-

Было бы неплохо, будь на изнанке век у каждого выбита одна-единственная фраза. Ты не чувствуешь, что что-то делаешь неверно? У каждого из нас. Чувак, ты не находишь, что что-то пошло не так? Одень теплые подштанники. Позови ее встретиться у окошка Фаззи Липс к восьми. Скормите друг другу весь фенотропил. Я за тебя беспокоюсь.

Мы могли бы быть вдвойне свободней, выпусти какой-нибудь там треклятый Эйч Энд Эм не очередную порцию трикотажных сарафанов для жеманных голенастых девиц, а футболки с надписями в духе "У меня умер лучший друг". У меня умер лучший друг. Мой парень болен лейкемией. Мои родители убиты. У меня подозрения на шизофрению. Мы могли бы быть свободней; наша боль - единственный наш поводырь, единственное укрепление, первый и последний младенческий утробный вопль, единый негласный повод ко всему, единое к нам примечание. С собственным несчастьем я был предельно обходителен, его я хоронил в себе с особой бережливостью, другим ведал о нем, не размыкая ресниц.

Будем знакомы? Я мог бы знать, кому протягиваю руку. У меня умер лучший друг. Будем знакомы?

название группы Jefferson Airplane режется в десны фруктовым леденцом, а за самолетный след в небе так и хочется уцепиться ногами, прижаться собственным маленьким тельцем, а затем так и повиснуть на веки вечные вниз головой, внимательным взглядом вкрапляясь в визжащую в июньских дворах ребятню

Как красива Москва, как повезло нам, что мы здесь рядом. Тут есть все, что можно пожелать. Залезай на любую крышу, и вот - ты уже можешь двигать здания небоскребов, вторую по величине телебашню и дым от громадных труб. А как не любить это чувство, когда люди смотрят на тебя, а ты на них, а потом вы расстаетесь навсегда.

Вечно живое состояние.

Город разливается, как река и заставляет мое сердце биться тише, трепетней. Люблю.

Но чего же сейчас просит сердце? И вот я, семнадцатилетний подросток, пытаюсь услышать его сигналы, крики о том, как хочется - сорваться - убежать - спрятаться далеко от этого родного места, угнать летающий велосипед, питаться только арбузной жвачкой, украденной из магазинов, ходить только в свободных футболках, что не будут мешать дышать, не думать об учебе, как о наказании, кормить бездомных животных мамиными котлетами, скупать книжки стопками, проглатывать их и оставлять в метро, подбрасывать записки незнакомым людям с просьбой улыбнуться, уметь плакать по желанию, рисовать на колоннах мостов и бегать от стражей правопорядка, не забывать стихи, всегда находить нужные слова..? Да можно бесконечно продолжать список. Мэйк, почему, зная, чувствуя, что сделает нас счастливыми, свободными, мы все равно наступаем на одни и те же грабли каждое утро? Хочу уметь менять. Все. Прямо сейчас. Ты со мной?

Неписанным заповедям меня как-то научил один человек. С тех пор я пишу письма только по ночам, ожидая самого честного разговора с внутренним голосом, никогда не держу при себе что-то лишнее, выбрасывая абсолютно все, строя продуманную пустоту, и не оборачиваюсь после прощания.. Но самая главная заповедь - знаешь ли ты ее? Если в ответ на твои слова любви ты слышишь молчание - беги.

Я вот часто ошибаюсь в этом самом главном.

..мне кажется, нужен ластик для лишних мыслей, новые силы, новая весна.

Как бы было здорово закрыться на неделю в пустой квартире, где только кисти, краски и корзина яблок? Потеряться в просыпающемся лесу, находить забытые вещи, придумывать им истории, обрезать джинсы и сверкать коленками, не спать ночами и шляться где-нибудь с теплой толстовкой за спиной (летние ночи накрывают холодным одеялом) до открытия метро.. Запредельно безграничный полет фантазии, как казалось, легко и просто.

в жизнь погружайся, как ловец икры во вспоротое брюхо осетра, из двух слов, заартачившихся в твоем сознании ночью, создавай утренний сонет, в случайно брошенном смешке определяй зловещий оскал, в сухожилии - будущее крыло, в каждом - ниспосланного с небес мессию, что разобьет твои прежние устои и страхи вдребезги; я, должно быть, живу слишком суматошно и частенько оббегаю главное, похожу на дошколенка, вечно таскающего за собой громадный фолиант с выцарапанным на корешке заглавием "жизнь и побочные эффекты"

периодически хочется воскликнуть, что мы же молоды и что давай же просто жить, но слушателя (что важнее, слышателя) мне недостает. однако никто не запретит желать того, ведь правда?

Неприхотливые посекундные влюбленности в метро, кажется, впитывают в себя всего меня и сам факт моего существования; я смотрю на девушку, в тот самый момент, даю голову на отсечение, я люблю ее больше жизни, и - о святые небеса! - через секунду мы расстаемся навсегда, потому что прошуршавший за окнами вагона перрон - мой, мы расторгаем нашу любовь, окунаемся оба в ту самую мистическую, драгоценную неоконченность. Это подталкивает меня к мысли, что отныне я влюблен навеки - так прело, так неоконченно, а потому раз и навсегда, и я, преисполненный мечтами и ропотом собственного сердца, смело выхожу из вагона. Вечная жизнь. Неисчерпаемая субстанция любви. Я приземляю ногу на гранитный пол и движусь дальше, ведомый тем самым отсутствием логической концовки (недосказанные речи, обрезанные края летней майки - любая оборванность оставляет после себя потрясающее послевкусие), влекомый вдаль той так пугающей меня в детстве бесконечностью всего сущего.

Сажусь писать тебе письмо на следующий день после дачи тобою адреса (вернее, на следующее утро), посколько чуть позже, думаю, содержание неимоверно сузится и вернется к привычным издерганным схемам. И, да, у меня совершенно нету в квартире подходящей бумаги, тетрадные листы - слишком пошло, как и стандартные А4, поэтому сейчас буду мурыжить последний листок из альбома. Признаться, понятия не имею, каков будет объем данного послания, поэтому не обращай внимание на оформление, что явно оставляет желать лучшего.

Хочу написать тебе о том, что взрослеть чертовски не хочу. Наверное, в данный момент это важно. Наверное, об это действительно стоит писать. Наверное, именно тебе. Наверное, так надо. С каждым годом я ощущаю в себе пренеприятнейшее изменение: духовное мое, внутреннее, зрение лишается подобающей ему прямоты, погрязает в издержках, ищет обходные пути, бесчестится метафорами (ведь даже сейчас пишу я нагромождениями, а ведь, казалось, о главном пишется всегда просто). Мы меняемся, мы впадаем в формальности; являясь в детстве прозрачнейшей призмой, способной преломить всех и вся под идеально выверенным углом, с годами мы неизбывно тускнеем, мутнеем, наши граненые бока все бесформенней на ощупь, все более отдают глиной (к сожалению, познания мои в минералах убоги и скупы, но, думаю, подойдет какой-нибудь янтарь). Так мы меняемся, так мы суживаемся, перестаем видеть простое, очевидное, лихорадочно ищем лазейки, ведущие не туда, корябаемся о смысл, видим все в усложненном формате, черство, однобоко. Пожалуйста, не надо так. Не надо так, пожалуйста!

— смею заметить, вряд ли сейчас вся важность моего сообщения может мириться с тем, каким, блять, почерком ЭТО НАПИСАНО -

Порою мне кажется, что мирозданию я упираюсь темечком в потолок, что я ему уже по плечо или навырост, что мои зевки - размером с Ямайку, что неприютные бугорки на моих плечах - не иаче, чем семь холмов, на которых строилась Москва, что я - всепереживший, всевидевший, прочувствовавший весь белый свет от а до я, что ничем меня не проймешь, не прошибешь, ничем не удивишь. В этот момент я неправ. Однозначно неправ.

Я хочу видеть больше, сердцем я хочу объять большее, хочу чувствовать прямо, говорить проще и правдивей, плакать, когда плачется, смеяться, когда смеется, любить, когда любится. Я хочу искренне верить в то, что люди добры, что каждое наше дело, каждая наша потуга, каждое наше то, во что мы роняем крупицу себя - преисполнено смысла, вернее, осмысленности. Я хочу искренне верить в то, что Самое Важное лежит на поверхности, и стоит лишь легонько шелохнуться, чтобы почувствовать, как подушечки пальцем утопают в том самом воздушном и невесомом Главном. Я хочу верить в то, что любить следует отъявленно, порою жестоко, с бесстрашным сердцем, полным малинового варенья, периодически капающего на пол; любить следует соразмерно. Я хочу верить, но..меня застали в неподходящий момент.

Люди привыкли ставить скобы на первое попавшееся под руку, заводить все в круг формальностей, заточать все на свете в четкие теоретизированные понятия. Любовь, дружба, счастье - все это превращено в сплошной сгусток формальностей, избитостей, окунаться во все это нету никакого желания. Но так не должно быть. Я так не хочу. Не надо!

— как и аппетит приходит во время еды, так и я по мере увеличения количества написанного все больше напрягаюсь, накаляюсь, и, казалось бы, из-под моей ру(ч) ки в сию же секунду должно выйти не меньше, чем новоиспеченная Солнечная Система -

Я хочу верить в то, что все на свете просто, как дважды два, как глоток холодной воды из кувшина прямо в сердце знойной июльской ночи, как потеющие и чуть с ароматом кореандра руки любящих матерей, как грубые хлопковые чулки послевоенного мальчишки. Я хочу видеть Истину, я хочу понять ее и прочувствовать до каждого миллиметра, я хочу спать с ней. Я хочу верить в то, что Любовь озаряет, ведет, что она неподдельна и всепрощающа, и она - существует, верить, что над нашими головами всегда будет смыкаться и размыкаться небосвод, что в друг друге мы всегда будем находить убежище, а в собственных сердцах - самый прочный на свете шатер от бурь. Достаточно ли мы сильны для того, прочны, плотны, наполнены? Да, говорю я. Все будет так, как мы захотим. Как все устроим. У нас есть мы - и мы должны, просто непременно обязаны справиться.

Все будет так, как захотим.

Хей, ребята. Давайте купим много и всего. Чтобы хватило надолго, а запомнилось навсегда. Чтоб жить стало весело, а умирать - пошло. Давайте садить цветы, давайте упражняться в чревовещании. Давайте жить, в конце концов.

На письме дашь сто очков вперед любому <….>, устно же передавишься своими "сука, нахуй, блять".

Ебаный пиздец, сука!

Итак, ты думаешь, что можно прожить без любви: сильной волей, благой целью, справедливостью и гневной борьбой с вредителями? Ты пишешь мне: «О любви лучше не говорить: ее нет в людях. К любви лучше и не призывать: кто пробудит ее в черствых сердцах?..»

Милый мой! Ты и прав, и не прав. Собери, пожалуйста, свое терпение и вникни в мою мысль.

Боюсь выбирать: боюсь лишний раз вдохнуть, преисполнившись рабской покорности перед вселенной, боюсь сесть не в тот вагон, влюбиться в белолицего парня напротив, сбежать с ним в какой-нибудь дурацкий город и окончить жизнь в безвестности и нищете; боюсь совершенно случайно взять унылый рекламный проспект и пожелать устроиться бухгалтером; боюсь остаться дома и плакать под одеялом в последний день лета, так и не встретив тебя возле своего дома; боюсь ввязаться в фатальное сплетение мелочей, что сведет все набекрень. Страх собственника: боюсь лишиться своего, по закону принадлежавшего мне будущего раз и навсегда.

Любая незначительная штука, приключившаясяся со мною сегодня, кромсает на части мое (что вероятней - наше) будущее, внося туда безжалостные коррективы и неисправимые помарки, скручивая галактику в вафельный рожок.

Доводилось ли вам слыхать историю о том, как одна случайная запятая перевернула мироздание вверх дном?

В первую же нашу встречу ты сказала о том, что любви не существует; ты - на год старше меня, в моих руках - текущее эскимо. И я, смешавшись, пытаюсь тебе возразить:

— Ну..как же так! Может и существует..

Тебе сызмальства твердят, что любовь есть - и ты едва ли находишь в себе силы это оспорить. Любовь есть, любовь прекрасна, любовь вечна - это ты слышишь из каждого чайника.

Но ты была абсолютно права: любовь в массовом понятии все же существует, что выражается лишь в нашем ее предвкушении, в остальных же случаях ее нет.

На любовь по умолчанию я не способен и едва ли буду: любовь по фактору родства, любовь по причине схожих интересов, одержимость внешними чертами - все это слишком далеко от меня.

Я люблю людей за собственную любовь, иными словами, я люблю их лишь за то, что я, непосредственно я люблю; я люблю в них собственные добродетели, собственную живость, я люблю их за неуемный пожар собственных чувств, я ликую потому, что все еще способен на трепет и тонкие мановения души; все это немного напоминает мне акт некой духовной мастурбации, я люблю - но в итоге люблю лишь себя. Сам себе я - высшая инстанция, сам себе я - кровавый клинок Немезиды, сам себе - единственный наместник, палач, плакальщица и нежно возлюбленный.

Предан был я лишь самому себе - предан беззаветно, влюблен лишь один раз - в себя; но такими вещами, должно быть, не бравируют в публичных дневниках.

Зачастую слышу от людей в свой адрес о том, с какой легкостью на меня можно вываливать ворох своих проблем, гнусавить о своих уродских вторых половинках и делиться чем-то сокровенным. Но суть не в этом. Не далее как в декабре совершенно случайно сошлись мы с девочкой - за первые полчаса знакомства я уже знал о ее мертвой сестре и о том, что Брэдбери она не читала (уж не знаю, наверняка тому виною мой истрепанный свитер, что с порога вызывает особое расположение у окружающих). Доведя рассказ до собственной несчастной любви и выбитых костяшках правой руки (я готов был рассмеяться, ибо вечная подростковая любовь - скверный слушок), она заявила, что моя кожа - точь-в-точь, как у него - веснушчатая и неровная. Да, кожа; она еще долго скользила от моей переносицы к уголкам губ, пытаясь сообщить мне что-то важное. Вообразите себе - она говорила о коже! - и тут же отвернулась, заливаясь пунцовым румянцем и коря себя за то, что говорит мне подобные глупости. И тут я осознал, что услышал о главном.

До сих пор интересно, стоила ли ее любовь разбитых о ванную плитку рук, где она, что она.