автоматически становятся опасными для общества. сплошное о наслажденье бежать по краю получается. сегодня я делала печеньки. казалось бы, что может быть уютнее, домашнее и спокойнее этого занятия - но нет, я даже милую кухню, этот очаг семейственности, оплот надёжности в нашем сумбурном мире умудрилась превратить в театр военных действий. я открывала форточку, чтобы на кухне не было душно, и прищемила палец. заляпав кровью все печеньки, я засунула палец под холодную воду и тут меня накрыло. я позеленела, посинела и едва не потеряла сознание. меня это нефигово испугало - что же теперь с таким низким болевым порогом делать? как жить? а если меня пытать будут - я же всё им скажу!

ну вот, будут ворчать некоторые, пишет в блог о том, что палец прищемила. скоро будет отчитываться, сколько раз пукнула. пусть. сальвадор дали в своём дневнике чуть ли не ежедневно размышлял о качестве своих фекашек. эти мысли соседствуют у него с совершенно иными, трансцендентального нахуй порядка. в этом залог успеха любого произведения - смешать говно с высоким духом. так даже человека состряпали. оставишь один дух - скучно, одни какашки - примитивно.

лет эдак через пятнадцать, когда научная мысль доковыляет до изобретения мультимедийных утюгов, и фраза " эта песня не доносится разве что из утюга" потеряет свой смысл, я найду для себя идеальную профессию. я стану создавать сны. в том, что проигрыватель снов будет изобретён, я не сомневаюсь. люди перестанут даже пытаться изменить свою жизнь - зачем, если можно изменить свои сны, реальность куда более интересную. к тому же в ближайшем будущем человечество окончательно механизируется, лишится остатков фантазии, и ночные картинки, которые обычно транслирует мозг, будут становиться всё скучнее и скучнее, пока не сойдут на нет. появится острая потребность в искусственных снах.

на творца снов будут учить в университетах, специальность эта - помесь кинорежиссёра, психа и психиатра - будет безумно элитной. сны станут снимать в разных жанрах и стилях; например, можно будет заказать себе бред обыкновенный, или бред эротический с философским подтекстом, или чистую эротику без философии и без бреда, и так далее. я и себе время от времени начну показывать сны собственного производства - не то чтобы мои натуральные сны плохи, нет, просто надо же проверять качество продукта, да и любопытно. вот пример смешанного профессионально-фарсового бреда (вполне себе курсовая работа):

я стою на сцене училища, в зале восемь-десять одиноких кашляющих зрителей. со своего места поднимается завуч и говорит:

- сегодня мы прощаемся с нашей лучшей студенткой. хорошим музыкантом и замечательным человеком доронченко стасинькой. стасинька, скажи последнее слово, и мы пойдём по домам.

я начинаю говорить и вижу, что меня никто не слушает. все шепчутся между собой, беспокойно ёрзают - всем не терпится свалить отсюда поскорей. тогда я набираю полную грудь воздуха и выдаю:

- господа, я больше не могу находиться в ваших рядах по причине производственной душевной травмы. прощайте. мне было с вами неинтересно и неприятно работать.

в зале все замирают. сидящая в первом ряду директриса подскакивает как ужаленая. из одежды на ней только колготки ужасного фиолетового оттенка и растянутый свитер. все делают вид, что не замечают этого. она кричит:

— что это? что ты сказала?

мой преподаватель подбегает к ней и говорит:

— стася не виновата, это ей так в тексте написали. механическая ошибка. она не знала. виноват тот, кто набирал текст.

директриса трясёт пальцем у её носа:

— не надо! я знаю - это было специально подстроено! - разворачивается и идёт к выходу. а я стою и не понимаю, почему никто не заметил, что на ней нет юбки. тут она останавливается возле портрета скрябина и говорит голосом мариенгофа (интересно, а какой был у мариенгофа голос?):

- неприятно работать…ермилов, РАППовцы… ушла с дерьмом на подмётках.

и мне становится стыдно.

Ведущая:" Пианист обязан быть эгоистом". Эти слова принадлежат не кому-нибудь, а выдающемуся пианисту и педагогу Генриху Нейгаузу. Но порой случается так, что два эгоиста вынуждены работать в дуэте… Вот что из этого может получиться.

Выходит Первая. На ней мужской костюм и шляпа-котелок, в руках - бутылка. Она медленно, расслабленно проходит на середину сцены, берёт стул, садится в пол-оборота к зрителям. Надвигает шляпу на нос так, что почти не видно лица. Из-за кулис появляется Вторая - короткое платье, яркий макияж, туфли на длинной шпильке. Походка модельная. Кладёт на рояль папку с нотами, затем достаёт зеркальце и пудрится.

Первая (говорит медленно, как бы через силу, чеканя каждый слог): Сколько. Раз. Я. Просила. Тебя. Не. Стучать. Своими. Чёртовыми. Каблуками.
Вторая (подходит ближе к Первой, смотрит на бутылку в её руке): А я смотрю кто-то вчера опять хорошо провёл вечер в компании духовиков.
Первая: Это чай.
Вторая: Ну конечно. Мне надоело, что ты приходишь на репетиции в неадекватном состоянии.
Первая: А мне надоело, что ты приходишь на репетиции в туфлях на высоком каблуке.
Вторая: Мои туфли не мешают играть.
Первая: Они мне мешают играть! Я чувствую себя карликом. За двадцать лет, проведённых с тобой на одной сцене, у меня появился комплекс неполноценности.
Вторая (продолжая наводить марафет): Вместе с манией величия.
Первая: Ладно, хватит. Что сегодня играем? (отпивает из бутылки)
Вторая: Галоп.
Первая (давится жидкостью, выплёвывает): Что, опять?!
Вторая (закрывает пудреницу, кладёт в сумочку): Люди просят. Пипл хавает, понимаешь.
Первая (встаёт, нервно расхаживает по авансцене): Воот, я всегда говорила, что тебя интересует только попса.
Вторая: Ой вот только не надо! Ты забыла, кто из нас двоих принёс ноты "Галопа"?
Первая: Роковая ошибка. Надо было отрубить себе руки.
Вторая (язвительно): Невелика была бы потеря.
Первая: По крайней мере, не пришлось бы столько мучиться.
Вторая: Пошли уже репетировать. Концерт через десять минут, чем быстрее отыграем - тем лучше. Мне ещё на свидание идти.
Первая: Не хочу я с тобой репетировать. Надоела ты мне. Ты на репетициях всё время "Мурку" играешь. Двадцать лет - одна "Мурка". У меня такое впечатление, будто я играю со звездой русского шансона.
Вторая: А у меня твой авангард уже в печёнках сидит. Прокофьев! Шостакович! Скорик! Да ты же того (крутит пальцем у виска), сумасшедшая! Тебя лечить надо вместе с твоим Прокофьевым!
Первая (приближается, опасно поигрывая бутылкой) Не трожь Прокофьева. Изувечу.
Вторая: Чего это ты мне указываешь, а? Двадцать лет тирании! Тоталитаризм в рамках одного фортепианного дуэта - просто книгу можно писать! Достаточно я терпела твой командирский тон, твои замашки примадонны. Какого чёрта я всё время играю вторые партии? Я тоже хочу первые!
Первая: Да ты сначала вторые нормально играть научись, несчастная.
Вторая: Да, я несчастная. Ты постоянно берёшь невозможно быстрые темпы, ещё и ускоряешь. Я двадцать лет гоняюсь за тобой по всем произведениям - никак догнать не могу! Из-за тебя у меня одышка появилась, сердце никуда не годно!
Первая: Просто не надо засыпать на репетициях. Ты попробуй хоть раз прийти из дома, а не со своей ночной работы в ресторане - сразу догонишь.
Вторая: А ты думаешь, я от хорошей жизни пошла играть в ресторанах?
Первая: Ооооо, а ты думаешь, я от хорошей жизни чай с духовиками пью? Посмотри на мои руки. Двадцать лет глиссандо туда-сюда! У меня от пальцев уже ничего не осталось. А я уже не девочка молоденькая, между прочим.
Вторая: Всё, надо расставаться. Поиграли и хватит. Так и до семидесяти лет можно этого долбаного Гаврилина лабать. Может, его и у нас на похоронах сыграют?
Первая (мрачно): Не сыграют.
Вторая: Почему?
Первая: Потому что кроме нас сделать это никто не сможет.

Вбегает Ведущая.

Ведущая: Элина Евгеньевна, Станислава Юрьевна, вам на сцене уже нужно быть! Народ требует "Галоп".

Первая и Вторая отрицательно мотают головами.

Вторая: Ни за что.
Первая: Скажите им, что мы скоропостиижно скончались.
Ведущая (умоляюще, едва не плачет): Ну я прошу вас, пожалуйста! Люди вас любят. Как узнали, что вы у нас в городе выступать будете - все билеты раскупили в один день. Спасите, прошу вас. Сыграйте. Ну последний раз.

Первая и Вторая постепенно оттаивают.

Вторая: Самый-самый последний-припоследний?

Ведущая кивает.

Первая: Ну, раз последний, так может сыграем, а?
Вторая: Эх, взлабнём на прощание!

Ведущая роняет скупые слёзы благодарности.

Ведущая: Спасибо вам! Спасибо огромное! (убегает за кулисы)

Первая и Вторая садятся за рояль.

Вторая: Только не очень быстро, хорошо?

Начинают играть в медленном темпе. По мере развития разговора, ускоряется темп произведения. К концу номера он становится просто бешеным.

Первая: А помнишь, как мы играли "Галоп" в донецкой филармонии…
Вторая (подхватывает): А в Днепропетровске? Когда нам первое место присудили… "Золотая лира"!
Первая: Золотое время!
Вторая: Нам аплодировал Арт-Люкс!
Первая: Стоя.
Вторая: А помнишь, как мы играли на сашином дне рождения в подвале, и…
Первая: … выбежала Диана, села за ударную установку, и мы каааак врезали!
Вторая: А когда мы репетировали вот в таком медленном темпе, непременно в кабинет заходила Ирина Николаевна Сидоренко.
Первая: Наверное, она думала, что мы вызываем сатану.
Вторая: Дааа, было здорово. Вот бы повторить всё сначала.
Первая (полушутя): Ещё двадцать лет "Галопа"? Ну уж нет!
Вторая: Ээээээээх! Молодость, молодость!
Первая: Безрассудство!
Вторая: Драаааайв!
Первая (радостно): И всё ушло! Всё! Ничего не осталось!

Заканчивают играть совершенно угорело. После финального аккорда вскакивают из-за рояля, стремительно кланяются. Из-за кулис (или из зала - в зависимости от качества исполняемого номера и чувства юмора зрителей) звучат крики "браво", "бис". Обнявшись, Первая и Вторая уходят за кулисы.

ВСЁ

Недавно со мной приключилась беда.

Мои отношения с кинематогрофом всегда строились по вырыпаевскому принципу " что, не понимаешь? а чё тут понимать - ты просто ощущай и всё!".Фильмы говорили ёрническим голосом Алексея Филимонова - не ссы, хуже не будет, - и мне в голову не приходило сомневаться в том, что воспринимать кино на чувственном уровне - единственно верный подход. И действительно, чем больше я смотрела, тем сильнее убеждалась:

Попробуй пойми эту хероту, всё равно ж ничего не понятно! А ощутить возможно, короче.

И дёрнул же меня чёрт смотреть новый фильм Ренаты Литвиновой "Последняя сказка Риты", в котором я всё поняла. Я убеждена, настоящее кино должно быть мучительным, потусторонним явлением, которое можно разгадывать до ломоты в висках; ускользающей субстанцией, которой совершенно безразлично, дотянешься ли ты до неё. Фильм, существующий априори, как параллельная реальность, не может быть понятен как сочинение семиклассницы. Сочинение Литвиновой написано каллиграфическим почерком в дорогой тетрадке с лоснящейся бумагой и бархатной алой обложкой. Эту прелесть можно вертеть в руках, гладить, нюхать, можно даже откусить кусочек - уж больно красиво, надо подпортить, - но принимать её близко к сердцу не придёт в голову. На одном кинофоруме к этому фильму критическое количество раз применили эпитет "красивый" - красивые картинки, но бессмысленные. "Ренате бы в художники", - иронизировала некая барышня. Видимо, зрители не увидели того реющего флага, которым Литвинова в своём фильме помахала прямо перед их носами. Смерть (подпольная кличка - Таня Неубивко) в "Последней сказке" жалуется каждому встречному, что мэр Москвы разрушил все красивые здания. Видимо, Рената Муратовна решила восстановить гармонию и кинула на чашу весов столько изящества, что с лихвой покрыла и уродливые московские постройки, и все наши убогие русские реалии. Красота, действительно, невероятная - от цветового решения и композиции некоторых сцен у моих глаз едва не случился эстетический оргазм, например, от нестерпимо красной фигуры Ольги Кузиной (Рита Готье) на фоне красной же занавески. Почему едва - потому что случился он всё-таки чуть позже, когда Маргарита забирается в витрину кафе "Запределье", завернув тоскливые цветы в похорнный бублик и приклеив его к стеклу витрины. Её обволакивает кровавое пиршество ткани, кидающее отблески на бледное лицо. Какая живописная репетиция смерти - и какая ироничная! Красота в фильме Литвиновой нарочита - и потому смешна. "Это мой домик", - говорит до неприличия декадентская Рита Готье, томно курящая за стеклом витрины. Литвинова тоже может сказать, как в детской игре - "я в домике": она сама себя произронизировала насквозь, не оставляя такого удовольствия другим. Покаялся - айда грешить. Постебался над своим стилем - можно снова снимать фильмы, населяя их манерными барышнями с неизменной сигаретой в тонких пальцах.

Что касается сигарет - этот штамп, который в режиссёрских руках становится антиштампом, оружием, обращённом против самого себя, разросся до размеров хорошо откормленного символа. Литвиновой мало издёвки над пресловутым образом дамы с сигаретой, она раздувает её до нагловатой гиперболы - курят, зажигая одну от другой все работники больницы. На пятиминутке в кабинете главного врача сизо от дыма; надтреснутым тенорком главврач отчаянно кричит: "Не курите! Вы же врачи!" Но врачи продолжают курить даже во время вскрытия, и патологоанатом, кинув в живот Риты Готье окурок, командует: "зашивайте". В конце-концов, все сигареты, выкуренные персонажами фильма, собираются в причудливую шляпку, в которой мёртвая Рита приходит ночью к своей подруге Наде.

Для себя я давно отметила в кино эффект "некстати". Когда в "Танцующей в темноте" герои начинают петь посреди трагедии, сначала ощущаешь неловкость, а потом понимаешь - только так и можно было сделать. Настолько некстати, что кстати - парадокс! Когда в "Последней сказке" Таня Неубивко (Рената Литвинова) поёт голосом Земфиры, становится просто некстати. Глубже дело не идёт. Но глубже и не надо. Это тоже такая ирония.

Вообще, чтобы смотреть "Последнюю сказку Риты" без ежеминутного передёргивания - "ой, так не бывает" (а оно будет у всякого нормального человека от диссонанса между происходящим на экране и понятием о реалистичности в искусстве), нужно сразу договориться с собственным восприятием: этот фильм не претендует на реализм. А иррациональное произведение нужно понимать иррациональным мышлением, когда зритель готов принять всё, что видит, не впихивая это в рамки свои предпочтений или представлений о том, "как должно быть". В противном случае потянется нудная цепь гайморитных вопросов: а почему Рите не ставят диагноз? Не лечат её? Почему её соседка по палате лежит в больнице уже три года? И, наконец, от чего всё-таки умерла Рита?
Литвиновой вся эта декорация безразлична. Прошлое её персонажей туманно, оно дано намёками (наверняка мы знаем только то, Рита и Надя - подруги по медицинскому институту) как они дошли до жизни смерти такой - неясно. Литвинова берёт смерть в кристалльно чистом виде, отбросив всю жизненную шелуху, которой обычно прикрывается её неизбежность; берёт как онтологическое явление, с которым бессмысленно спорить, как бы ты к нему не относился - как бесполезно отрицать воздух и в знак протеста пытаться не дышать. Рита обречена, как и все мы, независимо от того, больна она или нет, лечат её или нет. Не всё ли равно, как ты умрёшь - важен ведь лишь факт смерти. Чтобы было легче сочувствовать героине, представьте, что у неё рак. Тогда умирание станет весомым, серьёзным фактом. Но поверить в смерть женщины, на лице которой нет ни следа тяжёлой болезни, в смерть беспричинную, просто-так-смерть - это выше зрительских сил. Ну поймите, не может показать Рената Муратовна агонию, это не-кра-си-во!
Про Надю (Татьяна Друбич) мы тоже не знаем ничего - и это в контексте литвиновского фильма совершенно неважно. Видим, как она спивается - какая разница, что послужило причиной. В каждом человеке с рождения заложен такой заряд горя, что вполне можно спиться ни от чего. Знаем, что она положила свою подругу в аварийный корпус больницы и даже ни разу не проведала её - Надя приходит к Рите однажды ночью, когда та уже спит, и говорит ей всё то, что сказать хочется и сказать надо: как любит её, какая она у неё хорошая, славная. Но взглянуть в её глаза не может. Потому что ничем не может помочь, и винит себя в этом. Рита уже "не в её ведомости", а в ведомости смерти; недаром Таня Неубивко говорит любимому Риты: "Я теперь её новая, самая лучшая подруга". После смерти Готье Надя от бессилия кидается на психа-патологоанатома. прижимая к нему горящую сигарету (у символа появляется ещё одно значение - месть). Кидается она не столько на него, сколько на себя, обращая всю свою ярость и ненависть к своей вине перед подругой на другого человека.
Вот и получается так - трава зелёная, мама мыла раму, а тётка, бог знает почему торчащая в больнице три года, нужна лишь затем, чтобы Рита прочла в её ежедневнике роковое "моя соседка скоро умрёт". Захочется обвинить Литвинову в нелепости и нелогичности (а вам захочется) - подумайте, а так ли логична и стройна наша собственная, неинфернальная и вполне обычная жизнь. Абсурд - всего лишь густая квинтэссенция жизни, область, начинающаяся за гранью гиперреализма, соприкасающаяся с ним, а вовсе не отражение в кривом зеркале.

Рената пренебрегает причинно-следственными, да и вообще любыми связями, привычными для человеческого мышления, оставляя в своём пространстве место только для сновидческого, полубредового видения мира. Симптоматично для такого подхода то, что в "Последней сказке", на мой взгляд, Литвиновой наиболее удались сны Риты Готье и её смерть - пугающие сцены. В них раскрывается суть названия "сказка" - история страшная и приятная одновременно. В первом сне Риту везёт на саночках мама. Вперёд ногами. Будто бы она маленькая, будто бы она мёртвенькая. И это ещё ничего, потому что во втором сне Литвинову прорывает на такую реалистичность бреда, что кажется, будто она подсмотрела твой сон. Готье снятся собственные похороны: её, живую, уговаривают залезть в гроб, она просит - можно не сегодня, можно потом? Нельзя, - монотонно твердит мама, - пора, дочка. Все собрались. Надо сегодня. Только во сне жизнь и смерть существуют бок о бок, не отменяя одна другую, сплетаясь в прихотливый узор - и только во сне можно умирать, оставаясь живым, можно наблюдать свою смерть. Сказку читают домашним тёплым голосом, и, чтобы не происходило с её героями, ты знаешь - можно попросить маму перестать рассказывать, почитать другую. И герои останутся целы. А можно дослушать до конца - всё равно ведь понарошку, да и скоро ты уснёшь. Засыпает и Рита, когда к ней приходит смерть-Таня с бокалом шампанского и в красивом платье - как и хотела героиня. Она кладёт ладони под голову - совсем как ребёнок. Её кровать опускается вниз и становится могилой. Сказка Риты рассказана. О чём жалеешь после фильма - что к тебе не придёт нежная и воркующая смерть (такая, как Литвинова), да и вообще финал жизни красотой отличаться не будет.

Когда говорят, что Литвинова - преемница Муратовой, хочется возразить. Да, Рената появилась из фильмов Киры Георгиевны, и в её собственных режиссёрских работах заметно влияние Муратовой. Но появилась ровно настолько, насколько выросла "Последняя сказка Риты" из рассказа Литвиновой-медсестры из муратовского фильма "Увлечения" о бедной покойной Риточке Готье, которой бросили в живот окурок. То есть - то, да не то. У Муратовой картины более реалистичные, жёсткие, выворачивающие человека наизнанку. У Литвиновой - сказки, страшные, как картонный волк на утреннике в детском саду. Красота у неё ироничная, смерть - добрая, а ирония смерти, по-моему, заключена в финальном диалоге возлюбленного Риты - Коли (Николай Хомерики), который после смерти любимой решает, застрелиться ему или нет, с мужчиной, который достал ему сразу два пистолета:
- Я читал один рассказ про морского офицера… Он вот так приложил два пистолета к вискам - и выстрелил
- Ну зачем же, так ведь и без головы остаться можно.

Если рассказывать историю всерьёз - действительно, можно остаться без головы. А если так, как Литвинова - останешься с головой и даже вкус ненароком разовьёшь. Пусть Рената Муратовна снимает красивые фильмы - с некрасивыми, вон, у нас отлично ладит Балабанов. Тем более, что журналисты, писавшие о новом фильме Ренаты Муратовны, особенно напирали на тот факт, что снимала она его на свои деньги. Человек гуляет за свой счёт, ребята - и как красиво гуляет!

вообще среди блоггеров и задротов соц.сетей принято писать какой-то новогодний высер 31 декабря, так ведь? все ж хотят почувствовать себя президентом, толкнуть речугу, подвести итоги очередного бездарно прожитого года.

ну вот.

дветыщидвенадцатого мне немного жаль - он был беспокойный малый, нервноприпадочный, но настоящего зла делать не умел. как-то у него всё образовывалось в последнюю секунду. он много путешествовал, читал разные книги, умел вдохновенно попиздеть, обожал дружеские компании - неважно, с вином или чаем. часто он был готов шлёпнуться в обморок, но его подхватывали и ставили на ноги, а в морду совали нашатырный спирт, и он снова чувствовал себя огурцом. сам себе придумывал приключения, порой очень боялся, что очередная затея раскроется, но за шаг до краха удерживался на краю. он вообще любил побегать по краю. и вот вам результат - подох во цвете лет. хотя он ещё прожил на один день больше, чем дветыщиодиннадцатый, например. прощай, дружок, никогда не свидимся. ура.

ночью я остервенело выворачивала элине руки. руки хрустели, но не ломались. я орала - ненавижу тебя, дрянь, какого чёрта ты не здоровалась с нами в днепропетровске, ни на перроне, ни потом? а она тихо оправдывалась - да ты что, стась, я здоровалась - и я уже почти начинала верить, что она здоровалась, просто я не услышала, и жалеть её начинала, но орала всё так же вдохновенно. странно я себя вела. конечно, в реальной жизни я элину не люблю, но таких удушающих приступов ненависти никогда не чувствовала. так что зря я всё-таки не сломала ей руки во сне - когда ещё представится такая возможность?

меня обокрали.

от собрания сочинений жоржа остался один том с никому нафиг не нужной прозой. вот как я буду встречать новый год без этого многострадального трёхтомника, без мушиных крапинок на первом томе? на месте жоржа стоит залитая вином дина рубина - противная баба, ей захотелось изваляться в красненьком полусладком, а я из-за этого наталье петровне новую, чистую покупала. наталья петровна ничего не знает, но, видимо, интуиция ей подсказала, что мне нужно отомстить, и она взяла в заложники жоржа. вывод из этой истории следующий - не стоит входить с преподавателями в доверительные отношения и тем более заводить дружбу.

вчера я попробовал улыбнуться и у меня не получилось. совершенно. никак не могу понять, отчего люди считают улыбку чем-то хорошим? у меня вот только лицо заболело и всё. что хорошего в том, что у тебя болит лицо? до этого у меня болела только голова ну и ухо немного, а теперь ещё и щёки. хорошо быть ладненькой девочкой с красивой фамилией - такие наверное умеют улыбаться. откинуть голову гордо и улыбаться. героические девочки.