Утро вечера мудренее.
Мне стал безразличен мой выходной внешний вид.
Мне стала безразлична история Франции и России.
Мне стала безразлична христианская церковь.
Мне стал безразличен цвет неба и оттенок горящего солнца при выкуривании сигары.
Мне стали безразличны окурки в недрах корпуса моего дома.
Мне стало безразлично то, что что-то случится.
Мне стали безразличны стихи Бродского и Бонфуа.
Мне стало безразлично скорейшее происхождение чего-то ужасного.
Меня зовут Джонатан, и я безразличен сам себе.
Моя спасательная шлюпка отплывала от тонущего Титаника. Отплывала вместе с доверием о моем спасении от той удручающей океанской субстанции, сущности пучин той огромной глубины. Она была изувеченной до последней дощечки, но при всем раскладе она была верна ей. Моей маме. Когда Александр говорит о мужиковатости лесбиянок, то я всегда продолжаю его мысли, говоря о маме, самой грозной женщине на планете, чей взгляд заставляет бежать далеко в поля и прятаться во ржи. За все течение бытия я так и не увидел ничего более угрожающего, ничего более по-настоящему сильного, ничего красивее Эроса, Цефеиды и антивирусных лекарств. Описывая Джоан, я вынужден дать себе волю признать старомодность ее внешнего вида, тупость любовных сериалов по областным телеканалам, несмешные шутки, вызывающие тошноту, нелепый и пронзительный смех, который заражал словно какой-то гепатит, туфли на босую ногу, худощавое сложение, тонкая кость и сенильность покупаемых ею книжек, которые она читала на ночь, а также идиотское имя. Видимо, поэтому я и ненавижу свое имя. Джонатан и Джоан – похоже, не правда ли?
Я никогда не получал пулевых увечий и ранений, но я все же решился на тот период свалить в Варшаву. Находившись вблизи Бельведера, королевской резиденции, находившейся на вершине обрыва над Виспой, я долго любовался чудесным видом на окружающий меня парк. Мне не нравились Варшавские женщины, мне не нравилась моя Катрин. Мне вообще никто не нравился. Катрин в очередной раз изнывала по поводу моей апатии, моей ненависти к неоновым лампам, стоптанной обуви, сопливым мыслям, недостатку кислорода, зеленому чаю, некрасивым тропам, вычурным шлюхам, сублимации, алкоголю крайней стадии и фильмам Феллини.
-Джонатан, если бы у всех скупердяев и уродов была такая же жизнь, то их бы было гораздо меньше…
-Я лишь хочу быть тем, кем другие не были, Катрин. Мне плевать, слышишь ли ты мои возгласы о помощи. Сегодня я возвращаюсь в Вроцлав.
Было ли Катрин на меня абсолютно положить – не знаю. Я оставил ей несколько долларов на завтрак и свое старое пальто, которое она в свое время обожала носить на своем голом теле, написал ей слишком много писем, а сейчас дописываю последнее. Наверное, оно будет лишним.
Моя хандра началась с музыки Пьера Ван Дормеля. Сев на самый последний поезд до Вроцлава, я пристально глядел на убегающие назад отголоски облаков, на триллион бегающих по небу сероватых точек, фонарные столбы, знаки с цифрами 80,81,82,83… Долгое время Катрин еще атаковала мой телефон. Я не знаю, как я это понял, имея уже совершенно другой номер. Что я вообще знаю?
Я прибыл на утро следующего дня, и, решив не идти сразу домой, я неспешными шагами направился к местному «Don’s Café». В свое время у меня была излюбленная тема – посиделки за барной стойкой и разговоры с незнакомцами. Однажды какая-то блаженная девица лет двадцати восьми рассказывала мне, как она хорошо заработала на тогдашней принятой здесь игре в покер. Кажется, русские называют это явление случайным попутчиком: со всем пониманием ты взваливаешь на спектр прохожих людей весь хлам за спиной, чтобы стало легче самому. Выйдя на улицу, под моими ногами со стонами трепетал снег. Я бы с большим удовольствием незаметно погиб сегодня, с большим удовольствием сказал бы, что я люблю тебя, но при таком раскладе ты подумаешь, что это не так. Сегодня из-за моего стереометрического самолюбия я сдал все карты, потому что они не были мне по душе. Ты никогда и ничего не узнаешь, мама. Клянусь! За тебя я готов порезать кого угодно, готов выгнать кого угодно не раздевая… Всем не самым продолжительным сладострастием своей жизни я обязан тебе в минуты последнего прощания.
(port-royal)