Забегая на чай

Вот он сидит, и мне хочется сесть у его ног и уткнуться лицом в его колени и ладони, и извиняться, бесконечно извиняться за то, что вообще существую в его жизни. Он идет с совершенно понурым видом, мой светловолосый Питер Пэн, и мне хочется просто обнять его, по-человечески его обнять и спросить, все ли в порядке.

Господи, сохрани его, сохрани и дай мне сил дожить хотя бы до мая.

Это всё. Просто всё. Настало время попрощаться. Мне, с ним, с прошлым, с бесконечными пьяными сообщениями, с бесконечными прости-мне-так-жаль, с неустанными я-бы-не-пошла-за-тобой. Порой нужно, жизненно необходимо рубить с плеча, не оставаться девочкой-покорно-влюбленной, не оставаться той, с кем изредка перемолвливаются брошенными фразами, которая после не находит сил вдохнуть кислорода в легкие и просто подняться на ноги. Просто время прощаться. Отпускать прошлое, перестать лелеять надежды, что если подойти к этому невыносимо красивому мальчику, этому вечному Питер Пэну, просто подойти к нему сзади и закрыть ладонями глаза, все станет по-старому. Время прощаться с тем, что так упорно делало живым, и что так настойчиво убивает.
Так почему же, когда я так тверда и уверена в этом, мне так страшно уже третий день просто выйти из дома и встретить его глаза?

Да кому ты теперь нужна — выброшенная и избитая,
с душонкой, разорванной в клочья, побитой,
словно дубинкой битной.
Кому приглянется выпотрошенная, огорошенная,
Да кому уже предлагать помочь тебе,
когда голос прокуренный вторит:
" Ох, отвалите вы,
только вспорете старые раны, которые вы же и нанесли. "
Но мы же неслись в этом сумеречном пути не жалея ни сил, ни слов,
только ведь лишь бы вырасти,
только бы нас приютили, да так по-взрослому,
чего еще не пришлось давеча ощутить.

Да кому ты, испитая,
выгнанная на произвол судьбы, нужна
в своих идеальных образах,
когда в глазах лишь мольбы вперемешку с желанием отпустить.
Ведь хочется, да уж больно колется,
слова ранят, словно осколки кактусов, что стоят на балконах в пятиэтажках, да пентхаусах.
Да кто тебя
изувеченную, да потрепанную
под крыло свое теплое пригласит и пригреет,
кто тебя кроме как пожалеет.

А потом ты понимаешь, что он смотрит. Смотрит, как ты сидишь с прямой спиной, как струнка. Смотрит, как ты смеешься, и не бросаешь ни взгляда в его сторону. Смотрит и не улыбается, а пристально наблюдает, как ты выжила. Как ты с каждым днем выглядишь лучше, элегантней, прямей, улыбчивей. Как больше, кажется, и не умираешь, как говорила, изнутри при одном только его присутствии. Кажется. А ты просто куришь нескончаемо, не позволяешь себе дать слабину у него на глазах, хочешь для него быть самой красивой, самой выносливой, и не подать виду, как внутри что-то умирает с каждым утром, не подать, потому что нельзя. Просто нельзя.
А потом он тебя останавливает. Спустя несколько месяцев (господи, как же живуча боль!), говорит с тобой, говорит и не отпускает. А потом ты понимаешь, что он молчит и пытается что-то понять в твоих глазах с таким взглядом, какого ты еще никогда у него не видела. И вы молча стоите, словно прибрежные скалы, и ни один не пошатнется, а у тебя внутри сердце камнем в пятки опускается от его глаз, и дрожью отдает в кончики пальцев, словно током. И ты понимаешь, что в нем тоже что-то надломилось. Что, возможно, ты единственная, кто заставил его задуматься над тем, что мы совершаем и каких чудовищ создаем. И, возможно, его это пугает до чертиков, потому что в Неверлэнде всегда все тихо, и никогда не случается бурь.

Состояние красноты и солоноватости глаз стало привычным, боль в них и в горле от железных тисков, сдавивших всю душу в один тяжеленный комок - она не проходит. Все крутится заново, стоит только открыть глаза. Неужели так будет всегда?

Знаешь это физическое ощущение душевной немоготы, когда легкие будто уменьшились втрое, а органы чувств напросто отказались принимать информацию? И ты не знаешь, когда это закончится, закончится ли, когда все станет как прежде и войдет в привычную колею равновесия.

Это физическое ощущение, будто море внутри ни бушует, ни покоится, а просто окаменело. Все это бескрайнее пространство воды, за которым не видно горизонт, которое не охватить целиком человеческому глазу, все превратилось в камень, серый, темный, твердый до невозможности. И весь он внутри, тянет, тянет на дно, упасть и не сдвинуться под своей тяжестью.

Я часами готова говорить о не моих мальчиках: о их красивых скулах и улыбках; о том, как смешно они поправляют волосы или переминаются с ноги на ногу, нервничая; или, когда смеются, как у них глаза сужаются, и появляются маленькие морщинки в уголках глаз и губ; или как кто-то, словно ребенок, наотрез отказывается пить чай, если нет сахара.

Я готова часами рассказывать о их незаметных равнодушному взгляду мелочах и особенностях, словно о произведениях искусства, где каждый штрих и мазок кисти неповторим, каждый взмах ресниц неуловим; очаровывающий, обязывающий своей красотой говорить, говорить, гласить о них, потому что в молчании нет покоя, когда каждый жест руки стоит души и сердца.

— Что значит свет ?
- Это когда редкие теплые январские лучи солнца мягко льются из окна и покрывают его шею и лицо медом и янтарем. И ресницы, как паутинки, отливают на этом тихом пожарище золотом, блестя и сверкая в тишине затаенного дыхания.

— А дорожить ?
- Это когда его взгляд цепляет сильнее любых канатов с морских судов, важнее всех мировых задач, ценнее всякого граненого цветного камня. Это когда от присутствия рядом мурашки разбегаются по телу из солнечного сплетения, и плечи согревает такая горячая нежность и привязанность, что хватило бы на новое солнце.

— А что такое мурашки ?
- Это когда он рядом сидит и по спине холодок пробегает, но в ту же секунду внутри так тепло и ласково, и мурлыкает что-то, и улыбаться хочется, и слезы детского умиления накатывают, от того, что он здесь, здоров и улыбается.
И больше ведь ничего не нужно.

Сегодня она загорается идеей и без умолку щебечет о ней, а завтра говорит, что все это несусветные глупости, и она не желает больше слышать об этом ни слова. Сегодня она говорит, что тот мальчик без сомнения мил и вообще самый лучший из всех мальчиков, встречавшихся ей, а назавтра она с высоко вздернутым носиком твердо бросает, что он негодяй и вообще знать его не желает. Она меняется, как облако, ветер и солнце, катящееся по небу, словно кусочек растопленного масла. И остается только улыбаться ей, соглашаясь и забывая, что только мгновение назад она лепетала совершенно обратное.

Я придумал игру и рассказал о ней всем. Все мы условились не говорить о собственной боли. Раз, два, три. Не упоминать вскользь о собственных обрюзгших сердцах, не гундеть о будущем, не упоминать всуе прошлое. Ты закрываешь глаза на раз, два, три - и видишь полуночные мосты, над которыми всходят звезды. Ты представляешь танцы до изнеможения на буром песке, обуглившиеся пятки, маску догонов, угловато возвышающуюся над твоей макушкой; пляски на заливе, на безлюдной сумеречной набережной. Раз, два, три - и ты засыпаешь в полдень посреди сутолочного немецкого городишки, когда ресницами срастаешься с листьями лип, а лопоухий турок в Макдональдсе обрит наголо с целью избежать бесед о своей родине. Ты представляешь любовь - ты падаешь в ее руки, что позднее замкнут тебя в кокон, комок в горле постепенно сходит на нет. Ты представляешь, ты видишь, сонная расщелина далеко в лесах Амазонии - раз, два, слышишь меня? Проговорился - выходит, моешь за нами всеми посуду на этой неделе. Три, два, раз!

(с)

Я вырываю из себя внутренности и выставляю напоказ оголенные струны -- смотрите, смотрите, мне нисколечко не жалко, нисколечко не больно, верите? И я смеюсь, что есть воздуха в легких, будто бы есть, над чем, будто бы мне ничерта не страшно, хотя страшно неистово. Страшно, вся моя внутренняя чернь сейчас проглядывается на поверхности, делая не смываемо грязными мне руки, разум, слова. Эй, смотри же, я опустошена, как бутылка вина, во мне ничего не осталось, ты доволен, ты, черт возьми, наконец доволен? И соседи надолго запомнят прошедший вечер, когда из темной квартиры доносились вопли и режущие слух рыдания, чьи-то, кому раскаленным ножом полоснули по сердцу. Смейся, что же ты, ты же никогда не перестаешь смеяться, ты же не снимаешь этой дурацкой улыбки со своего милого лица, видишь, я тоже смеюсь, смеюсь, что есть сил. Ну не плакать же, правда, а?

Ты хочешь его так, что грудь ломит.

Ты любишь его так, что земля из под ног уходит.

Попробуйте догадаться, в чем подвох.

Это когда не спишь всю ночь, потому что зачитываешься рассказами золотой девочки и хохочешь в подушку, надрывая живот и стараясь не разбудить спящих в доме. Это когда рано-рано идешь гулять с самым родным мальчиком с пшеничного цвета кудрями, который утыкается мокрым носом в ладонь и выпрашивает вкусностей. И когда за облаками на темном небе мигают звездочки и ты напеваешь нежную песню, играющую в наушниках, мурлыкая себе под нос. Это когда волосы пахнут свежей крапивой и полевыми травами, а руки корочкой от арбуза. И в чашке из красивейшего сервиза заваривается мята. И это когда по левую руку занимается голубой рассвет, а по правую руку еще сияет мелькающий между облаками месяц. И ты желаешь ему доброго утра, и чтобы Декабрь целовал его ключицы. И улыбаешься. Это когда море внутри успокаивается. Когда все хорошо. Так хорошо, что в носу щекочет.

Здравствуй, свет мой.
Мой светловолосый Питер Пэн, отказывающийся взрослеть, со взглядом сапфировым, руками цвета слоновой кости и сливок, с улыбкой, обезоруживающей десятитысячные армии. Мой самый проницательный и самый недогадливый. О твои скулы можно резать вены; твой взгляд можно изображать на полотнах, и они будут стоить миллионы; твоим именем можно называть звезды.
Пой для меня. Танцуй для меня. Будь для меня.

Венди ждала. Так долго. Но в окно так никто и не постучался. Тишина осталась ненарушенной, и только огни ночного города с рассветом медленно потухали, и развеивался туман. Просто это время не для нас.

Я искала спасение, а нашла тебя. И корабль пошел ко дну.
Но мы научимся держать спины ровно с утра до первого сна, смотреть людям в глаза, не опуская ресницы, и хранить тишину. Научимся беречь тепло в груди, спокойствие во взгляде и свою юность — она больше никогда не повторится. Поэтому, наверное, ты прав больше нас всех.

Поговори со мной. В нас столько историй, столько любви, столько отчаяния, столько полнейшей пустоты. Ну что же ты.

"Что будет, если я тебя обниму?

Вокруг меня и тебя — настоящий хаос. Люди сходят с ума и их поджидают в домах для умалишенных. Люди спиваются, бросаются с крыш и двенадцатых этажей, принимают ударную дозу снотворного, убивают друг друга ментально и физически. Всем вокруг вечно не хватает денег, счастья, любви, здоровья. Та девочка так хочет жить, но у нее почти не осталось шансов дотянуть хотя бы до Нового Года. Тот человек абсолютно здоров, но почему-то готовит поднести кухонный нож к запястьям. Все активно готовятся к праздникам, украшают дома, спиваются, убивают себя сигаретами и самокопанием, и нет места в этом мире, где было бы тихо и спокойно. Вокруг меня и тебя — настоящий хаос.
Но что же, все-таки, будет, если я тебя обниму?.."

(с) идеальный розарий

На самом деле это метафора. Все одна большая метафора.