-

Мне кажется, что ничего нет. А слезы - вот они, водянистые, не из полиэтилена или раскаленного воска. Любовь - ненастоящая, дружба - пластмассовая, ничего нет, а слезы есть, и сердце у меня тоже есть, ровно как вон тот стул или стол, и я плачу, и я переживаю, и сердце со слезами заключены в единый канал, орошающий поминутно мою носоглотку всхлипами. Как славно, что для меня все существовало, а для других - ровным счетом ничего! Как славно, что вы меня оставляете, что мы мне лжете, что, опираясь в минуты тревог и дрожи на ваши плечи, я больно ушибался о пустоту, сам того не осознавая.

1. все лизы дуры

2. имя полина тоже не очень

3. полина, я очень надеюсь, что ты этого не прочтешь

4. не так давно я заметил, что сижу в трусах наизнанку, заленился и на этот счет ничего не предпринял

5. это так в моем духе - ничего не предпринимать и делать вид, что ничегошеньки не случилось, а потом..нет, не переживать из-за содеянного или его отсутствия. мне плевать

6. по приезду с психологии обнаруживаю у себя в рюкзаке хавчик. какой-то раздавленный и размазавшийся по всему рюкзаку хавчик

7. сплю в той же кофте, в которой днем сижу на учебе

8. я очень хуево пишу, и мне от этого всегда было очень-очень-очень грустно

9. первая любовь на ощупь всегда похожа на свежие первоапрельские голубиные перышки

10. девушка, вошедшая на ботаническом саду, так отчаянно вперилась взглядом в дырку на моей коленке, что мне на секунду почудилось, что в ней (дырке) сейчас промелькнет архангел Михаил

11. заснуть, а назавтра проснуться в каком-нибудь домике на берегу океана и не помнить знакомых, друзей, всяких девочек и мальчиков, владеть громадной библиотекой и сидеть, круглыми сутками читать на берегу

12. я выгляжу как бич. не рич

13. шел домой из школы, наступил в собственную жизнь, собственное лицо и так далее

14. если вы думали, что хуже уже не будет - значит, у вас плохо с фантазией

И я спрашиваю у него: чувак, да за какие такие злодеяния нам так плохо? За какие такие грехи мы сейчас сидим в насквозь провонявшим кофе фойе в этом гнусном городишке? Парень, да пойми ты меня: найду ли я когда-нибудь город, что с первого же дня примет меня, город, с которым мы склеимся, подобно паззлу? Найду ли я город - тот единственный, свой, отдающий мне все, требующий меня себе - город, по камушкам которого я готов буду протащиться своей затертой задницей, мостовые которого я буду готов вылизать дочиста? Найду ли я место?

И он говорит - нет, не найдешь.

И мы остаемся.

Да, мы не рождены для больших любовей, для великих дел.

Я падал в эту зыбучую тоску, падал в этот зыбучий город, показывался на набережной и отмечал, что здешние чайки жирнее даже моей достопочтенной тетушки по отцовской линии.

Мы не движемся. Я смотрю на птиц, дребезжат друг о друга облака не небосводе, я засыпаю везде - достаточно чуть склониться над столиком из икеи, коими так любезно уставлены книжные в Плимуте. Город укрывает меня собою, будто пуховым одеялом; в такие минуты галактика недвижима. Разморенный, оплывший диск неба, разморенный, оплывший я, откуда-то тянет ландышами; я еложу носом по столику очередного напичканного всякими доходягами и якобы-деловыми-людьми Косты Кофе.

Парень, что сидит по левую руку от меня и время от времени лениво потягивает кофе, влюблен в какую-то девочку, а мне смешно. Я таскался с ним лишь оттого, что та пошлая страсть жить, казалось, его вовсе никак не задевала, я видел это, я выгадал это в его лице. Но он был влюблен, что меня невероятно разочаровало - и что мне теперь делать? Не сбегать же от него из этого треклятого кафе.

Я что-то пишу, мой спутник не особо разговорчив; перекидываю взгляд за окно. Визжащие дети, нагретые мостовые; так и гляди, выпрыгнем все отсюда запекшимися кусочками хлеба из тостера.

Мы видим то, что религиозные фанатики зовут божественной благодатью, пространство вокруг преображается; сердца наши полны скорби, а уши - серы и тишины. Святотатством будет похлопать ему по плечу - не в меня же он влюблен. Всеобъемлющая, высочайшая пустота, пустота из тех, что берет свое начало лишь в человеческой душе, опустошая после всю галактику.

Свет струится туда, где пусто. Вещи, которые наполнены, его не получают.

Ему нужны лишь мы. Два зазеванных, раскисших лица за кофейным столиком.

И мы поддаемся. Мы не движемся.

Сегодня этот город был красив до чертиков, но я совсем не знал, есть ли на свете, в человеческом языке слова, которыми можно было бы описать его красоту: его красоту, то, как он наполняет меня, то, как он по-настоящему нужен мне. Именно поэтому я спешно вернулся домой, первым делом забросив на антресоль пальто и чуть подбитые ботинки; я заперся изнутри комнаты и стремительно слег в кровать, ключи предварительно выкинув и закрыв все шторы, чтобы не видеть больше ни краюхи города и не чувствовать больше его сердца, бьющегося о мои пятки, пока я хожу по его асфальту.

21.10.13

, те, что тычут в меня слюнявыми заскорузлыми пальцами, что поносят и честят меня, стоит лишь моему силуэту обрисоваться где-то поблизости. Смотрите на меня: я пуст! Рискнете ли вы линчевать меня за мою пустую жизнь, за мои полые чувства? О, как я пуст, как я счастлив, как я, в конце-то концов, счастлив, что я пуст! Я пахну толуолом и сливами; решитесь ли вы въедаться глазами в меня за то, что пустота в моей груди сияет ярче тысяч светил, тысяч побитых коленок?

Мы открываем рты, чтоб перекинуться парой фраз о вопиюще незначительных вещах, а потом молчим. Я пытаюсь подцепить ртом воздух на невидимую леску; мы с ним молчим, молчим минуту, молчим пятнадцать, а я начинаю делать вид, что его кеды - самая интересная штукенция во всей этой дрянной галактике. И мы, конечно же, уже знаем, что гробовая тишина, вставшая меж нами - вернейший вестник того, что вскорости мы пренепременно, неизбежно, обязательно споемся.

наличие любящих людей не дает вволю посопливиться и покорчить из себя одинокого страдальца, оно - непозволительное, оскорбляющее все законы мироздания лебезение. не любите меня

В тот день, когда ты впервые прошелестела своим платьем, походившим на лепестки лютика, прямо перед моим носом, я очень хотел спать. Вероятно, это все потому, что спать мне отныне хочется постоянно.

Пишу тебе, потому что собою совершенно истерзан: мне необходимо любое чужое присутствие. Более всего я боюсь задохнуться, замкнуться в самое себя, заключиться внутри себя на каторгу, а ведь ты, дорогая моя, клялась, что не будешь катать на плечах чужих, и ведь я, откровенно говоря, твоим счастьем бы не оскорбился: тебе я и планирую доверить все.

Прошлое настигает меня все чаще и колотит с поистине пионерским лицом; я упиваюсь собственной отвратительностью, размазываюсь по ней, тоской пудрю щеки, во все на свете ввязываюсь единственно для того, чтобы доказать себе, что в любом уголке света мне одинаково худо.

Я не боюсь людей, но втихаря им завидую: они умеют хотеть! Они желают, насколько убог ни был предмет вожделений, они пылают; помилуйте, вы слишком живы!

Завтра я покину тот город, в котором в три погибели в чердачной комнатушке черкаю тебе это письмо, я покидаю его - и потихоньку проникаюсь теплейшим к нему чувством, фактически люблю. Улицы здесь узки, а люди необычайно говорливы; по приезду я сразу же понял, что вскорости мне осточертеет даже мое спальное место. Тот человек, которого ты сулила мне в содержатели, решительно мне не отвечает, а хозяин постоялого двора, где я имел несчастье остаться на ночлег, жалобам моим на клопом вовсе не внимает; с утра я выхожу в улицы: клином въедаюсь в губы целующихся в пабах, обвожу теплеющим языком по контуру собственные, более двух лет уж не целованных; чувствую себя злоумышленником, ворующим поцелуи, мальчишкой, выдающим себя за трубочиста в морозное воскресное утро, побирушкой, простоявшей в Сочельник до полуночи у чужой калитки.

Бывало, спускаюсь я и к морю, где имею великое удовольствие наблюдать конопатых девчушек, снующих от моря к семейству, что обыденно состоит из дородной maman и какого-то щуплого, маленького человека, что, вероятно, сойдет за отца. О, сколько отрады нахожу я в этих песочных лопатках! Я вижу статных, полных жизненных сил юношей, чьи улыбки по белизне едва ли уступят зубчикам чеснока; я ненавижу все вокруг еще с большим усердием. Люди, выигрывающие у меня во внешних данных, ненавидимы мною ровно настолько же, как и уступающие в них, туловищем я кренюсь и оседаю в собственной непримиримости.

Признаться, роль в моем нынешнем состоянии сыграло и твое последнее письмо, в котором ты заявила, что навестить меня вовсе не желаешь, более того, сердце мое пошло разводами от тех страниц, где ты красноречивейшим образом даешь мне понять, что и встречи со мной ты будешь пытаться избегнуть, что и видеть меня не желаешь. Увы! Я брал в руки перо, и руки ни разу не осеклись, стало быть, судьба в нашу размолвку уж и не столь беззастенчиво вмешалась.

Вспоминаю нашу последнюю встречу: чувствую себя с каждым днем все более нагим, совершенно бестелесым - без слов, без тебя, без всего, что в былые годы основательно прикипело к затекшему ныне моему сердцу. Чьими восторгами, милая моя, оттенять мне теперь собственную неказистость?

Довольно; довольно с тебя и довольно с меня. Я совершенно, ты знаешь, не умею кончать письма, так пусть завершится оно тем, что я наконец поспешу собирать чемоданы. Жизнь надо мной вовсе не изголяется, не измывается в изобретении пыток, едва ли когда-либо вплетался я в фатальное переплетение событий, мне плохо, мне просто плохо. Мне плохо, плохо, плохо, и на этом хватит.

Меня завели в обитую по краям полумраком комнату, меня завели, меня принудили; напротив - зеркало, в коем я успеваю засвидетельствовать собственное лицо. Лицо егозящее, лицо то смеющееся, то искаженное гримасой боли. Я один, один, один! Весь мир - не более, чем пыль на дне моих карманов, реален - лишь я, раз за разом, вторгая себя в дружбу или любовь, вонзаюсь я вновь в единую материю - в себя.

И с каким рвением любил я в прочих собственные чувства, собственное участие! Человек смешон: тело - и дальше что? Я тебя люблю - но, как выходит, люблю опять же себя, я беру тебя за свою собственную руку, я откидываю непослушные волосы с собственных, опять же, щек цвета прокисшего творога.

Душа его находилась постоянно в этаком трагическом выверте; каждый день, того не осознавая, в себе он переживал непомерный по накалу сердечный тремор. Вопиющие в своей болезненной, надтреснутой красоте пейзажи пеленали его рассудок, печаль поддевала его за легкие; он опускался на самый поддон собственного существа и, выстрадывая всего себя до нитки, взмывал вверх.

because you marry me, marry me, marry me

В ее любви ко мне для меня самого вовсе не было места: я играл куда более второстепенную роль, словно ютился на галерке под сводчатым потолком громадного театрального зала. Любовь была огромна, любовь была всепоглощающа, беспощадна и, несомненно, бессмысленна; изо дня в день она лишь росла в своих масштабах, раздувалась, лезла из помещений в окна, выпинывая меня вон, выставляя за двери себя самой. Таким образом, ее чувства никакого отношения ко мне не имели, напротив - они вечно вились вокруг нее самой, оставаясь ярчайшей ее добродетелью.

Интересно
что я делал
в то время как ты стала такой большой?

что я делал?

кажется бегал за хлебом
нет
клал камень на камень
а может быть шел по ступеням
стоял
одевался
оглядывался
передавал сдачу
пропускал идущий транспорт
садился обедать
хоронил маму
восемь лет хоронил маму
бегал за хлебом
как странно
мы рядом
тебе никогда не догнать меня в этом беге
я не могу тебя ждать
я способен лишь мчаться
ты прекрасна
но что мне с тобою делать
с тобой нельзя ни плакать над прошлым

ни с надеждой смотреть в будущее
которого
все
меньше