Это просто Вьюи блог

Лучше и быть ничего не может, точно говорю. Лист бумаги впервые стал развернутым за последние шесть десятков дней, в связи с чем я и высказываю то ли неимоверную печаль, то ли зрелищный карнавал в недрах своего нутра. Впервые все идет своим чередом, ведь в течение нового настоящего ты принял облик самого отъявленного лентяя с невидимыми обаянием и, конечно же, спокойствием. Внутренним облегчением, которое не было тебе подвластно в неволе. Впервые мой разум стал очищен ветром, который смыл с моего выражения лица то холодное отчуждение, вызванное внутренним страхом одиночества, отсутствия и разрушения кожной поверхности. Не говоря обо всей этой внутренней чепухе, которую вечно можно излагать в пустых вагонах уходящего поезда, кофейне или же центральном пирсе, я хотел оставить след своего существования в твоем сердце. Не являться в образе искусственной куклы, а быть прежде всего надежной опорой, плечевым барьером, на который можно положиться в любой момент. Движение большого города перестает нагонять ту романтическую тоску, когда я вновь слышу рассказы о твоей работе в детском лагере, медленно таскаюсь за тобой в торговых центрах, перенимаю твое внешнее миросозерцание в обличии простых и самых естественных для глаза вещей.

Будучи зарытым ниже глубин, я внезапно познал искусство высочайшей свободы, пик самопознания и открытости своей души. С каждым днем я взлетаю все выше, преобразуясь в дальнозоркого орла, которому таки удалось выбраться из заточения старой жизни. Мой полет веры достиг пика свидания с господом, поэтому сейчас я словно слепну, приземляясь прямиком в Ад. Я не вижу никаких представлений других людей о тебе, но с умом созерцаю свои. Мой взгляд с трудом понимает твое осознанное недовольство собой, но при этом прекрасно осознает всю твою эстетику с головы до пят. Мои музыка и комплименты никогда не скажут обо всем более ясно, чем то, что имя у моей свободы одно – Лана.

14.09.13

Port-royal

Потеря контроля ведет лишь к одному – к саморазрушению. Благодаря этому недугу я учусь глубоко мыслить, оставаться наедине с самим собой, своим телом и разумом. Смена сезонов предвещает собой рутинную связь между мной и космосом, а всю прелесть я начинаю ценить лишь через год, а то и больше. Перечитывая свои старые записки, я с ехидной улыбкой на лице осознавал, насколько я был глуп, но при этом искренен с самим собой. Суть человеческого одиночества я впервые познал тогда, когда увидел помутнение в глазах, размытый светильник в отражении своего рабочего стола и услышал тиканье собственных настенных часов. Вспоминая дни своего пребывания в бунгало лицемерия и скорби, я терял всякое чувство реальности. Мое имя испарилось, а тело становилось все бледнее в связи с резким похолоданием. На своих собственных плечах я увидел дьявола, который невольно приказывал мне отречься от сегодняшнего дня.

Не говоря о своем врожденном пессимизме, я должен признать, что оптимистических черт во мне совсем не осталось, ведь я вижу мир не таким, каким его видят другие, что, полагаю, говорит о моем собственном индивидуализме. Исходя из этого я вдруг решил, что я – это затаившийся псих, который скребет ногтями двери своей одиночной камеры. Или же бомба замедленного действия, которая поражает гневом и ужасом лишь в моменты максимального давления. Ассимиляцию своей глупости я признаю лишь тогда, когда становлюсь еще глупее, ибо процесс преобразования глупца в типичного идиота – не самый новый для мироздания процесс.

Завтрашний день уже позади, а вместе с ним и мое желание пролить свою кровь в жизненный алтарь. Кроны деревьев не раз шептали мне, что их очень долгое расцветание напрямую зависит от общего состояния души, а позеленевшая листва – это лишь маскарадный костюм, позволяющий видеть мне мир в цветных картинках, которые периодически омываются дождем. Час моей последней исповеди имеет свое завершение, но при стуке своего сердца я никогда не смогу сказать тебе последнее «прощай».

(porn-royal)

Сколько оставалось до предела этого бесчинства и монархического абсурда – не знаю. Я – человек, который прежде всего наделен невероятным распутством по гребням сопутствия своей души. А прежде всего грязный распутник. Я чувствую ее глубину, ее сияние, мощь, изящность и отчаянье. Я хожу по лесу Эдема, выход из которого зарос сорняками дубовых ветвей. А запасной ситуации вовсе и не предусматривалось, поэтому я и подаю сигнал о помощи. Кто бы ты ни был, знай – я тебя слышу, но не слушаю. Говорю с тобой, но ничего не договариваю до конца. Вижу тебя, но одновременно вижу пустым и невесомым. Пугаясь маленького скопления воды, ты производишь впечатление полупустого бассейна, в котором можно переломать себе голову, а также получить и остальной перечень увечий. На твоем берегу оказывается целая куча мертвых дельфинов, потому что им совершенно негде плавать.

Наступило полнолуние, сердце замерло, желая немедленного развязывания узлов. Ночью оно становилось более легким, свободным, освободившимся от крепостничества. В краткой историографии существуют два противоположных взгляда на обстоятельства и время возникновения крепостного права – так называемые «указная» и «безуказная» версии. Обе они возникли еще в середине XIX столетия, а так же остаются в людской демократии и по сей день. Я не знаю, свободен ли я, чувствую ли я запах бесхребетного счастья, одиночества и весеннего костра. Сегодня я раб. Невостребованный, непродаваемый и всегда нужный. Что вы слышали о духовных рабах, закованных в кандалы? Думаю, что ничего. Полагаю, это потому, что материально их нет. Они скованы в каждом из них, в каждом из вас. И во мне. А особенно во мне. Я имею кучу полномочий свободного человека, океан мыслей и идеологий. Но способен ли я понять, насколько все это бессмысленно, когда экранизация твоей жизни берет тайм-аут, осознает, что ты сыт всем по горло? Ты не хочешь ничего менять. Ты не можешь ничего менять. Ты не сможешь, даже если и захочешь. Знаешь почему? Не забывай о кандалах, которые не присущи лишь тем, кто не погряз в любви и прочей извести.

Привет. Это снова я, и моим сердцем вновь овладело цепное ядро шара. Я люблю кофе, но не пью его слишком часто, а порой добавляю в него даже две ложки сахара. До завтра оставалось всего несколько часов, тянувшихся вечность. Каждая секунда дорого мне стоила, но я оставался до конца нетронутым узником своей тюремной камеры, открыть которую на сегодняшний день может лишь надзиратель.

(port-royal)

Сегодня мне снилось то, от чего душа захотела сразу же освободиться и забыть как несуществующий кусочек вымысла. Я не стал бояться и паниковать в поисках обезболивающего, поэтому я снова пишу тебе это письмо. Оно не будет последним, но оно, честно говорю, самое ненужное и унылое.

Я был в эйфории от сдачи выпускных экзаменов, а теперь оказался в центральной художественной школе, где ученикам выдвигали штрафы за сломанные парты и кафель. Когда я там очутился, я словно хлебнул очередного глотка отчаянья от этого омерзительного и изумительного чувства – любви. «Результат случайной встречи? Разложение? Саморазрушение? Поединок или поклонение богу?», - подумал Джонатан.

Я очень любил поэзию. Особенно в аудио-формате. Возвращавшись домой, я впервые услышал его, от чего сердце начало биться в море невероятно сильной боли. На мой взгляд, идеальный случай – вдохновение несуществующими для других людей вещами. Что значит несуществующими? Они отсутствуют, но всей своей горестной субстанцией живут в тебе, ибо не было бы тебе так грустно.

Миру известна хренова туча толкований и проявлений любви, но я отчетливо на тот момент слышал, что я в нее преобразуюсь, начинаю ею жить, дышать ее воздухом, занимать ее место жительства, вырабатывать ее сокрушительный и жестокий характер. От каждого слова бросало в пот, мурашки бежали по всему телу. Мы. Преобразуемся. В любовь. Она – вечный творческий тиран, которого ты не можешь бескорыстно радовать своими вдохновляющими позывами.

В городе были лето и запах смога, после чего у меня в ту пору было полное ощущение зимы. Мы. Преобразуемся. В любовь. Мы меняемся, отдавая дань своими чувствами и годами жизни. Так возьми же меня, черт возьми, живьем, взяв дуло пистолета. И в то же время я хочу быть оставленным, иначе мои вены сгорят заживо.
Проснувшись, я осознал, что не могу бежать и прятаться. Я захотел лежать на поверхности земли, оставаясь погибшим.

(port-royal)

Я уже понял, что существуют вечера, когда небо становится гораздо ярче, иллюминация привычных вещей становится проще и обыденнее, кроны деревьев преобразуются в умеренную и спокойную сущность, а ты в итоге получаешь скоблящие по сердцу осколки наслаждения и умиротворения, которые никогда не смогли бы быть украденными другими людьми. Легкая прохлада у кончиков пальцев ног. Разомкнутые объятия. Щекотливое ощущение в носу. Широко закрытые глаза. Растрепанные волосы. Потоки и жизнь крови внутри тебя. Биение сердца. Венозные движения. Существование непреодолимого мира препятствий и скорби на глазных веках. Проникаясь в глубины своей души, тебя может охватить бесконечная тоска от океана, который ты можешь увидеть. Невероятно глубоких и запредельно темных пучинах, в которые ты погружаешься все глубже в процессе бытия. В эти моменты пытаешься выбраться, бросаешь металлический якорь на этом месте, а также спасательный круг самому себе. Но забываешь, что жертва – это прежде всего ты сам. Ты видишь рыб, невероятное множество разнообразных во всем мире рыб. С уверенностью называешь себя самым лучшим в мире спасателем. Но этот океан – это лишь твой океан. И ты не умеешь плавать. Отсутствие таких умений заключается лишь в твоей сущности. Да, этот океан – ты. Так кто поможет тебе из него выбраться?
Ночь – удивительная вещь. А особенно первая летняя ночь. Сегодня я довольствуюсь светящим в сторону моего письменного стола светильником, единственной книгой Олдоса Хаксли и браслетом на веревках с надписью «I love Barcelona». Наслаждаясь простыми вещами, я начал продолжать жить, чувствовать запахи, распознавать искреннюю и самую лучшую квинтэссенцию человеческого организма. В эти моменты все люди становятся самыми могущественными богами своего собственного сознания. Я в данном случае не исключение. Мне семнадцать лет, и я очень молод. Но очень и очень стар. Но стариком я в основном становлюсь тогда, когда это особенно выгодно и необходимо.

Отчуждение. Newton Brothers. Клок летней свежести и печали. Ты – это самое потрясающее создание, мой юный и глупый друг. Ты не обращаешь ни на кого внимания, но у тебя больше нет сил, мудрости и отъявленного безразличия. Песок сыпется вниз, и порой люди не уверены в том, что они делают. Не уверены до самого конца, честно тебе говорю. Затем ты переворачиваешь песочные часы, и мир снова обретает свою медленную структуру. Не знаю почему, но именно от этого охватывает чувство тоски. В этих городах не хватает движения, не хватает скорости и фонарей. Завтра ты проснешься, умоешься или побреешься. Перестанешь скучать. Идеализировать раскованность своих несформировавшихся нравов и убеждений. Скорбить по тому, чего ты не видишь рядом. Когда ты станешь взрослее, маленький Джонатан, ты поймешь, что сегодня твой день плох, что завтра он будет таким же. И, возможно, послезавтра. Но в конечном итоге ты обретешь постоянный покой и невесомость своего сострадания.

Случилось то, чего не должно было произойти никогда. Люди – потрясающие создания. Они забивают на твои проблемы, ненавидят тебя за твои опошленные и мерзкие помыслы, лезут в твою жизнь, думают черт знает о чем, сковывают свое тело и остаются у себя на уме. Уже в последующий раз я вновь останусь проданным товаром без чека, ненавистным подарком судьбы, с чем я, конечно же, согласен.

(port-royal)

Мое детство было воплощением всех наставлений, которые нынешние студенты и выпускники старшей школы навязывают ТВ-детям, рабам цифрового мира, пафоса и тщеславия. Я стоял вблизи Холборна, когда Марк снова воспламенился у меня в голове: этакая игриво-меланхоличная наружность, дерзкий говор и лунообразный овал головы, который настиг меня только через шесть лет.

Когда мы были неизменными маменькиными присосками, нас разделял лишь маленький переход дороги, который соединял это все воедино. В небольшой квартал, благодаря новым постройкам которого тогда можно было с уверенностью говорить, что там есть все двадцать гектаров земли. Машин, проезжающих мимо, почти не было, поэтому как такового детского страха у нас с Марком никогда не возникало: мы играли моим почти сдутым резиновым мячом, сквозь дырки которого уже виднелась черная прыгучая камера, хулиганили и посещали детский спортивный лагерь при средней школе, в которой мы тогда учились. Больше всего Марк ненавидел трехкилометровый бег по центральному стадиону. Он срезал круги, симулировал вывихи и прочие болячки, ибо тогда он впервые начал баловаться дешевыми сигаретами. Я бы с удовольствием сострил на тему его глупости и хулиганской харизмы, но, увы, это все равно не исправит сюжета этого театра скорби и абсурда.

Если я когда-нибудь назову это исповедью, то обязательно вспомню о том, как маленькие Джонатан и Марк периодически выбирались со своей группой в поход, где жгли костры, отпускали шуточки в сторону девочек о том, как круто быть мальчиками, а также слушали минутные вырезки из тогдашних популярных аккомпанементов, которые сопровождали либо какой-то ущербный для нас фильм, либо рекламный ролик с красивой женщиной, суть которого мы не понимали вообще. Еще мы любили восхищаться лондонскими бульварами и пить лимоновый сок из стеклянных бутылок, однако люди порой считали нас маленькими алкоголиками, что нас, в свою очередь, дико веселило и радовало.

Это было словно картинкой из сна, реалистичным фрагментом сознания и действительностью, которую вспороли ножом. Теперь, когда я засыпаю, я слышу его тишину у себя в висках, его краткое имя и дверь, которую изо дня в день захлопывает его мать, уходя на работу. Я вовсе не себе на уме, и это даже не было смертельным ядом или увечьем. Скорее это обратилось в небольшой осадок горькой грязи. Марк был первого сорта парнем, с которым никогда не выходило каких-то объемистых разговоров, мозг которого был предположительно мускулистым и лисьим. Не дам соврать, что с тех пор я нашел людей куда более интересных и безопасных, которые не взрываются вот так вот резко.

Продолжая стоять у подножия все того же Холборна, я был окружен кучами рекламных плакатов а-ля КУПИ ЛОШАДИНЫЙ ШАМПУНЬ, И ТВОЯ ГРИВА ЗАИГРАЕТ НОВЫМИ ОТТЕНКАМИ МНОГИХ ВЕСЕН. Ровно 6 лет тому назад мать Марка зашла к нему в комнату, увидев свое чадо уже бездыханным. Экспертиза показала, что Марку стало вдруг жарко, после чего он положил рабочий вентилятор на свою смоченную холодной водой грудь. В дни последнего пребывания здесь он не пользовался особенным вниманием, а, напротив, возымел хренову кучу проблем в средней школе. Слухи о его кончине понеслись сразу же по всем местным кварталам, сделав его местной звездой. Смерть – не очень правильно решение, но лишь в моменты последней нежности и прощания ты обретаешь вечную славу в сознании твоих окружающих. Очень странно и эксцентрично, когда вы щуритесь солнцу, продолжаете пить неизменно сладкий лимонад, создаете новые планы и обещания, которые внезапно обрывает день последнего прощания.

Дождавшись своего автобуса, я был в искренней надежде на то, что смерти как сущности вовсе и нет.

(port-royal)

Сегодня нас со Стэнсфилдом выперли из автобуса за непристойное поведение: мы подкалывали местных цыпочек, которые куда-то, видимо, отправлялись. Что мне не нравилось в моем первоклассном товарище, так это то, что он мог искусно мною манипулировать, а при возможных последствиях поднимать лапки и зарывать голову в песок подобно Эму. Ах да, да.. благоверный был отъявленным представителем Ислама, а еще редкостным придурком. Одна из религий, широко известная своими экспансиями на мусульман, повергла меня в шок. Стэнсфилд имел наглость издеваться над кареглазой девушкой в открытой парандже, которой я уступил место. Я не знаю, насколько нужно быть несчастным мистером галантностью, чтобы подпускать к себе того, для кого ты подобен игрушке для секса. Может быть, я мазохист?

Мы оказались на Оксфорд-Стрит, одной из самых оживленных торговых улиц, которая была во все времена известна прежде всего своими фешенебельными магазинами и своими недрами брендов и техники. Это была последняя капля, сегодня я подумал о беспробудном сне и о самом последнем дне моей любви с Анной. Ранняя весна уже осточертела: из каждого окна открывался поганенький вид на английские улицы, яркое солнце, слепящее глаз, топило сугробы, через ручьи которых без потопа в моих весенних ботинках было невозможно пробраться.

У меня жутко разболелся живот, после чего я решил невзначай забежать в ближайшее кафе Плама. Я много курил, вытирал пыль с фотографий моей благоверной, где она откровенно пьяна, читал сообщения на фейсбуке, которых бы она никогда не увидела. После сегодняшнего случая я стал ощущать, что все города уже давно рухнули, что чертовская влюбленность и страсть уже не пробегает в зрачках окружающих. Натощак я дернул последнюю рюмку скотча, после чего города стали нас с тобой разделять, моя Анна. Я знал, что умру молодым и перепачкаю все кровью, что виолончель перестанет играть именно сегодня. Действительно ли это самое лучшее, когда тебе плевать на других? В связи с этим я понял, что человек обречен на вечное одиночество, на долгосрочные прогулки и крепкую замкнутость внутри своего тела, если он безразличен. В этот момент совершенного просветления до меня дошло, что выход в жизнь уже давно состоялся, а я до сих пор вижу свое будущее. Я видел себя Фантомом, который изменял свой облик, перемещался из реальности в параллельную вселенную, умирал, возрождаясь вновь, вновь и вновь. Я ощущал бесконечность всего происходящего и не знал, где этому всему предел. Если спонсор моей апатии лишь авитаминоз и неправильная работа эндорфинов, то умоляю, сообщите мне об этом. Меня зовут Джонатан Маккелли.

Кстати сказать, я ничего не знал о музыке Тома Тыквера, но его музыка явно вызывала у меня своеобразный слуховой экстаз. Удивительная вещь – музыка: чем более некоммерческий подход, тем прекраснее для души та или иная композиция. Официантка в баре мило мне улыбалась, от чего на душе становилось светло. Хотела она со мной переспать или нет – вопрос, остающийся без ответа. Но я, будучи еще маленьким Джонатаном, любил улыбки незнакомцев – это факт.

Я вышел из кафе и направился к Лондонскому мосту, докуда было 15 минут пешей ходьбы. Так уж я устроен: люблю смотреть на закат, на солнце, уходящее в пучины Темзы. Этой весной встречать закат было куда приятнее одному. Я размышлял о словах своего умершего деда, которые он говорил мне в детстве. Говоря о солнце, он сравнивал его с ребенком, который кричит, размахивая своими лучами, а при успокоении и погружении в Темзу отдыхает. После его слов я думал, что не смогу обжечься и сгореть заживо, если прыгну в реку вслед за ним. Никотиновый запах в данный момент был лучшей пилюлей, который избавлял меня от боли в животе, давал возможность взлететь.

Докурив последнюю сигарету моего любимого «Лаки Страйка», я вновь решил вернуться в свое уютное бунгало на Трафальгарской площади, о котором вам уже рассказывал первый Джонатан. Или второй – не знаю. Возвращаясь к своей автобусной остановке, я погряз в суете окружающих меня платформ метро, кашлял и думал только о своей постели. Я ждал своего автобуса примерно 10 минут. Когда я вошел внутрь, я увидел табличку со следующей надписью: «Дорогие пассажиры, будьте бдительны и не допускайте плохого обращения с женщинами». Судя по всему, это был тот же самый автобус, из которого нас выперли со Стэнсфилдом – придурком. Я долгое время смотрел в окно, поэтому не заметил своей конечной остановки. В автобус вошла уже знакомая мне девушка в парандже. Убрав сумку с сиденья, я уступил ей место вновь. Девушки ее мусульманской внешности всегда притягивают духовно, нежели сексуально. Сохраняя долгое молчание, она наконец сказала: «Спасибо. Вы не такой, многим идиотам можно было бы у вас кое-чему поучиться.»

Я был приверженцем того, что женщины сами виновны в том, что мужики жестоко и грязно с ними обращаются. Многие полигамные девицы, на мой взгляд, вовсе забывают о своем достоинстве, но при этом ищут для себя умного и обеспеченного мачо, который бы их любил, содержал и хорошо трахал. Я всегда был возмущен этой необъективной оценке к себе.

-Как вас зовут? – добрым голосом спросила девушка.

-Джонатан.

-Вы слишком легко одеты, чтобы разгуливать по Лондону вечером.

-Я коренной англичанин, мне никогда не бывает холодно.

-Меня зовут Зарка, я возвращалась из местной мечети. – продолжила рассказывать мусульманка.

Сегодня я попал в альманах историй «Из Парижа с любовью». Мне стало понятно, что многие люди возненавидели меня напрасно.

(port-royal)

…Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Смена Линии горизонта между чередой среды и четверга. Треугольная уродливая собака вдруг решила столкнуть их всех с обрыва, поражая их всех своим уродством и идеальной формой правильного треугольника. Прыгая по бетонным и руинным платформам, Отис сталкивал одного мертвеца за другим. Он хотел добраться до пещеры с секретом, где на помощь бы ему пришел верный ему друг Джонатан (то бишь я). Сегодня я забыл вам упомянуть, что Отис мог еще и разговаривать. Оказавшись у подножья широкой пещеры, собака, наконец, увидела лиловых слизней, которые целой тьмой были присосаны к каменным очертаниям здоровенных сосулек. Он захотел зайти туда, но в это мгновение нарисовалась слизняковая мамаша. Она взорвалась и развалилась на тысячи желеобразных частичек.

После всего этого я какое-то время разговаривал с Отисом:

-Это была их мать.

-Джо-на-тан.

-Что?

-Ты – Джонатан.

-Нам нужно идти, Отис.

Густая лиловая жижа вскоре размножалась, поэтому Джонатан и Отис погрязли в волнах омерзительного и жидкого желе. Облака начали расступаться, когда они выплыли. Отис потолкал еще несколько мертвецов (оказывается, это были переодетые люди, охраняющие ферму пшеницы, моркови и картофеля). Сегодня Наташа окучивала очередную грядку с картофелем, говоря о безысходности жизни, надгробьях и смерти. Словом, была она не ахти.

-Это надгробье подойдет тебе, когда ты будешь совсем большой.

Джонатан пал смертью свободного человека, белокурая Наташа рыдала горючими слезами, выбирая ему надгробье, а Отис тем временем продолжал толкать в бездну обрыва тех мертвяков, что мотали круги на платформах.

Я воскрес в течение выходного дня, включил свой Acer Aspire, Guano Apes, а меньше чем через месяц меня ожидала свобода и вечерние вылазки на велосипеде.

(port-royal)

Последний не до конца перелистанный лист бумаги пообещал мне не быть таким заносчивым и аморфным Джонатаном Макелли, большим противником Католической церкви и плохого обращения с детьми. Вплоть до конца недели 1993-й год напоминал мне о своей теплой и печальной ностальгической дымке, треках Моджо и Роберта Майлза. В то время, несмотря на политические беспорядки, гнедых толстяков и криминал, все было по-настоящему жизнерадостно и прелестно. Когда маленькому Джонатану было всего пять, в однокомнатной квартире его матери доносилось эхо волны «Руки вверх», «Кетчуп сонг» и, конечно же, «Wherever you go» Брайана Адамса. Когда Джоан заказывала пиццу, малыш всегда говорил, что не любит ее (не нравился ему ее вид в фильмах с юным Маколеем Калкиным), продолжал рисовать простой детский рисунок маленького домика с дымоходом сверху и горного ишака посредине. Кроха не знал, как выглядят ослы, но после очередной распечатки из энциклопедии, которую ему распечатывала Джоан на работе, он продолжал рисовать диких ослов, сидя в комнате за одним маленьким столиком, смотря за пределы балкона. Да и кроме балкона не было больше места, куда можно бы было поглазеть.

Сегодня мы вернемся в современный Лондон, когда все тот же Джонатан живет своем уютненьком пристанище около Трафальгарской площади со своей спутницей Анной, около некого очага людского скопления и британской земли. Для меня эта улица имела свой особенный и характерный запах: горелый запах шин проезжающих двухэтажных автобусов, бензиновых канистр, сборников гимнов и произведений из местной книжной лавки, где я всегда что-нибудь покупал. Я не знаю, почему я стал таким чутким к эстетическим мелочам, но в этой улице, честно сказать, действительно была своя неповторимость и прохладность правды, когда моросил дождь. Она была настолько чарующей, что моя любовь к Анне росла поминутно. Думаю, я вынужден рассказать, какая она была добрая и неповторимая, ранимая и нежная. Ведь какая же это исповедь – не рассказывать о жизни со своей не самой сверхсовременной любовницей? Как я уже говорил, в нужный момент – нужная Анна. Она была чуткой, любящей, самой извращенной ночью. Ее невероятно гладкие и оголенные ноги всегда сводили меня с ума, когда она ходила по дому в старом платье, подаренным ее бабушкой, звук слегка растянутой слюны доводил ушную раковину до экстаза. Ничего уже не буду говорить о пламенном взгляде во времена очередного прихода – были в нем и смех, и эротизм!

Мы не относили себя ко многим британским снобам, а прожигали жизнь в свое удовольствие: периодически спали, смотрели идиотские комедии смеха ради, пошло шутили и выпивали. Откровенно говоря, я не всегда любил ее пьяной. Точнее вообще не любил, ибо видел в ней после этого какую-то иную грань, а также возрастала, на мой взгляд, опасность мимо проходящих мужиков. Анна замечала это.

-Тебе скучно?

-Нет, скучают только неудачники и те, кому явно нечем заняться.

-По-моему, ты всегда такой грустный, когда пьян.

-Ой, да ладно тебе, брось, брось… ты только вспомни, как искрометно я выдавал при очередных выпусках Бенни Хилла в мой день рождения.

-Сама искрометность! – проржала Анна.

Сколько лет и сколько зим, мой дорогой Джонатан. Сегодня ты снова прогуливаешься по Друри-лейн, в районе Ковент-Гарден, соединяющего Олдвич с Холборном. Подумываешь о тоталитарном невидимом женском обществе, которое управляет всем, создает видимую демократию. Словом, герцог Виндзорский иначе бы не отрекся от своего поста правления и тщеславия ради этой Уоллис. Мой дорогой друг, сегодня ты снова напеваешь «We fade to grey» и выглядишь лучше Джеймса Дина.

(port-royal)

Утро вечера мудренее.

Мне стал безразличен мой выходной внешний вид.

Мне стала безразлична история Франции и России.

Мне стала безразлична христианская церковь.

Мне стал безразличен цвет неба и оттенок горящего солнца при выкуривании сигары.

Мне стали безразличны окурки в недрах корпуса моего дома.

Мне стало безразлично то, что что-то случится.

Мне стали безразличны стихи Бродского и Бонфуа.

Мне стало безразлично скорейшее происхождение чего-то ужасного.

Меня зовут Джонатан, и я безразличен сам себе.

Моя спасательная шлюпка отплывала от тонущего Титаника. Отплывала вместе с доверием о моем спасении от той удручающей океанской субстанции, сущности пучин той огромной глубины. Она была изувеченной до последней дощечки, но при всем раскладе она была верна ей. Моей маме. Когда Александр говорит о мужиковатости лесбиянок, то я всегда продолжаю его мысли, говоря о маме, самой грозной женщине на планете, чей взгляд заставляет бежать далеко в поля и прятаться во ржи. За все течение бытия я так и не увидел ничего более угрожающего, ничего более по-настоящему сильного, ничего красивее Эроса, Цефеиды и антивирусных лекарств. Описывая Джоан, я вынужден дать себе волю признать старомодность ее внешнего вида, тупость любовных сериалов по областным телеканалам, несмешные шутки, вызывающие тошноту, нелепый и пронзительный смех, который заражал словно какой-то гепатит, туфли на босую ногу, худощавое сложение, тонкая кость и сенильность покупаемых ею книжек, которые она читала на ночь, а также идиотское имя. Видимо, поэтому я и ненавижу свое имя. Джонатан и Джоан – похоже, не правда ли?

Я никогда не получал пулевых увечий и ранений, но я все же решился на тот период свалить в Варшаву. Находившись вблизи Бельведера, королевской резиденции, находившейся на вершине обрыва над Виспой, я долго любовался чудесным видом на окружающий меня парк. Мне не нравились Варшавские женщины, мне не нравилась моя Катрин. Мне вообще никто не нравился. Катрин в очередной раз изнывала по поводу моей апатии, моей ненависти к неоновым лампам, стоптанной обуви, сопливым мыслям, недостатку кислорода, зеленому чаю, некрасивым тропам, вычурным шлюхам, сублимации, алкоголю крайней стадии и фильмам Феллини.

-Джонатан, если бы у всех скупердяев и уродов была такая же жизнь, то их бы было гораздо меньше…

-Я лишь хочу быть тем, кем другие не были, Катрин. Мне плевать, слышишь ли ты мои возгласы о помощи. Сегодня я возвращаюсь в Вроцлав.

Было ли Катрин на меня абсолютно положить – не знаю. Я оставил ей несколько долларов на завтрак и свое старое пальто, которое она в свое время обожала носить на своем голом теле, написал ей слишком много писем, а сейчас дописываю последнее. Наверное, оно будет лишним.

Моя хандра началась с музыки Пьера Ван Дормеля. Сев на самый последний поезд до Вроцлава, я пристально глядел на убегающие назад отголоски облаков, на триллион бегающих по небу сероватых точек, фонарные столбы, знаки с цифрами 80,81,82,83… Долгое время Катрин еще атаковала мой телефон. Я не знаю, как я это понял, имея уже совершенно другой номер. Что я вообще знаю?

Я прибыл на утро следующего дня, и, решив не идти сразу домой, я неспешными шагами направился к местному «Don’s Café». В свое время у меня была излюбленная тема – посиделки за барной стойкой и разговоры с незнакомцами. Однажды какая-то блаженная девица лет двадцати восьми рассказывала мне, как она хорошо заработала на тогдашней принятой здесь игре в покер. Кажется, русские называют это явление случайным попутчиком: со всем пониманием ты взваливаешь на спектр прохожих людей весь хлам за спиной, чтобы стало легче самому. Выйдя на улицу, под моими ногами со стонами трепетал снег. Я бы с большим удовольствием незаметно погиб сегодня, с большим удовольствием сказал бы, что я люблю тебя, но при таком раскладе ты подумаешь, что это не так. Сегодня из-за моего стереометрического самолюбия я сдал все карты, потому что они не были мне по душе. Ты никогда и ничего не узнаешь, мама. Клянусь! За тебя я готов порезать кого угодно, готов выгнать кого угодно не раздевая… Всем не самым продолжительным сладострастием своей жизни я обязан тебе в минуты последнего прощания.

(port-royal)

… ибо видеть сны — тоже искусство…

(Владимир Набоков)

После завершения рабочей недели я нередко задумываюсь непосредственно о самобытности человеческого мышления и его грез. Ведь многие эксцентричные сентиментальненькие романтики зачастую дуют из этого пресловутого вопроса огромный воздушный шар, а некоторым и вовсе положить. Сегодня я думаю, что моя реальность – это иллюзии и страхи какого-нибудь крупного владельца-простачка.

Поднявшись утром, мы с Викторией выбрались в местное уютное кафе, стоявшее в то время около ближайшего к моему дому пирса. Наши не самые консервативные, несмотря на наш возраст, отношения никогда не останавливали нас быть редкостными чудаками с огромной буквы. Мы никогда не ограничивали друг друга в разговорах про сны, предпочтения, музыку королей 90-х и рисунки на простынях.

Когда мне было семнадцать, я ежедневно видел какой-то промышленный магазинчик вблизи церкви, который я не смог купить в силу своего возраста. Они жестоко рассмеялись мне в лицо. Что же это – облако очередного бреда и абсурда моего сознания или же параллельная иллюзионная действительность, в которой я жил реальной жизнью? Это оставалось неясным до конца.

Виктория, выпив немного виски, говорила мне, что абсолютно каждый сон имеет свое продолжение, что в любой момент мы можем продолжить жить в том участке сознания, который уже давно позади. Сегодня мое доверие к ней началось с того, что я коим-то несуразным образом стал владельцем небольшого магазина. Там была она. Мари Шалтиэль. О ней я могу сказать лишь то, что она была иного сорта: фиолетовая майка с детским принтом, джинсовые шорты с высокой талией, три чайки на правом запястье, потрясающе гладкие ноги, изумительные бедра, музыка Шопена по вечерам, Стэнли Кубрик, Александр Македонский, Далида, Человек-слон, Абель Корженевски, вечерние вылазки в пустынный бар, пробежка, местное метро, Ремарк, Эльчин Сафарли и молочные завтраки по утрам. Ах да, и никакого телевизора. Многие коллеги по работе всегда замечали мои кратковременные и теплые взгляды в ее сторону, всегда отпускали мерзкие и резкие антисемитские шутки по поводу ее еврейского происхождения. Во время очередных ее слез я всегда поглаживал ее голени, массажными движениями мял стопу.

-Что ты скажешь, если мы выпьем чего-нибудь и сходим на ночной сеанс испанского арт-хауса? – спросил я.

Я осознавал гитлеровскую нелюбовь к евреям, к их сущности, но иногда ужасно хочется остановить дыхание, чтобы обе реальности либо замедлились, либо остановили свою скабрезную, серую и гадкую экзистенцию. Наверняка эти твари сразу поднимут лапки, если испытают судьбу того же Владислава Шпильмана, этот ужасный обзор руин Берлина перед его глазами. В таких случаях мистер Хаксли писал, что «их национализм заявляет, что уже давно всё ясно, и для достижения их счастливого будущего надо просто гнуть свою линию.»

-Да, конечно. – положительно кивнула Мари.

Мы очень удачно попали по времени, зайдя в местный «Cinemaholic». Взяв какую-то минеральную воду с чипсами, мы вошли непосредственно в зал. На самом деле я ненавидел испанский арт-хаус. Или любил. Скорее всего он мне нравился, но уж точно не из-за самобытной натуры Хулио Медема. В одном из его шедевров хаотичная Анна встретила какого-то парня на Ибице, который потом и вовсе пропал хрен знает куда. Так у меня и с Мари.

-У нас слишком мало времени. – промолвила она.

Когда я проснулся, ее уже не было рядом. Что если она ждет меня и ищет очередной шедевр Альмадовара к просмотру? Что если я сегодняшний – это плод воображения возлюбленного Мари? Что если я не живу на самом деле?

Виктория, доедая свой «Цезарь», сказала, что Мари еще обязательно будет иметь продолжение. Мы позавтракали, сходили на закрытый показ Хулио Медема и посмотрели на уходящие с пристаней корабли. Я поблагодарил ее и отдал ей свой синий карандаш. Я каждый день старался дарить ей что-нибудь не совсем типичное, не совсем броское.

«Синий – это цвет мудрости», - сообщил я ей. Когда мы виделись в последний раз, он торчал из ее небрежно связанных в пучок волос. Мне доставляло радость то, что она хранит каждую мою бессмысленную побрякушку.

Сон – это все же бред воображения или искусство? Наверное, я отъявленный и прирожденный художник.

(port-royal)

Понедельник начинался с моих обыденных «Здравствуйте», «Доброе утро», «Хорошего дня» и на всякий случай «Спокойной ночи. Когда я спускался по лестничной площадке своего корпуса, меня первые за мои тщетные и алкогольные 10 лет охватила холодная лихорадка. Я открыл ящик с позолоченной гравировкой в виде цифр четыре и три. Сорок три.

Никто, включая маму, живущую на тот весьма странный для меня период в Мадриде, не присылал мне писем и телеграмм.

Меня зовут Кенни, и у меня есть своя особенность: я очень люблю тоскливые и непошлые легенды о пианистах, Эдриана Броуди и стихийную меланхолию. Потрясающе, на мой взгляд, видеть, как окружающая твоя среда поет панихиду, играет Лунную Сонату Бетховена. Меня зовут Кенни, и я очень хреновый любовник.

«Возьми и ничего не бойся, это всего лишь кусок чертовой бумаги», - решил я.

Кто бы мог подумать, что в меня в этот момент броско и запредельно мощно воткнется стая колючих и ядовитых иголок.

В утреннем письме я прочитал не самое долгое «Кенни, я беспокоюсь. С любовью, София».

Такие снобы, подобные мне, словно питаются кармой таких праведников, как София. Я всегда ощущал дикую агонию совести при ее очередных переживаниях и приходящей аллегории скорби.

С любовью – звучит очень обнадеживающе. Что же ты делаешь, мое отражение?

Ведущие психологи на местном телеканале утверждали, что наилучшее средство от меланхоличного и апатичного ненастья – тишина. Прошлой ночью я мог смело опровергнуть сей абсурдный бред. Что может быть хуже тишины, изоляционного комнатного вакуума и тиканья собственных же часов с кукушкой? Наверное, только появление Софии. В ней были переплетены все нити простоты, невинности и вся эстетика человечности, что было просто невероятным пейзажем для моих чресел.

Поднявшись с постели утром, я мгновенно собрался для прогулки по местному перрону. Вообще, ничего особенного делать не нужно, чтобы очутиться утром мной. Плотный завтрак, чистка зубов, полоскание полости рта, не самый педантичный вид моей выходной одежды – все это указывало на утреннего Кенни.

Мы с Софией с детства любили уходящие со своих точек поезда. Наверное, это нам и придало максимальную близость. Эти светлые скоростные электрички с синими полосами напоминали жизненную фортуну и белую полосу: сначала они отправлялись в одном направлении, словно покидая нас, а затем снова возвращались, давая надежду на то, что когда-нибудь они заберут нас навсегда.

Я слушал какой-то глубокий ambient, пока шел до нашего с Софией излюбленного места.

Дойдя до пункта назначения, я услышал какой-то очень тоненький звук, который явно напоминал мне the blue nile. София была одета в подаренное мной черное пальто, неброские осенние сапожки и кожные перчатки, кончики которых были украшены маленькими камушками.

«Кенни», - кликнула она меня, «Сегодня отправляются особенные поезда», - продолжила она.

-Да, но почему?

-Из-за сегодняшнего тумана и смога небо выглядит необыкновенно оранжевым и бесконечным. Это все смог.

Наши с ней вселенные пересекались каждый понедельник и вторник последующей недели. Идеальная, на мой взгляд, парочка – мертвый идеалист и вымышленная простачка. Когда я проснулся, она пришла именно в это мгновение. И я сделал все возможное, чтобы не становиться с утра Кенни, хреновым любовником, любителем тоскливых и непошлых легенд о пианистах, Эдриана Броуди и природных меланхоличных стихий. Мой день вновь начался с прогулки по старому Киевскому перрону…

(port-royal)

Как-то в Субботу, на мой взгляд, в предновогоднюю пору мне позвонила Кармен.

«Подождет», - подумал я, «никуда не денется». Дойдя до окна, я налил себе какого-то старого коньяка, вспоминая и анализируя свою жизнь. Неужели я настолько жалок?

Жизнь нашего пригорода немного отличалась от более нежных кварталов этого города, если такие вообще имелись.

Каждый человек здесь – пыль, песчинка, грязь, ипохондрия, болотное растение, незажившее артериальное кровотечение, идущее невероятно мощными огненно-красными ручьями. Не говоря о печальном, я поднял трубку.

Твой голос – это сонет Шекспира, музыка религии птиц, мое невероятно сильное темное желание, самый положительный отголосок прошлого, ночная мелодия winter 20, похищение Поликсены. Кармен.

Моя ненаглядная родилась в 1993 году, город Марсель. Едва ей исполнилось десять, ее игры были другими, совсем иными. Думаю, именно тогда она и вторглась в мою жизнь, когда я наблюдал за тем, как она собирает листья местных тополей для своих коллажей.

-Слушаю.

-Здравствуй, Леон! Это Кармен, узнал?

-Что-то не припомню, - неуверенно сказанул я. Никогда не умел врать – это факт.

-Ты всегда был хреновым вруном, мой дорогой. Сегодня годовщина моего очередного приближения к старости, бремени, когда все осознаешь. Ты рад, старикан?

-Чего ты хочешь?
-Хочу моря, джинна и тебя. Требую, чтобы именно все было так, как в Лондоне несколько лет назад. Мне уже 20, поэтому на смену тем идиотским взаимоотношениям должна придти настоящая и самая большая вымышленная нами любовь.

Когда мы достигли достаточно осознанного возраста, каким-то ветром нас занесло в лондонский институт дизайна. Моя жизнь явно приобрела куда более фееричный и красочный оттенок: я – успешная пешка марсельского рекламного агенства, который может сделать из девушки конфетку, из парня Ахиллеса, а из старой дамочки преуспевающую молодушку, которая заставляла ее ненавидеть свою жизнь в разы сильнее. Люблю свою работу.

-А как же Жан?

«-Пожалуйста, не вспоминай этот уродский фрагмент даже по телефону. Жан улетел в Испанию с какой-то итальяночкой.», – каким-то меланхоличным бурчанием проворчала Кармен.

На самом деле она была просто огромной занозой моего прошлого. Змея, яд которой разъедал все внутренности в течение двух месяцев пьянок и жестоких намерений. Никогда не забуду этот чарующий запах ее присутствия, коротких волос, слияния наших постелей, размышлений о том, как использовать ночь и сущности ее ангельской внешней стороны. Из-за таких, как она, я впервые стал бояться своего прошлого. Какое же лучшее настоящее без лучших мыслей о прошедшем?

-Что скажешь, Леон?
-Ты понарошку выстрелила в меня. Меня больше не интересует запах твоих духов.

Бросив трубку, я почувствовал облегчение, сладострастие своей жизни, желание отфотошопить еще парочку омерзительных и криворожих дамочек. Меня зовут Леон, и я потерпел самое унизительное фиаско.

Кармен, что же ты со мной сделала?

(port-royal)

Понедельник - это начало новой жизни или недели? В чем неповторимость генезиса старикана Кая?

Типичный затухший англичанин, проводящий все свое время в кресле-качалке, маразматичный старикашка, проживающий в недрах Порт-Ройяла. Все свое время он уделял морю, полагал, что у моря есть своя неповторимая квинтэссенция, заключенная в гребнях ее волны словно узник.

—Кай! Это Анджелина! Я принесла тебе креветок.

—Оставь их у порога. - хриплым голосом проворчал старик.

—В порту парочка моряков нашептала мне, что завтра тебе будет не до нежности, Кай.

Пожилой мужчина запустил малознакомую особу к себе в дом. Визуально она напоминала ему шестнадцатилетнюю девицу. Вид ее был настолько невинным, что старику невольно становилось страшно от того, что она будет сладким подарочком для похотливого кармана.

—Сегодня я стоял у пустого прилавка и понял, что в этом дерьмовом городе уже давно не до нежности. Все опошлила ночь и незажившие раны старых поколений. Ты слышала историю Кая и Герды?

—Конечно.

—Когда я был совсем юный, - промолвил старик, - я всегда боялся, что в моем будущем будет все точно так же. Этому миру нужна Герда, а не Кай. Не подумай, что я всегда зацикливался на своем будущем. Просто мое настоящее вызывало у меня тоску, а прошлое меня и даром не волновало. Что за идиотская привычка – глядеть в будущее? Нас, может быть, пучины синего темного моря завтра накроют своей пеленой.

—По-моему, ты уже совсем чокнулся со своими любимцами - социопатами, Кай. – опрометчиво заявила Анджелина. – Some hearts are true, - нелепым французским акцентом добавила она.

—Тебе есть где ночевать?
-Нет. Поэтому я и здесь. С креветками.

—Можно попросить тебя кое о чем на следующее утро, когда я перестану чувствовать биение сердца?
-Все что угодно.

Ночь впервые была настолько долгой. Через окна просвистывал холодный и будоражащий ветер, одно за другим на линии горизонта виднелись суда с высочайшими на Свете мачтами.

—О чем ты хотел попросить меня, Кай?

—Этому дрянному городу становится действительно не для нежности. Покажи мне горизонт.

В 6:59 Порт-Ройал охватили тишина и покой. Все стало таким, каким оно должно было быть.

(port-royal)