Думать.

Я никогда не забуду, как она тогда сказала:"Той, что плачет, гораздо легче, чем той, которую ты назвала бесчувственной из-за сухих глаз."

Как можно сравнивать разные беды и хвастливо заявлять:"Ну это-то что, а вот у меня…"?! Неужели боль, горе - вещи, достойные того, чтобы ими гордиться? Или человеческое сочувствие так дорого и важно, что за него можно заплатить вот такую ужасную цену?

Уж простите, я этого не пойму. Так же, как не понимаю, как действительно страшные беды, болезни, ссоры можно выпячивать, вешать на грудь вместо медали? Как можно делиться любым, сокровенным или повседневным, с любым, каждым встречным? Как можно ждать дешевого сочувствия, как подачки?

Мне интересно, а кому же на самом деле хуже? У нее тысяча всяческих болезней, несданные задания, недописанная курсовая, три работы, непонимание матери, равнодушие ушедшего из семьи отца, отвратительное поведение подруг, неотстающее по официальной версии прошлое и весьма непонятное будущее. У меня только ноющие от нагрузки мышцы, закрытые отчасти долги, защищенная, вымученная курсовая, а к этому еще нависшая грозовая туча армии и гнетущего ожидания, расставание с еще одним маленьким комочком, к которому успела привязаться, отсутсвие присутсвующего отца, постоянные их скандалы, неволя от понимающей, но властной матери, постоянное недовольство собой и глобальное одиночество среди всего этого хаоса. Не потому что рядом нет людей, а потому что я больше не умею с ними разговаривать. Потому что я не смогу ныть и приставать ко всем и каждому со своими рассказами. Потому что я упрямо решила быть сильной.

Любой, даже начинающий психолог скажет, что я просто завидую.

И я подпишусь под его резолюцией.

Но все равно: спасибо, что не научили меня жить просто.

До меня всегда доходит долго. Уж не знаю, что тому виной: какая-то внутренняя защита или замедленная реакция. Только…

Что со мной станет, когда поезд тронется? Что со мной станет потом, когда дойдет, что я на целый год осталась одна? Что со мной станется зимой, когда будет катастрофически сложно? Когда окажется, что все безумно заняты или слишком далеко, а времени свободного, которое было только для него, времени уйма - и оно пустое. Куда мне придется бежать?

Буду ли я сильной? Сможет ли внутренняя струна не лопнуть, но все еще звенеть? Что встретит его, когда придет пора возвращаться?

Почему так скоро?.. Хотя…что изменилось бы, будь все иначе?

Да и надо ли это иначе?

Смириться и смирить.

Дорогая моя девочка! Ты знаешь, я не желаю тебе зла. И пишу не о тебе, конечно, но по тебе, хоть и без всякого твоего ведома. Я свято верю в твое человеколюбие и надеюсь, что мое безобидное творчество тебя не заденет, а даже и позабавит. В любом случае знай: таких как описаны будут здесь, миллионы. А таких, как вы - всего двое. Слава Богу.

Только я слезла с кровати, ты растянулся на ней во весь рост. Тебя нисколько не смущало мое присутствие, как будто нас хоть что-то связывало. Я устроилась на подоконнике, кутаясь в любезно предоставленный плед. Даже теперь, летом, мне было холодно. Хотя, казалось бы, в твоем присутствии это абсурдно. Но плед виделся мне гораздо более надежным - я слишком хорошо тебя знала.

Ты жмурился, точно кот на солнце, хотя было глубоко заполночь, да и ты едва ли походил на домашнее животное. Скорее уж на дикое - вольное. Я смотрела на тебя в упор, без глушителя-маски. Я позволила себе думать громче, чем обычно в твоем обществе.

Послушай, думала я, знаешь ли ты, сколько раз я от тебя уходила? Я, хрупкая крошка, запрещала тебе позвращаться даже в собственных мыслях, даже в колкостях подруг! И сколько раз у тебя хватало наглости все-таки возвращаться! И почему, черт бы тебя побрал, наглости в тебе оказалось больше, чем смелости? Сколько секунд нужно, чтобы поставить одну крошечную точку, а не выводить каждый раз весь твой арсенал прочих знаков препинания? Я думала, мужчины более рациональны.

Но даже если тебе не хочется тратить на меня чернила, зачем я тебе вообще нужна? Если любят - говорят, молчание здесь едва ли имеет хоть какую-то ценность. Если нет.. Ну что ж, наверно очень интересно иметь при себе диковенную птичку. Но ведь у тебя таких - целый зоопарк, где ты - и директор, и главный смотритель, и кто угодно еще, кем тебе вздумается быть! И любая обезьянка рада позабавить тебя, и любая пуделиха будет прыгать через кольцо, стоит только тебе моргнуть! Только, знаешь, я все-таки не такая. Птица в клетке не поет. И как бы ты ни был хорош, архитектор золотой клетки, воля дороже.

Когда внезапное решение озарило меня, выяснилось, что ты внимательно смотришь на меня. Я уже и не знала, думала ли или говорила вслух и что отразилось на моем лице, но взгляд твой был тревожен. Я встала и выронила: "Мне пора."

Куда ты? - ты нагнал меня в прихожей. Хорошо, балетки надевать быстро. - Домой.

Ты схватил меня за руку в каком-то странном испуге. То ли опасался, что я вырвусь, то ли ожидал, что тебя пронзит острая боль от прикосновения к моей коже. Ты ожидал от меня намека, разрешения, но я была пуста. Тогда ты чуть притянул меня к себе и прошептал:

— Не уходи.

Золотая клетка оказалась удобнее, чем я думала, зоопарк вскоре был распущен за ненадобностью и только привыкшие к хозяину обезьянки и пуделихи еще долго кричали и выли неподалеку.

Когда гудки становятся длиннее и заунывнее только оттого, что безответны. Когда небо темнеет вдруг, как будто наверху выключают свет и отправляются спать, оставляя нас предоставленными самим себе. Когда музыка получает вес и давит на плечи, кожа на которых и так почти воспалена. Тогда не хватает того единственного вечера. О нем так хотелось написать, но я решила, что рассказывать о нем будет чуть ли не кощунственно. Да и что можно сказать? - ничего особенного не произошло.

Небо в тот вечер было разукрашено ровно так, как я люблю, словно небесный художник взял мои краски, подглядел мои зарисовки и, чуть их усовершенствовав, перенес на хрустальный купол. Плеер, привычно работавшей в режиме внезапности проигрывания песен, подкидывал именно те, которые были нужны. Магия нот, красок, наконец-то весенних запахов, та самая настоящая магия покалывала кожу, заставляя появляться мурашки. Я неосознанно перебирала пальцами по воздуху, не поднимая руки, пытаясь ее собрать. И, я готова поклястья, у меня неплохо получалось!

Ощущение одиночества, не тотального и губительного, а необходимого, похожего больше на отпуск внутрь себя, в свой анабиоз, казалось не меньшим подарком. Я чувствовала себя в какой-то капсуле. Я была абсолютно чиста, не щурилась от света, не сутулилась по привычке, не втягивала шею в воротник куртки - я была свободна от всего этого. В целом огромном мире осталась только я одна, сама себе судья и защитник, сама себе, разумеется, палач. Я была беспощадна и справедлива, я сумела-таки разобраться во всех путанных преступлениях против окружающих и собственной души, я ни по одному не вынесла оправдательного приговора. И когда стопки дел были перенесены в архив, а наказания только временно отложены, я почувствовала, как из мурашек пробиваются перья, не белые, конечно - кофейные. Я чувствовала их так ясно, чувствовала в них слабый ветерок… Я была счастлива тем, что получила свои секунды личного пространства (а ведь его проще мерить именно секундами). Я не роптала, что в тот день осталась одна.

Только сегодня я такого подарка не получила. В силу начали вступать приговоры. Один за другим.

Мы не виделись довольно долго. А когда наконец встретились, я не узнала ее. И вот уже больше четверти часа мы молча сидели в ее маленькой кухне, а я все рассматривала новую для себя особу, сопоставляя ее с образом, который остался в памяти с нашей последней встречи. Вместо вызывающе-строгой дорогой одежды теперь на ней висел мягкий свитер и джинсы, некогда, наверно, синие, теперь же - голубые с белыми прожилками под коленями. Вместо зачесанного до зеркального блеска высокого хвоста - чуть вьющиеся взлохмаченные пряди падали на сутуловатые плечи. Вместо естественной для нее сигареты, в руке красовался эклер. Я поморщилась:

— А это вредно для здоровья и фигуры!

— Ну не ешь! Я твой съем.

Она отправила в рот пирожное и, сосредоточенно облизав перепачканные пальцы, потянулась за вторым.

Я чувствовала себя разочарованной. Ее безупречность, ее непревзойденная женственность, ядовитая въедливость, непреклонная, зашкаливающая брезгливость, желание быть идеальной - где теперь это все? Передо мной сидела больше не образец для подражания, а обычная девушка. У меня было чувство, будто меня жестоко обманули. Этим, возможно, объясняется холодность, когда я смерила ее взглядом и процедила:

— Ты так изменилась. Испортилась.

Эклер замер на полпути ко рту. Она посмотрела на меня с интересом патологоанатома, медленно опустила пирожное обратно в коробку, подперла кулачком щеку и с преувеличенным оживлением и заинтересованностью спросила:

— А ты знала, какой я была?

Такая реакция, признаться, поставила меня в тупик, а вопорос так и вовсе показался абсурдным - ну разумеется знала! Я собралась было описать ей тот образ, который жил у меня в голове до сего дня и на который я так долго пыталась равняться, но она заговорила раньше:

— Не стоит. Я знаю, что ты скажешь. Но почему, ответь мне, почему люди такие самоуверенные!

Она вскочила, быстро прошлась по кухне и, резко остановившись, заговорила так, как оползень сходит на деревни:

— Вы думаете, что все знаете людей! Потому что привыкли доверять тому, что видите, но не утруждаете себя смотреть дальше этого. Вам кажется, что я холодна и сдержана, а у меня сердце сжимается, когда я прохожу мимо стариков, медленно бредущих в магазин, потому что я ничем не могу им помочь, не могу отдать свои силы, чтобы им было легче! Вам кажется, что я бесчувственная, а я могу слушать музыку и несколько раз внутренне умирать и воскресать от простого сочетания нот! У меня есть несколько имен, при звуке которых я вздрагиваю, парочка - от которых улыбаюсь, и одно-единственное, разливающееся мелодичной карамелью по позвоночнику. Я люблю весну не за тепло и тающий снег, а за возрождение, за каждый зеленый листок! Я безумно хочу научиться говорить так, чтобы меня понимали, а не расшифровывали! Хочу изобрести универсальное лекарство от душевных мук, потому что не научилась давать дельные советы, решать чьи-то проблемы, но раз за разом все равно влезаю в чужую упряжку, потому что считаю преступлением не помогать. Я остро чувствую ложь и остро ее перживаю, я умею плакать! И бывает такое, что я кусаю подушку ночью оттого, что не могу рассказать никому, что со мной! Я хочу родить двух прекрасных ребетишек от лучшего мужчины на земле, воспитать из них достойных людей, и плевать, что это будет тогда слишком старомодно! У меня, представь себе, есть мечта: увидеть северное сияние, пролюбоваться на него всю ночь, погладить морду оленя и заглянуть в его умные глаза. Я готова отдавать людям всю себя, готова вывернуться наизнанку, только бы это кому-то было нужно! Но увы! И вот даже сейчас, я, может быть, единственный раз в жизни до конца откровенна, а ты смотришь на меня, как на сумасшедшую!..

Я вздрогнула. Она устало села на стул, перевела дыхание и провела пальцами по лбу. Казалось, эта долгая речь далась ей с колоссальным трудом. Потом она взглянула на забытую коробку.

— Так ты будешь свой эклер?

Я не нашлась, что ей ответить.

В жизни нужно определить несколько самых важных для себя нельзя.

Нельзя помочь всем. Едва ли ты всесилен, едва ли твое слово может излечить. А потому затягивать себя собственноручно в чужую грязь неразумно, пожалуй.

Нельзя быть угодным каждому. Обязательно найдутся те, ради "дружбы" с которыми придется предать. Если не других, так себя. И тут уже надо решать, с чем жить: с прекрасными отношениями или с целой душой.

Нельзя говорить все, что думаешь. Конечно, нужно думать, что говоришь. И понимать, что именно так, как ты задумывал изначально, тебя никогда не поймут, как бы ты из штанов не прыгал.

Нельзя допускать всех до души. Но и никого не допускать тоже нельзя. Нужно учиться доверять, но не абы-кому.

Нельзя тратить себя на пустое. Кто бы и что бы ни говорил, ты у себя такой один-единственный. А теперь подумай, кому это нужно.

Нельзя причинять боль другим, только потому что больно тебе. От этого полегчает? Лучше поколоти грушу.

Да вообще нельзя причинять боль другим. Здесь даже объяснять нечего.

Нельзя швыряться словами. Отвечать за то, что говоришь - или не говорить вовсе.

И наконец, нельзя бросаться в крайности. Потому что этих крайностей не существует, все вокруг круглое, переходящее одно в другое. Но даже у окружности можно найти золотые середины, как минимум две.

Может, такие "нельзя" противоречивы. Но они необходимы для упорядочивания хаоса в голове.

Уже скоро месяц будет, как я почти одержима этой идеей. Скоро, по идее, крыша поехать должна. Впрочем, даже этого я не дождусь, судя по всему.

Я не знаю, почему не могу ничем главу-своего-стола заменить. Ничто не может меня так занимать, ничто не может отвлечь. Даже теперь, уставшая, подмороженная, еле живая, я расстроилась. До слез, до уже не первых слез.

И эта внутренняя борьба. Потому что я не привыкла позволять себе испытывать злость, ревность, собственничество. Потому что я обязана быть идеально удобной, как семейные трусы. Потому что навязала себе идею о собственной непоколибимой силе.

Да только кто знает, что произойдет, если я перестану ставить его на первое место. Я натура увлекающаяся, а произойти может что угодно.

Вот с ним же произошло.

Зато теперь я точно знаю, когда наступит нормальная, адекватная, без снега, весна. Только судя по всему - не скоро. Извините, дорогие, извините.

И ты бежишь. Мы все бегаем. А скажите, давно вы, загнанные собственными амбициями, смотрели в небо?

Почему, что бы я ни делала, как бы глубоко не падала, как бы отвратительно себя вела, оно меня не оставляет? Почему Он так настойчиво меня хранит? Так могут только те, кто любят по-настоящему: отвечать на бОльшую боль еще бОльшей любовью. Впрочем…такая любовь, наверно, самая лучшая лакмусовая: тебе так ясно становится, что ты сделал не так. И становится так горько. Не противно, нет, а именно горько, даже на языке появляется такой привкус. Горько от рефлексии, внезапной и полной. Не могу сказать, что становится яснее, что у тебя на душе, но определенно легче. Чувства сами себя определяют, перестают драться, свалявшись в клубок, и, подавленные или обостренные, расходятся по углам. И становится так тяжело дышать, что хочется дышать еще и еще.

А может, это тоже драгоценный подарок в виде свободы? Я становлюсь снова самостоятельной, цельной и ориентированной в себя. Если бы была еще и весна, я бы окончательно приняла и поблагодарила за такое. Одной ведь всегда проще - никому и ничего не надо объяснять. И совершенно не обязательно формулировать. Даже сейчас, перечитывая дневник, я помню каждое событие, каждое чувство, а вот объяснить их до сих пор не в силах.

Только почему-то страшно до смерти остаться непонятой.

Вот когда спасает прошлое, вот когда оно по-настоящему нужно.

Праздники опасны. От них всегда чего-то ждешь, а ожидание и надежда - это атомная бомба вселенского масштаба. Если они просачиваются в жизнь - все, беги, быстро и без оглядки. Успеешь убежать достаточно далеко - оторвет только ноги. Нет - еще и душу заденет, оглушит и все равно оторвет ноги, чтобы двигаться было невозможно. Только вот как быть, если вся твоя жизнь - одно сплошное ожидание и нескончаемая надежда? Если бежать в общем-то некуда?

Я - конченный романтик, недобитый, как сказал незабвенный классик. Мое двоемирие очень просто: есть реальность, которая действительно принимается с трудом. И есть тот самый идеальный мир, который в прошлом и будущем, то есть не досягаем по определению. Выходит, мне уготовлена судьба быть добитой?

Забавная вообще вещь история. Спиральная спираль, мелко-мелко закрученная: ты не успеваешь выдохнуть после одного ее витка, попадаешь на другой такой же, только усугубленный приближением к финишу. Так и вертишься, постоянно задерживая воздух в изношенных легких.

И вот тут-то как раз спасает это самое прошлое, все нижние витки, на которых было хорошо лишь потому, что было легче, чем теперь. Там ты заранее знаешь, что закончится все хорошо. Там ты купаешься в лучах определенности, там можешь быть смелой теоретически что-то поменять. Нет в нем смысла, в прошлом, но оно греет, оно напоминает, что ты все еще жива, потому что еще можешь вспоминать, что ты была жива хотя бы там, потому что есть, что вспоминать.

И именно из-за этого прошлого стук дверей чуть глуше, слова чуть нежнее наждачки, а невнимание - чуть менее колкое и промазывает мимо сердца.

Есть музыка, под которую думается. Есть та, после которой все в жизни встает на место. Мне кажется, теперь все будет иначе… ;)

Разное у людей бывает горе. Разные беды.

У маленькой девочки, которую я встретила на улице, вот нет ластика, а у подружки их целых два. А еще у нее есть зеленая ручка, и ее так часто выпускают гулять! И бедная девочка говорит так надрывно, едва сдерживая слезы. Что может быть ужаснее ее беды?

А мне парень обещал приехать - и даже не позвонил. Разве это проблема? Я ведь разумная уже, взрослая, смогу все сама себе объяснить. И что друзья ему априори будут важнее (и смысла отпираться от этого не будет: я знала это с самого начала), и что ему никто не указ, и что обязательства - вещь необязательная. Да и какие обязательства, ей-богу. А вот как та девочка сможет растолковать сама себе, что не всегда можно найти деньги на ластик, когда на еду едва хватает?

Вот и выходит, что у тебя-то бед как раз нет. Так, одни мелкие неприятности.

Работай над собой.

Где я потеряла это важное? Когда успела обронить? Почему так сложно улыбаться? Отрофировались мышцы? Пропал запал? Тухло, тухло, тухло…

Я сама себе не нужна и не внушаю даже капельки…уважения, что ли… Примирение с внешностью? Да, наконец-то что-то похожее произошло. А вот самореализация, о который я так люблю кричать направо-налево? А понимание? А чувства, которые активизируются только в одном случае? И откуда мелкие обиды, которые раньше сдерживались? Откуда желание выяснить отношение с близкими и не трогать чужих, на которых раньше любила бросаться? Что со мной происходит?

На самом деле, есть только одно разумное объяснение. Я устала страшно, мой предел наступил гораздо раньше, чем я ожидала. И в перспективе отдыха не предвидется, я ежедневно буду делать одно и то же: ходить на пары, выслушивая бесконечную злую трескотню, которую раньше сама же попускала, потом ехать домой, дуясь на мелочи-глупости, потом выполнять поручения против своей воли… А на "выходных" снова делать то, чего делать не хочу ни разу. И никакой предоставки себе, никакого личного пространства, никакого уголка, прежде чем войти в который будут стучать. Никакого выхода.

Впрочем, есть один - ждать тепла. Солнца. Настоящей Весны, которая в сотый раз вытащит меня из этой дикой ямы отчаяния…

Это все музыка, конечно…

В комнате темно, только неясный рыжий свет пробивается сквозь мутное стекло в двери, которую я только что прикрыла ногой. Я поворачиваюсь медленно, долго не поднимаю на тебя глаза. В одной руке высокий бокал с великолепным шампанским, в другой - терпкая, пьянящая любовь. Непослушные волосы теперь как нельзя кстати, они локонами падают на плечи именно так, как я хочу, при каждом движении. Твоя рубашка смотрится на мне лучше самого дорогого платья. Наконец я смотрю на тебя, теперь уже впиваюсь глазами. Голые ноги медленно ступают по прохладному полу. Я иду на мысках, будто на шпильках, чтобы выглядеть стройнее, хотя и без того кажусь себе почти совершенной. Шаг, еще шаг. Я дышу медленно и глубоко, я втягиваю твой образ, чтобы он был не только перед глазами. Ты лежишь наполовину под одеялом, одной рукой подпирая голову, и точно так же смотришь на меня, не отрываясь. Так хочется не спешить…

От каждого твоего прикосновения кровь в жилах вздрагивает, расходится кругами по телу. От каждого поцелуя немеют и покалывают пальцы. Пуговица, еще одна, и дальше - все остальные. Близко, так близко, что я вдыхаю твое дыхание. И вокруг не огонь, нет. Вокруг горячая шелковая вода. И мы тонем в ней, и она заботливо укрывает нас с головой, дает шанс побыть вместе чуть дольше, чем мы расчитывали…

Вот так так… Не ожидала, что спокойствие придет так…просто!

Все живут дальше! И я живу дальше! Разве это не хорошо? По-моему, замечательно! И мама права: отпустить. Забыть не получится, это я заменила на что-то подобное "простить".

Относительно получилось.

Хотя от фотографий все равно передергивает.

Как жаль, что этот дневник никто из них не читает. Если бы прочли, не осталось бы вопросов, почему, зачем, как?.. Я ведь устно отвечать так и не научилась - только здесь, когда перед глазами не глаза, а клавиши. Когда это монолог, а не диалог. Когда точно знаешь, что твои слова хоть где-то осядут.

Новый год был самым бесценным подарком. Это был полусон, сладкий, но тяжелый. Сколько раз я уже с ним оставалась самостоятельной, взрослой, разумной, хоть и немного ненормальной? Куда все это девается, когда я возвращаюсь сюда? Почему это душится? Неужели мама с рождения боялась, что я уйду? Разве это не эгоистично?

Тем не менее, из тех суток я мало что помню. И дело не в алкоголе, не в 6 часах утра. Дело в какой-то нереальности происходящего. Я не помню, что мне снилось, что было на самом деле - это неразделимо. Что он говорил, что я отвечала - это останется навсегда между нами двумя конкретно в той реальности, той системе координат. Да-да, жизнь вообще странная штука.

Но было тяжело. Сначала я не могла понять, почему, сразу же стала проверять, не закончилось ли (и еще эти его слова… ;), но потом вдруг поняла: я устала, что мы всегда не вдвоем. Точнее мы-то вдвоем, но нам всегда наровят помешать. У него меньше, у меня в разы больше. Всегда есть кто-то, из-за кого мы должны быть тише, вести себя скромнее, говорить не о том, о чем хочется, быть там, где быть уже сил нет. Я так не хочу. Я хочу, чтобы в целом мире было одно крошечное место, где мы могли бы быть теми, кем хотим. Мне плевать, что я максималистка, идеалистка, подросток, дите… Прежде всего я человек. И он тоже. Только вот об этом все почему-то забывают. Уж не знаю, когда буду иметь право назвать себя именно так.

В своей жизни я больше никогда не потерплю ложь. Любая неправда больше никогда не простится, спасибо тому, что было. Подозрительность, недоверчивость - должна ли я за это благодарить? Ведь никто не знает, что там, внутри, на самом деле уже не потому, что близоруки, а потому что я так решила. Я так хочу. Точнее могу, а иначе - никак. Сказать точно, где я настоящая, определить границу между лицом и маской подчас даже я уже не могу. Полное отсутсвие ощущения реальности собственных эмоций и чувств - диагноз? Неужели после каждого мало-мальски серьезного потрясения нужно бежать к врачу и долго потом копаться в психике? Или можно оставить все, как есть? В конце концов, это и окружающим приятней. Да, наверно, все так и есть.

Но вранья я не прощу. Не смогу уже. Если почувствую намек на это - стану незаметно уходить. Просто я никогда не смогу понять - зачем?.. А мне никогда никто не сможет объяснить.