И я спрашиваю у него: чувак, да за какие такие злодеяния нам так плохо? За какие такие грехи мы сейчас сидим в насквозь провонявшим кофе фойе в этом гнусном городишке? Парень, да пойми ты меня: найду ли я когда-нибудь город, что с первого же дня примет меня, город, с которым мы склеимся, подобно паззлу? Найду ли я город - тот единственный, свой, отдающий мне все, требующий меня себе - город, по камушкам которого я готов буду протащиться своей затертой задницей, мостовые которого я буду готов вылизать дочиста? Найду ли я место?
И он говорит - нет, не найдешь.
И мы остаемся.
Да, мы не рождены для больших любовей, для великих дел.
Я падал в эту зыбучую тоску, падал в этот зыбучий город, показывался на набережной и отмечал, что здешние чайки жирнее даже моей достопочтенной тетушки по отцовской линии.
Мы не движемся. Я смотрю на птиц, дребезжат друг о друга облака не небосводе, я засыпаю везде - достаточно чуть склониться над столиком из икеи, коими так любезно уставлены книжные в Плимуте. Город укрывает меня собою, будто пуховым одеялом; в такие минуты галактика недвижима. Разморенный, оплывший диск неба, разморенный, оплывший я, откуда-то тянет ландышами; я еложу носом по столику очередного напичканного всякими доходягами и якобы-деловыми-людьми Косты Кофе.
Парень, что сидит по левую руку от меня и время от времени лениво потягивает кофе, влюблен в какую-то девочку, а мне смешно. Я таскался с ним лишь оттого, что та пошлая страсть жить, казалось, его вовсе никак не задевала, я видел это, я выгадал это в его лице. Но он был влюблен, что меня невероятно разочаровало - и что мне теперь делать? Не сбегать же от него из этого треклятого кафе.
Я что-то пишу, мой спутник не особо разговорчив; перекидываю взгляд за окно. Визжащие дети, нагретые мостовые; так и гляди, выпрыгнем все отсюда запекшимися кусочками хлеба из тостера.
Мы видим то, что религиозные фанатики зовут божественной благодатью, пространство вокруг преображается; сердца наши полны скорби, а уши - серы и тишины. Святотатством будет похлопать ему по плечу - не в меня же он влюблен. Всеобъемлющая, высочайшая пустота, пустота из тех, что берет свое начало лишь в человеческой душе, опустошая после всю галактику.
Свет струится туда, где пусто. Вещи, которые наполнены, его не получают.
Ему нужны лишь мы. Два зазеванных, раскисших лица за кофейным столиком.
И мы поддаемся. Мы не движемся.