Забегая на чай

Море волнуется раз.
Волны щекочут дно корабля, теплый ветер поддувает в паруса, давая ход судну. Матросы весело и звонко смеются, травя байки о далеких заморских девушках и купцах. Солнце припекает затылок и оголенные плечи в матросках, покрывая их тонким слоем блестящей соленой влаги. Канаты и палубные доски задорно скрипят с движением судна по сверкающим волнам.

Море волнуется два.
С сумерками небо хмурится, покрываясь гигантами синих туч. Море теряет спокойствие, с ростом внутреннего подпольного бунта корабль качает на волнах все сильнее. На матросов обрушивается соленый ливень из-за борта, смывая улыбку с их лиц и придавая выражение серьезности и полной готовности. Команда, бронзовыми руками хватаясь за канаты, спуская паруса, крича приказы, пытаясь заглушить гром бушующей стихии, ведет яростную борьбу между инстинктами и долгом.

Огромная стена темной воды обрушивается на судно, с треском проламывая палубные доски и сбивая матросов с ног и за борт, море с жадностью хватает их и забирает на дно, не давая глотнуть воздуха. Капитан с мертвенно бледным лицом стоит у руля, наблюдая картину страшного конца человеческого бытия, кровавого жертвоприношения его главному другу, его главному врагу — морю. Хваткой мертвеца цепляясь за штурвал, капитан не отводит взгляда от надвигающегося на него зверя с пеной у рта, ревущего, что есть мочи, надрывающего связки и сверкающего при свете луны всеми своими клыками. Рокот волн заглушается смертельным воплем.
Полночь.
Море волнуется три.

Замри и умри.
Замри и умри.

Отмечаю sweet n-teen с огромной, непроглядно черной дырой под ребрами.
Заходи, заглядывай, постарайся не забыть, каков свет есть, когда будешь тонуть.

"радость моя, начало моих начал.
дай мне уснуть и выспаться. дай мне сил,
чтобы не биться волнами о причал."

Мой синеглазый Питер Пэн, инфантильность тебе к лицу и лучше, чем кому-либо. А безразличие — отнюдь.

"Я же тут, рядом, близко, меня позовешь — я повернусь и изображу, что мне совсем ничего не страшно. Только бы ты улыбался, только бы было спокойно."
Я же, правда, тут, совсем под крылом твоим, обернешься — и тут же найдешь меня. Позовешь — я буду рядом, и весь мир по колено. Только позови меня, без твоего голоса здесь щемяще срашно, словно за щиколотку кто-то схватил.

Ты колешь больнее всех — прямо в точку самолюбия, и бьешь поддых — в потребность нужности. Это, знаешь, сбивает с ног: ощущать себя выше всех на твоем пъедестале, чувствовать захватывающие высоты твоей игривой искренности, наполнять каждую клеточку надеждой, а затем резаться звуками твоего голоса от дикого тебянехватания, от твоей бессловесной поступи мимо. И все.
И потом, конечно, становится все равно. Не на тебя, [не]мой синеглазый картавый мальчик, — ты ссаднишь у меня под горлом огромным комом и ноешь убитыми бабочками в груди.

"если город накроет снегом, брось себя зря морочить.
это зима. это повод остепениться.
это повод забыть про того, кто тебя не хочет."

Выживаю стихами, книгами и вымоленными объятиями. Никто никому ничего не должен, слышишь? А я слышу. Я не имею права ни на один твой волос, мой ничейный и всехний, мой до боли чужой человек. Ты скалишься улыбкой и ничего не видишь, отказываешься придавать значение чему-либо в
твоем настоящем. "Блаженны забывающие, ибо не помнят они своих ошибок".
О, если бы ты только знал!

Сказки на ночь моему Питеру Пэну.

Когда-нибудь ты встретишь замечательную девушку с изумительной улыбкой и маленькими складочками у уголков глаз, когда она смеется (потому что ты постоянно будешь заставляет ее смеяться). Она будет заботливой, доброй и безумно в тебя влюбленной. И она станет твоей женой. У вас будут чудесные дети с твоими голубыми глазами, и эта девушка станет лучшей матерью, которую ты когда-либо знал. И все будет хорошо, потому что у тебя так должно быть. Потому что я верю и знаю, что нельзя иначе.
Засмеешься — я не буду говорить с тобой всю оставшуюся вечность.

Здравствуй-здравствуй, мой яркий светлячок, мой круглосуточный маяк, мой путеводный факел.
Я покинула тебя только в благих целях, защищая твое итак ранимое и изнуренное существо от моих душещипательных историй неудач и падений, ибо поезд моих американских горок с ускорением катился исключительно вниз.
Но знаешь, сейчас эта жизнь необъятно хороша! И я не знаю, как это объяснить полнее, когда внутри плутонские котята вот-вот выпрыгнут наружу, а в солнечном сплетении взорвется сверхновая; и мне хочется говорить, и говорить, и говорить с ней о том, как некоторые вещи и люди замечательны и впечатляющи, и как что-то искристое под ребрами щекочет пузыриками, как от шампанского, и как щеки болят от улыбки до ушей с утра до поздней ночи, и как, засыпая, я тихо смеюсь вслух от того, сколько радости и неуемного восторга во мне. Она говорит мне, что это влюбленность, "такая тёплая, добрая, игривая, как девчонка, что бегает на лугу за бабочкой". А я говорю, как я счастлива. Просто счастлива, словно испив вина Марты с этикеткой "Счастье и щекочущие звезды под ладошкой, приложенной к животу".

А еще! А еще у него очень красивые глаза и улыбка, и он чертовски завораживающе курит и в это время настолько неотразим, что у меня перехватывает дыхание, и руки у него такой красоты, что я не могу отвести взгляд и, когда они опускаются мне на плечи, унять мурашки от затылка до кончиков пальцев. А еще он дурак дураком, честное слово, но чем больше он меня смешит, тем сильнее я хочу снова увидеть его. Ты только не смейся надо мной! Это все не всерьез, он совсем ребенок и вечно смеется, но я счастлива просто видеть и слышать его, и ничего кроме не нужно. Мой синеглазый Питер Пэн.
Только тс-с-с, это будет нашим секретом.

Твой самый теплый Север.

Здесь дьявольски холодно. Кажется, что из меня ниточками вытягивают нервы с режущей болью. А внутри ничего. Океаны спокойны, потому что высохли; птицы тихи, потому что вымерли.

Скоро нас заметет. Я быстро угасаю. Эмоции потухают, не успев разгореться. Мне все равно. Ни одна мысль не вытягивает меня из зоны холодного, безмолвного безразличия. Только под тяжестью алкогольного тумана мой организм делает попытки к чувствительности, выплескивая на ситцевое полотенце вторую Темзу слез. Мне нужна встряска.

Возможно, мне просто хотелось бы, чтобы рядом был кто-то нужный -- отдушина, убежище, белокаменная стена. Кто-то с красивыми сильными руками, серьезными глазами и чувством, что я что-то значу. Кто-то, о ком бы я заботилась. Потому что внутренне чувствую необходимость в собственном укрытии, крепости, пристанище и защите, потому что когда-нибудь лед тронется, и я не знаю, смогу ли я удержаться на плаву. Но, слушай, он даже не смотрит в меня. Крепость рушится, не успел еще заложиться первый камень.

Гуляй до рассвета, лови улыбки и взгляды и согревайся горячим чаем.
И возвращайся. Я жду.

Здравствуй, мой чужак.
Привет.
Я тут на дне, распласталась во всю длину и гм-м-м так невозмутимо ни к чему не стремлюсь, ничего не требую и не препятствую скоротечному разложению собственной персоны. Лежу себе, покрылась известковым панцирем, мраморным щитом, не даю миру шанса даже об меня споткнуться. Иногда, конечно, устраиваю себе исключительные дни, когда делаю попытки найти контакт с реальностью, но гм-м-м реальности не до меня. Я нахожу тысячу отговорок, чтобы уйти из мест, где нужно разговаривать с людьми, днями не вылезаю из домашнего убежища и даже, знаешь, перестала спорить и доказывать свою правоту, кривясь где-то на середине: "Да все равно".

Люди усердно начиняют меня фразами "эй, это не навсегда", "все к лучшему", "значит то самое нужное еще не пришло", словно индейку на День Благодарения яблоками. А мне бы, знаешь, к черту послать все эти слова, потому что я здесь, я живая, мне нужно что-то прямо сейчас иначе я просто утопну в этом болоте из зеленой тоски и апатии, нужно здесь и сейчас, а не в условном будущем, где меня ищет условное лучшее. Так что заберите свои фразы от меня подальше, пока я не кинула их вместе с посудой в стену.

Гм-м-м, лучшее не для меня. Для меня события, которые я одна жду, как второго Пришествия, которые для меня одной выливаются липкой массой разочарования. Для меня мальчики, которые заставляют чувствовать себя больше, чем идиотом. Для меня девочки, которые говорят, что любят так сильно, а на деле. А, ладно. Какая разница.

"Когда-нибудь и у нас будет жизнь."

Пей вина столько, что искры из глаз и синяки на попе.
И никогда, слышишь, не живи как я.

Я знаю, что в один день я просто возьму накопленные деньги и уеду к тебе в Тюмень, оставив клочок записки на кухонном столе.

Никто давно не ждет тебя.

С Днем Рождения сладкую, словно карамелька, и яркую, словно звезды в кармашке, милую Настеньку !

Как-то один капитан под вечер, выпив со мной чаю, рассказал, как однажды ему приснилось рождение звезды. Он поведал мне, что у звезды этой локоны, словно темный шоколад на шелку, а глаза, точно два ясных небесных свода, залитых в теплую радужку. Что речи у звезды той маняще-медовые, ежевично-утренние, согревающе-чайные. И что с той самой минуты, как его коснулся образ ее, он всюду следует за ее пламенем на ночном небе, всюду держит курс в сторону ее движения. И никогда не устанет искать. Я ему, конечно, сразу так не поверила, подумала, ну что за глупости, а потом встретила тебя, и знаешь, ночное небо и правда будто бы озарилось, стоило тебе появиться в моей жизни.

Не знаю, нашел ли тот капитан тебя (решаешь ты) или все еще в пути, высматривает за облаками твою улыбку, но он крайне давно не заглядывал на чай. Но не сомневайся, он никогда не перестанет искать. А я никогда не перестану любить тебя, моя милая ежевичная девушка. Найди свое счастье.

Наверное, мне просто нужно было, когда я в сотый раз умоляла тебя: "Я лишь хочу, чтобы ты услышал меня", чтобы ты сказал мне: "Я слышу".

"На протяжении всей оставшейся вечности у меня будет дыра на том месте, где он должен был быть."

I'm so fucking tired of loving you.
I'm so fucking tired of being unwanted.
I'm so fucking tired of this living.

You tired too.

Коломенская верста

У него было очень худое, узкое лицо; длинные тонкие пальцы; руки, казалось, вот-вот зацепят что-нибудь, а ноги споткнутся друг о друга, так они были длинны и долговязы. Он был коломенской верстой, все сторонились его, искоса недоверчиво посматривая на его внешний вид. Все в его теле было чуждо, не приспособлено к этому миру. Люди, не привыкшие видеть в странном и необычном свое-родное, обходили его за милю, но не знали, что он каждое утро кормил чаек хлебом и продавал книги в лавке на набережной, души не чаял в мелиссе и никогда не пил кофе.
И некому было поправить ему ворот рубашки или подать шляпу, поставить чайник и помочь склеить порванный уголок странички в томике - он был коломенской верстой, одиноко возвышающейся над этим городом и этим миром.

На самом деле мне просто задали
задание на дом по фразеологизмам.

"Если ты уйдешь, я буду тебя ждать.
Каждый день и час, я буду тебя ждать."

Я буду тебя ждать, даже когда птицы не вернутся с юга, когда рельсы растеряют контакты, а дороги потеряют начало, когда все кисти и карандаши пообломаются, и нечем станет писать жизнь, и только с твоих губ будет она слетать для меня; когда солнце обернет землю прахом, а реки проглотят города, когда звезды перестанут зажигаться в липком океане тьмы, когда последняя руина бытия человечества осядет пылью в безмолвии — я буду тебя ждать.
Потому что ты — свет моей жизни,
ты — радость моего дня, любовь моего сердца,
ты — отрада моей души.

Ты,
ты,
ты.