Узнав сюжет нового фильма Алексея Балабанова «Я тоже хочу» (а узнала я его задолго до выхода фильма на экран, благодаря участию в картине Олега Гаркуши – по роду деятельности я пожизненно влюблённый в АукцЫон, поэтому дрочу на все творческие телодвижения Фёдорова и компании), я подумала: «эгэй, значит, будем жрать странное блюдо – сталкера по-балабановски». Ну вроде все сталкеросоставляющие на месте: и зона, и люди, которые отправились в эту зону за счастьем.
Ни-фи-га.
В рецензиях на «Я тоже хочу», которые похожи друг на друга как однояйцевые близнецы, постоянно повторяется набор характеристик – роуд муви, притча, отсылка к «Сталкеру» – и тут же уточняется, что сам Балабанов недвусмысленно дал понять, что ничего общего с картиной Тарковского его фильм не имеет и иметь не может: мол, «Сталкер» – фильм глупый, герои там натужно философствуют и прочее. а зачем нам аллюзии на чей-то глупый фильм? Правильно, незачем. Ни цитировать, ни тем более полемизировать с такой чушью не стоит, даже иронизировать над ней – пустая трата времени. В отличие от «Сталкера» фильм Балабанова не конфликтен, да и герои там не философствуют, а всё больше молчат (отец алкоголика за всю картину только два раза произнёс имя «Юра», например). Ну или талдычат на разные лады заветное «я тоже хочу». Если повторишь три раза одну и ту же фразу – она станет значимей. Раз пять – превратится в заклинание. Десять – вызовет неловкость. Пятнадцать – раздражение. Двадцать – распадётся на атомы её смысл. Двадцать пять – соберётся заново. Тридцать – вас примут за сумасшедшего. Пятьдесят – за гения. Я не считала, сколько раз было сказано « я тоже хочу», но Балабанов явно застрял где-то между распадом смысла и его созданием заново. Так и не собрал. аналогичная ситуация с музыкой Леонида Фёдорова, которой в фильме так много, что создаётся впечатление, будто смотришь полуторачасовой нескончаемый клип на песни АукцЫона, звучащие в произвольном порядке, повторяющиеся, в соответствии с невесть какой логикой растыканные. Когда в четвёртый раз зазвучала «Жидоголонога», я поймала себя на диком, безумном желании выключить звук. Я физически не могла больше это слышать. испугалась, конечно, не на шутку. На следующий день специально включила запись старого концерта АукцЫона – ничего такого не повторилось. и тут я вспомнила, как после просмотра Балабановских «Счастливых дней» у меня неделю из головы не выходили обе песни, звучавшие в фильме, ну просто железным прутом из башки не выбивались, и я ходила, напевая вслед за героиней Лики Неволиной
Too many tears,
Each night I go to bed,
I lay awake and shed,
мысленно проклиная композитора с Балабановым вместе за эту невыносимую липучку. Это похоже на ковыряние ранки – неприятно, тошнотворно, но я ковыряю то ли мазохизма, то ли уже на автомате. Претензии к композитору я предъявляла зря – просто Алексей Октябринович любую музыку так вклинивает в контекст своих фильмов, что она непременно работает на создание особого тягостного и гнетущего впечатления болезненной зацикленности. Уверена, музыка Моцарта в его картинах вызывала бы такие же чувства.
Вообще создаётся ощущение, что Балабанову просто стало очень плохо и больно, и он хотел как можно скорее рассказать всем об этом, а поскольку он человек творческий и не мог просто выйти на площадь и заорать мне хреново, то он – ну конечно – снял фильм. Со слабым, сырым сценарием, словно на скорую руку, высказываясь наспех, глотая слова и пользуясь непритязательными средствами. Тема? Ну пусть будет счастье. Что может быть проще – взять такую необъяснимую и вместе с тем понятную, в зубах навязшую категорию, и отнестись к ней со всей небрежностью человека, который не собирается ни объяснять её, ни переворачивать с ног на голову привычное представление о ней. Поэтому балабановские герои не рассуждают, что это за диковинный зверь-счастье, за которым они отправились в радиоактивную зону, откуда ещё никто не возвращался живым. Бандит (Александр Мосин) рассказал случайно встреченному в бане музыканту (Олег Гаркуша) о таинственной колокольне счастья, что где-то между Питером и Угличем. Сам Бандит эту историю слышал от священника, к которому приходил исповедоваться. колокольня забирает людей, но не всех – кто-то остаётся навечно лежать ничком, вмерзая в снег ядерной зимы. Русская рулетка, в которой можно выиграть счастье. Герои не задумываются, стоит ли рисковать жизнью ради не пойми чего – всё равно через год всем пиздец, говорит Алкоголик (Юрий Матвеев), рассказывая о приближающемся апокалипсисе. Им просто так паршиво, что не до рассуждений – любой исход им покажется мёдом после говённой жизни. Вот и едут себе, без вопросов, хотя Музыкант сначала допытывался у Бандита – кто рассказал, да кто видел, да чем докажешь, но быстро замолчал и принялся угрюмо пить водку вместе с остальными персонажами. Правдив ли рассказ про колокольню, их мало интересует. Я думаю, фуфло это, но мне уже по барабану, - признаётся Алкоголик. Действительно, им всем по барабану: привычные способы наполнения своего существования смыслом этой компании наскучили - Бандит наубивался, Музыкант наигрался (надоели мне эти фаны, гастроли, - говорит он), и даже Алкоголик, который пьёт, потому что ему «интересно менять состояния. иначе скучно. интересно же, когда плохо, потом хорошо, потом опять плохо» , видимо, уже не так кайфует от своих смен состояния. Проститутка, которую подбирают по дороге герои, тоже ни минуты не сомневается, ехать ли на верную смерть, а когда на въезде в зону Бандит в шутку говорит, что туда женщин не пускают (только голых), стремительно раздевается и вбегает в ядерную зиму - счастье требует жертв.
Долгая нудная дорога, котору режиссёр заставил проехать зрителя вместе с камикадзе-искателями счастья, приводит-таки к желанной колокольне. (а зачем нужна дорога, которая не ведёт к колокольне, ехидно спрашивает киноман-каламбурист внутри меня). Не все добрались: алкоголик, похоронив в мёрзлой земле отца, ложится рядом с ним. В этом отказе от счастья (а для Алкоголика оно было вполне реальным – недаром встретившийся героям мальчик-пророк из телевизора говорит: «тебя бы взяли, да ты не захочешь» ;) есть трогательность, нежная смиренная печаль твёрдого решения. Оставшиеся идут на фоне постапокалиптического пейзажа под музыку фёдоровской «Элегии», и впервые песня в фильме обретает хоть и прямолинейное, буквальное, но всё же значение. Такой себе подстрочник к картине получается: Балабанов голосом Фёдорова, поющего текст Введенского, объясняет нехитрую истину – почему, собственно, так плохо всем нам, за какие грехи нас плющит. Воспели мерзость – так какого рожна счастья вы хотите?
Появление главного героя пьесы обычно обставляется и подготавливается долгими разговорами и действиями других персонажей. Когда смотришь «Я тоже хочу», невольно думается – тут наверное такой же принцип, уж больно бессмысленно выглядит вся свистопляска, происходящая до въезда персонажей в зону, да и потом становится ненамного лучше. Так где же герой? Вот он – сидит возле колокольни. Один из тех, кого не взяли. Режиссёр, член европейского союза кинематографистов. Поразительно похожий на Балабанова. Похожий потому, что это он и есть. «Ах ты ж сука, - подумает зритель, - тащил нас хрен знает куда, чтобы мы на тебя посмотрели и про твою болячку послушали?» Голая проститутка бежала по снегу ради этого, и старик-отец умер, «не увидев счастья», ради этого, и гаркуша насиловал уши тонкой европейской публики воплями под гитару тоже ради этого. Ни для кого не секрет, что почти все – да что там, все – режиссёры снимают кино о себе. Но балабановский пароксизм эгоизма – просто шик. И это едва ли не единственный эпизод в фильме, который оставляет какие-то чувства. Когда видишь на экране человека, который играет самого себя, при этом понимаешь, что всё же это не он, а скорее собирательный образ, вообще режиссёр, возникает цепочка домысливаний: внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за счастье. Такое странное двойное зрение и двойной ощущение, что хоть и игра, но опасная, хоть и смерть, но понарошку.
Что меня порадовало, так это то, что наши с господином Балабановым мнения о счастье как о мистической субстанции, возможной только за пределами этого мира, совпали. Счастье (а по сути только форма смерти), которого удостоились музыкант и проститутка – унестись радужным дымком крематория сквозь крышу колокольни. А Бандит, которого «не взяли», ещё будет метаться, по совету режиссёра придёт в церковь с надеждой, что его заберут оттуда, и, наконец, отчаянно закричав «я тоже хочу», упадёт замертво. По сути Балабанов оставил своим персонажам два варианта: смерть красивую и не очень, себя вот приговорил к некрасивой. История почти как у одного поэта:
Счастья нет и мы не дети,
вот и надо выбирать -
или жить, как все на свете,
или умирать.
По какому же принципу раздаётся это счастье? Почему взяли тех, а других – нет? Потому ли, что в этом нет никакой причины и закономерности, а один лишь случай – как в теории алкоголика о том, что «пришли чёрные и взяли Африку; белые – Европу, индейцы – Америку, а монголоиды – Азию»? Просто пришли и взяли. Просто теория вероятности, а никакое не «каждому по делам его». Или же всё-таки оттого, что кинорежиссёр стоит в иерархии чистых и заслуживающих спасения людей ниже, чем проститутка, а убийце, даже раскаявшемуся, путь в рай заказан?
Не знаю. Мне больше по душе случайное счастье. Потому что в честно заслуженном есть что-то пошлое, нехорошее.
P.S. а Гаркуше лучше бы купить в начале фильма не бессмысленное пихтовое масло, раздражающее людей с синдромом синих занавесок (" зачем он купил пихтовое масло? что это символизирует?"), а цианистый калий. Хотя бы понятно, что с ним может делать грустный Музыкант.