С. – единственный лектор, в конце пар которого аудитория закипает дружным гулом ладош; студенты, кое-как выправившись из-под неудобных парт, аплодируют в унисон. Это и впрямь не лекция, скорее – ярмарочный перформанс, эквилибрист на миллиметровой золоченой проволоке: кружение у доски, слегка гнусавая речь, не дающая воли раскидистым «э-э-э», бессчетные соцветия имен и отсылок, что бойко вонзаются в тушки рассказов. Под него хочется увлекаться: забыть имена уродских знакомых, с ногами забраться на хлипкую антресоль с пыльными Беньямином или Дюркгеймом, пропасть для всего вокруг во веки веков и присно.

Иду до дома я довольный, взвалив на плечи свежевыкроенное идолище: возведение очередного кумира распускало мне руки и дозволяло мне ненависть ко всем прочим. Ненавидеть – радостей некуда: сладость отвращения доверху заполняет тело, заставляя рассудок возбужденно урчать и булькать; ненависть, каемочкой обогнувшись вокруг самопального божества, обретает свою законность. Я благороден и раскидист душой: я ненавижу все, чтобы жарче любить единственное и неповторимое обожествленное, я ввергаю весь мир в ничтожество – единственно в жертву своей любви.

Добрых два года я протаращился на Л. – как он обувался и разувался, как в разгар снегопада сбегал со мной из школы через черный вход здания, как по-девчоночьи обижался на А., взвизгивая и размахивая руками от досады. На добрых два года я заточил его в корпус взбалмашного и вертлявого идолища, этакого очеловечившегося сатира, глашатая капризного детства в аляпистом, непристойном костюмчике. Он был слишком красив – и что бы я делал с ним, сажал бы на мили от себя и глазел? Он был слишком красив – и я не мог бы его щупать, фривольно теребить ему воротник, бояться отдернуть ногу от половой дрожи. Существование Л. не предполагало его бытие романтическим, любовным объектом; это делало его рафинированным божком, тело его – отторгающим душные страсти, существующим исключительно для удостоверения его материальности. Я восторгался им блекло, смотрел безучастно, как мог бы смотреть на резвящихся в герметичной клетке зверьков, но крайне пекся о том, чтобы Л. не утратил свою богоподобность, свойство Воплощать Собою, что вынуждало меня околачиваться где-нибудь возле;

но он заливался какафоническим хохотом, имел дырки в зубах и по-дурацки егозил на занятиях – и я спокойно переводил дух.