чужое небо

Я долго молчал о происходящем в стране, да и вообще не собирался высказываться, но война подходит все ближе, она уже дышит в затылок и забирает дорогих мне людей, хорошо хоть пока не в буквальном смысле.

Я не знаю, что толкнуло вас на это, и не хочу знать. Я не знаю, что творилось в ваших головах, когда вы бросили свое образование, свои работы, свои семьи и вышли на главную площадь страны, и не хочу знать. Я не знаю, чем вы думали, когда безжалостно громили свой родной город, уничтожали памятники, площади, здания и дома, и не хочу знать. Я не знаю, где умерли ваши сердца, когда вы своими собственными руками убивали точно таких же людей, которые всего лишь выполняни свою работу - стояли на защите, и не хочу знать. Да, меня не было на майдане, да, я не стоял с вами плечом к плечу, не выходил на улицу, не слушал новостные сводки, да, я бежал от этого кошмара, и ничего не хотел о нем знать. И я не знаю. Но я не могу не видеть. Не могу не смотреть, как вы разрушаете свою историю и культуру, как вы убиваете своих братьев, как вы брызжите слюной, доказывая свою правоту, как вы медленно и настойчиво убиваете в себе Человека. Я не хочу это видеть. Но я вижу. И это причиняет мне боль. Я вижу, как люди, на которых я опирался и которым подставлял свое плечо, косятся на меня, шепчутся, щурятся, как разгорается пламя в их глазах. Как я становлюсь для них никем. Почему?! Почему вы позволяете политике влиять на ваши отношения с близкими? Почему вы забыли, что все мы - абсолютно все - не чужие друг другу люди, не враги, не разведчики, не предатели, мы - одна страна. Мы - одна нация. И не важно, на русском, на украинском, на белорусском или польском читала тебе мама сказки в детстве, это были одни и те же сказки. Мне больно вас терять. Я не могу и не хочу доказывать вам свою правоту, не могу и не хочу слушать, как вы доказываете свою. Мне плевать, кто прав. Я просто прошу вас не бросать друг друга. Не позволять убеждениям стоять между нашими сердцами. Оставаться людьми. Миром правит любовь. И ничего больше. Я люблю вас.

Нет ничего лучше, слышишь меня, нет ничего, кроме
Смотреть, как твоя тоска полностью растворяется в алкоголе.

Никому конкретно, собирательный образ всех моих чувств.

Дорогой, уважаемый, милая,
я любил тебя так, как никого не любил до, и после уже тоже не буду.
Раньше я помнил каждую черту твоего лица, воскрешал в памяти все, что видел, от начала и до конца, от начала и до конца, веришь?
Сейчас я от тебя дальше даже, чем Бродский от Есенина, эти расстояния не имели никакого значения, пока мысли наши, чувства и эмоции были рядом. Но мы отгородились друг от друга резко, неожиданно, и любые слова ложатся между нами стеной, которой уже края не видно, и что же будет дальше, мне страшно подумать.
Когда-то я писал тебе мириады слов, нанизывая на ниточку каждую букву, и в каждой фразе к тебе была моя любовь, я же знаю, ты видел ее, можно было даже пощупать все эти нити из моего сердца в твое.
И глаза твои были ярче янтаря, теплее самого синего льда, горячее даже, чем приклад пулемета, мы воевали за свою любовь так яростно, что земля беспрестанно охала и рассыпалась на крошечные камешки, что мы клали себе в карманы, чтобы выложить дорогу обратно, будто Гензель и Гретель, но мы оказались Гердой и Каем, любовь моя, чье-то сердце замерзло, а чье-то просто разбилось, мне бы хотелось собрать эти осколки и склеить из них ну хотя бы зеркало, чтобы снова посмотреть на нас, таких, какими мы были до того как.
Я бы не писал тебе пространные письма, говоря в них то, что никак не могу сказать, хотя возможность, теоретически, есть. В любой момент я могу протянуть руку в наше светлое прошлое (никакого будущего нет и быть не может, даже темного), рассказать тебе, рассказать, как любовь моя поднимается снизу вверх, как доходит до пальцев и замирает, как хочет в эти пальцы не то фортепиано, не то скрипку, не то холст и краски, ну хоть клавиатуру дайте на крайний уж случай, изверги. Я могу дотянуться до тебя мыслями, одним лишь воспоминанием, так, чтобы ты почувствовал, ты ведь всегда чувствуешь, никогда не говоришь об этом, чтобы не испугать, но я и так вижу все по каждому отведенному взгляду, по каждому недорассказанному сну, по нечаянному движению руки, да, любовь моя, я вижу, как ты отдергиваешь ее, когда она переступает границу, подходит ближе, чем вообще ты можешь позволить себе подходить ко мне.
Но я не скажу тебе ни слова, любовь моя, потому что нечего возвращать, некуда возвращаться, ничего уже не осталось от нас, от наших сердец, от наших нитей, мы были связаны с тобой канатом, но даже тысяча канатов не смогли нас спасти. Я ничего не скажу тебе, потому что все, что я чувствую, - бессмысленные отголоски прошлого, они поднимутся, как волны на море во время шторма, набушуются и опустятся снова, чтобы никогда больше не появляться, они ведь уже утихли, видишь, любовь моя, моей любви хватает на полчаса.
Дорогой, уважаемый, милая, но неважно
я никогда больше о тебе не вспомню.

Это ад непройденных расстояний, об этом мало кто решается говорить.
Я засыпаю мертвым где-то под утро,
и в груди у меня

ничего уже

не болит.

Для многих людей с возрастом(читай: опытом) становится недоступным ощущение жизни-как-чуда, жизни-как-волшебной ­-шкатулки-с-тайнами, ­ да как ни назови.
Меж тем шкатулка никуда не девается. Скажу больше, тот-кто-способен- от­крыть -шкатулку никуда не девается тоже. Просто уменьшается число и качество ключей, при помощи которых можно запустить процесс. Потому что именно отсутствие опыта обыденности помогает ребенку, который ещё слишком недолго живет, чтобы на практике познакомиться с понятием "обыденность", орудовать для запуска чудесного механизма практически любым инструментом, хоть пальцем, хоть кочергой.
И почти никто не успевает выяснить, какие ключи ему теперь подходят. Потому что времени мало, голова не тем занята и вообще вопрос так не стоит.
Но как только вопрос поставлен, у нас появляются шансы на успех. Подобрать правильный ключ к внутренней волшебной шкатулке можно. Я точно знаю.

все кончается вот так.
одной смской. или долгим разговором в кафе. или звонком. иногда правильнее, иногда хуже.
но каждый когда-то говорил это: "извини, мы больше не можем быть вместе. "
после этой фразы обычно говорят много, или не говорят вовсе, но что-то происходит.
кто-то плачет, кто-то чувствует себя плохим человеком, или наоборот кому-то наплевать, а кто-то раздавлен.
и знаете, мы забываем только одно. что когда мы начинали эти отношения, мы знали. что все закончится.
одной смской. или долгим разговором в кафе. или банальным звонком.
но мы согласились на это, чтобы просто какое-то время чувствовать себя не такими одинокими.

Дневники - крайне полезная вещь. Случайно прочитала себя такой, какой была седьмого мая. Надо же, какая на редкость умная и здравомыслящая девочка, куда же она делась-то, господи. А она тяжело вздыхает, покачивает головой и смотрит на меня из глубины - что ты вот распустилась тут, физику учи давай.

Когда ты льешь слезы из-за стихотворения… ты ведь плачешь совсем не из-за него.

Этот неловкий момент, когда тебе внезапно сказали, что ты очень милый.

Хотя нет, чего я вру. На самом деле реакция была такой.

Но это "почти". Краеугольным камнем. Оно было во всем. Во всем между нами. Мы подходили друг-другу почти идеально. Мы почти не ругались, мы почти любили друг-друга, нам почти хватало денег, мы почти могли жить вместе, почти счастливо, почти всю жизнь. И могли умереть почти в один день.

Я все еще живой среди этих призраков и все еще уцеплюсь за теплую руку, чтобы вынырнуть, но чем дальше тем сильнее эта фиолетовая паутина, тем глубже эти солено-жгучие воды, тем явственней шепот утопленников…
Не опоздай спасти меня.
Я без тебя - нежить.

Ахилл говорит Черепахе: повремени, ну повремени, ну погоди, повернись ко мне, поворотись, вернись, не ходи к воде, не уходи и не уводи меня за собою, я не пойду, остановись, посмотри — я падаю, подойди, подай мне воды, ляг со мной на песок, дай отдышаться, меня ведет, у меня в груди не умещаются выдох-вдох, пощади, — говорит Ахилл, — потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, день говорить с утра о малостях, жаться к твоей подушке, день отвезти тебя к стоматологу, прикупить одежки, день ухватиться за руки, когда лифт качнется, день не бояться, что плохо кончится то, что хорошо начнется. День, — говорит Ахилл, — только день — и я снова смогу держаться, только день, — говорит, — и мне снова будет легко бежаться, будет как-то двигаться, как-то житься, как-то знаться, что ты все еще здесь, в одной миллионной шага, в ста миллиардах лет непрерывного бега, ты еще помнишь меня, — говорит Ахилл, — я вот он, вот, задыхаюсь тебе в спину?

Черепаха говорит Ахиллу: слушай, ты чего это, что такое? Все нормально, гуляем же и гуляем, что тебя вдруг пробило? Посмотри, какая ракушка, посмотри — соляная кромка, а давай дойдем до воды, скоро можно будет купаться, скажем, через неделю. Слушай, посиди секунду, постереги мои туфли. Я хочу намочить ноги, думаю, уже нормально.

Ахилл говорит Черепахе: это ад непройденных расстояний, ад полушага, ад проходящего времени, следов от его ожога, ад перемен души, — говорит Ахилл, — и я все время не успеваю, не догоняю тебя и не забываю, какой ты была полторы секунды назад, какой ты была на предыдущем шаге, на перешейке, на прошлогоднем песке, на снегу сошедшем, вот что сводит меня с ума, — говорит Ахилл, — вот от чего я шалею, я пробегаю пол-души, чтобы оказаться душой с тобою, чтобы душа, — говорит Ахилл, — в душу, душа в душу, ты же переворачиваешь душу за этот шаг и вот я уже дышу, как на ладан, а ты идешь дальше, даже не понимая, не понимая даже, и это, — говорит Ахилл, — я не в упрек, это, — говорит Ахилл, — я не имею в виду «не ходи дальше», это я просто не понимаю, как мне прожить дольше. Это так надо, я знаю, я понимаю, это иначе не может быть, но я хочу подманить тебя и подменяю себя тобою, какой ты была полторы секунды назад, но это же не обманывает никого, даже меня самого. Это бывает, такая любовь, когда не достать и не дотянуться сердцем, губами, воплями, пуповиной, не вообразить себя половиной и тебя половиной, но навсегда учесть, что воздух будет стоять стеною между тобой и мною. Я понимаю, — говорит Ахилл, — тут не может быть передышки и никакой поблажки, потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала, и тогда, — говорит Ахилл, — понятно, что мне не положено отлежаться у тебя на плече, отдышаться, а положено хоть как-то держаться. Я не догоню тебя, — говорит Ахилл, — не догоню, это, конечно, ясно, не догоню, но наступит миг — и я вдруг пойму, что дальше бежать нечестно, потому что если еще хоть шаг — и я окажусь впереди тебя, ибо все закончится, завершится, и тогда еще только шаг — и ты останешься позади, и это будет слишком страшно, чтобы решиться, испытание кончится, все решится, можно будет жаться друг к дружке, есть из одной тарелки, в зоопарк ходить, и будет легко дышаться, только все уже отмечется и отшелушится, и душа вздохнет тяжело и прекратит шебуршиться. Никогда, — говорит Ахилл, — никогда, понимаешь, ни дня покоя, никогда, испытание, — говорит Ахилл, — это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот — протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища — это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку — это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, — говорит Ахилл, — но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, — говорит Ахилл, — пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся!

Черепаха говорит Ахиллу: да прекрати же, пусти, ты делаешь мне больно!

Ты считаешь таблетки - раз, два, тысяча три, ненавидишь больницы и койки, по ночам считаешь свои пустыри, пластыри и настойки. Ты бы рада уйти, но ведь это - тюрьма, и вокруг только зона риска. Мальчик с глазами, что хоть не смотри, носит яблоки и ириски. Ты считаешь лица детей, врачей, не потеряться бы в белых халатах. Молча сбрасываешь звонки друзей, они ведь не виноваты. Ты не считаешь года, дни недели, часы, только лица, таблетки, уколы… слышишь: сколько огня в себе ни носи, я приду к твоему зову. Кристиан Нейк

Самое странное то, что если ты скажешь "Я тебя не люблю", я буду любить тебя еще сильнее. (с)

невероятно боюсь, что тебе без меня плохо. едва ли не больше боюсь, что хорошо.