Любовный прямоугольник.
Он с нами обеими учился, и мы долго не знали, как его зовут; он был просто высокий, с челкой и носил несуразный длинный пиджак; мы, хохоча с подругами на крыльце факультета, указывали на него пальцем и приговаривали: вон того заверните, пожалуйста. Впрочем, мы и сами-то тогда друг с другом толком не были знакомы.
Вершина A: ОН
Потом он как-то подошел и дал мне диск Сургановой, мол, тебе понравится. В дневнике был охарактеризован как «лазурноглазый», «занимается опасной расследовательской журналистикой». Глаза и правда были цвета какого-то неописуемого.
Потом мы начали пить кофе на переменах, потом – пить уже не кофе во дворе университета с его лучшим другом Палычем; К. был парадоксален, непредсказуем, Палыч – остроумен и сердечен, они дружили давно, успев нажить какую-то свою особенную мифологию.
К. любил Рембо, приходил на коллоквиумы с бутылкой водки в кейсе, имел музыкальный вкус и был непристойно красив; при виде его в первую секунду сладко кололо в сердце; но это же факультет, оперативная сарафанная мосгорсправка мгновенно представила на него полное досье. Юноша был своеобразным, со странностями. Мне, впрочем, это было неважно, у меня много красавцев друзей, восемнадцать лет, от кого только не колет в сердце. У него, правда, были точеные, драматические руки и еще такая манера улыбаться, за которую нужно, по-хорошему, сажать в тюрьму.
Он быстро врос в мою жизнь, стал важным пунктом на внутренних картах, указателем; через какое-то время приехать на факультет и не встретить там К. и Палыча было странно, даже не сразу понимаешь, чего не хватает, будто вышла из дому без часов. Кто-то шутил про нас, что у нас похожие фамилии, женишься – и почти ничего не изменилось; мы слушали музыку в его mp3-плейере, вообще не вынимая наушники (он – из правого, я – из левого уха), как сиамские близнецы с одной на двоих артерией. Потом он пришел на факультет с подбитым глазом и я старалась стоять по здоровую сторону.
– У меня чувство, что тебя кто-то неудачно накрасил.
– Нет, просто его рука как-то особенно бросилась мне в глаза.
Потом мы устраивали битвы в снежки и я целилась исключительно в лоб, а он – в стену в сантиметре от моего виска, чтоб не дай бог не попасть; потом мы сидели у меня во дворе, вокруг лавки разбегались цепочки птичьих следов, треугольных, крошечных. Он обвел один из них пальцем, и получился пацифический значок.
«Не вздумай влюбиться еще за это» – появилось в дневнике. Но было уже поздно.
Вершина В: ЕГО ДЕВУШКА
Я хорошо помню этот день, в марте: я его встретила на лестнице, поцеловала, как всегда, в щеку; спустилась вниз, походила, попила чаю, взяла куртку, набросила, вышла с подругой на крыльцо и увидела до боли знакомую спину. Была метель, он стоял без пальто, и я собралась его окликнуть, как вдруг увидела за ним светлые волосы – он обнимал девушку. Они целовались.
Я стояла и смотрела, пытаясь как можно точнее отложить в голове картинку; подруга поняла, в чем дело, оттащила, погрузила меня, негнущуюся, деревянную, в машину и весь вечер потом разговаривала со мной и развлекала; стоило ей отвернуться, как у меня опять стекленели глаза.
Мы с К. не встречались и не были парой, мы были друзьями, флиртующими иногда чуть более, иногда чуть менее невинно; он, вероятно, знал, что я влюблена, но уж точно ничего не был мне должен; просто мне казалось, что он тоже что-то чувствует, я никогда ее раньше не видела, я не знала о ней. Это как-то было уж слишком внезапно, без предупредительного выстрела в воздух, и потому оглушило.
Он стал везде появляться с ней; она с вечернего и младше, она давно в него влюблена, она сама спровоцировала знакомство и отношения; у меня встал комок в горле; я не нашла ничего лучше, как перестать здороваться. Он удивленно отходил, получив после «привет» тупую тишину. Прошло месяца три, я потихоньку остыла, и мне пришло в голову, что я веду себя глупо, мы ведь отлично дружили, я подошла и попросила прощения. Он заулыбался, обнял и сказал, что меня не за что прощать; и потом сразу наступило лето.
Вершина С: ЧАЙКОВСКАЯ
В конце лета я ему позвонила узнать, как живет, и он мне сказал, что должен меня увидеть. Мы встретились и поехали в больницу к его другу, которого пытались убить; у него были тяжелые нарушения речевого аппарата, он говорил очень мучительно, и нужно было по трем-четырем словам догадаться, о чем история; мне удавалось, я договаривала за него фразу, и он благодарно указывал на меня – мол, вот она поняла. Был жаркий августовский день, и этот мальчик, посмотрев в упор на К., вдруг спросил:
– А вы вэ-элюбленные, что ли?
И у меня вдруг вспыхнули щеки, и все как-то ухнуло вниз, а К. перекатился с пятки на носок и ответил просто:
– Да есть немного.
Потом мы пили красное на парапете с Палычем, и было как-то грустно и щемяще, что вот мы такие счастливые, а он остался там один в больнице; мне стало холодно, и К. снял с себя куртку и укрыл мне плечи, оставшись в нестерпимо голубой рубахе, цвет в цвет к глазам; мне трудно сказать, что произошло в тот вечер, но меня вдруг накрыло такой нежностью, что вот он меня повез знакомить с больным другом, он ведь не мог ему соврать. Я что-то говорила, смеясь, нежность копилась, копилась, подступила к горлу и вдруг пролилась слезами прямо на середине реплики, и мне вытерли слезы пальцами, и обняли, и еще долго смешили, а потом проводили до метро и посадили на поезд домой.
История казалась давно исчерпанной, но выяснилось, что она только началась. У К. и Палыча была компания подруг-третьекурсниц, я приезжала на факультет, а они сидели во дворе с гитарами и шампанским, и мы могли петь до самого вечера, остроумные и неотразимые. Среди них была девушка по фамилии Чайковская, и глаза у нее были абсолютно мультяшные: зеленые, миндалевидные и в пол-лица, как рисуют у героинь аниме.
Мы с Чайковской уже познакомились: она как-то зашла в пустую аудиторию, а я стояла там на кафедре и пела во включенный для преподавателя микрофон. Она сказала, что у меня неплохо получается, и тоже мне что-то спела – у нее невероятный голос, – и мы еще несколько раз сталкивались на факультете; Чайковская носит юбки и феньки в стиле «детей цветов», говорит так трогательно, так жарко, так категорично и смеется так заразительно, что ее невозможно не полюбить; но у нас как-то просто все не было повода пообщаться поближе, а тут нашелся.
Девушка К. никуда не делась, она по-прежнему с ним, и эта новость, конечно, неприятно ткнула под ребра, но изменить уже ничего не могла – я была непоправимо влюблена, куда сильнее, чем в первый раз. Мы стояли как-то с Чайковской на крыльце, и я произнесла что-то в таком духе, что вот как, подруга Чайковская, бывает грустно, когда ты влюблен, а предмет твоих бессонниц стоит, пьет двенадцатилетний Ballantine’s из горлышка и щебечет со своей жабообразной девушкой. Чайковская кивнула:
– У моего тоже жабообразная.
Да, говорю, а это не такой ли высокий, с челкой, стоит вон там?
И вдруг у Чайковской задрожали руки и она сказала: да, это он, я его уже год люблю. И мне ничего не оставалось, как крепко выругаться и сказать: «Ну что же, добро пожаловать в клуб».
Они похоже познакомились: он узнал ее имя, попросил для него спеть что-то и вдруг взял за руку и, говорила Чайковская, «видимо, задел какой-то важный рецептор». У нее, правда, была чуть иная ситуация: она два года встречалась со своим юношей, и от него не дрожали руки, зато он был надежен, покладист и рядом, а это дорогого стоило; ей было перед ним мучительно стыдно, она старалась никому не говорить про К., и поэтому влюбленность поражала все внутренние слои и ткани, гнездилась глубже, причиняла большую боль, чем мне. Я простое бесхитростное трепло, стоило К. подняться и уйти за чаем, как я картинно утыкалась в плечо Палычу и начинала причитать; говорила К.: «Полонил ты меня, добрый молодец, забирай у меня все конспекты». Ни для кого не составляло секрета, что со мной творится. Теперь, правда, ситуация обрела абсолютно сериальное звучание.Первое время при Чайковской нельзя было его имени произнести: она бледнела, ее начинала бить дрожь; это меня потрясало, мне никогда не приходилось встречаться с подобным, чистые писатели-сентименталисты, «Бедная Лиза». Чайковская кидала мне в почту ссылки на его статьи, на его фотографии в девятом классе. «Я провела большую подрывную работу», - говорила Чайковская. У нее лежал аудиофайл, где К. читает свое эссе про женские слезы, оно еще долго крутилось у нас в колонках синхронно; мы созванивались, обсуждая все нюансы, детали, слова, перспективы, пути решения проблемы.
В Чайковской непостижимо сочеталась житейская мудрость и жуткий юношеский максимализм; нежность, женственность, длинноволосость и безумный темперамент; гибрид феи Динь-Динь и Кармен; она была маленькая, трогательная, смешливая и уютная; мы встречались и пели во дворе, ходили в обнимку по факультету; мы в буквальном смысле спелись с ее подругами и незаметно стали страшно родными; не было бы счастья, да несчастье помогло.
Чайковскую отпустило внезапно, очень смешно. Она отведала испорченного торта в гостях и три дня переживала жуткое отравление. Ничего не могла есть, мучилась; выздоровев, пришла и сказала: «Я его разлюбила». Лечение через обострение; организм отторг К. вместе с токсинами; если врубить все приборы в доме – вылетят пробки; Чайковская накалилась добела – и перегорела.
Вершина D: Я
В октябре мою маму увезли на «скорой» в больницу, а через два дня я слегла с температурой. Впервые в жизни болела в одиночестве, в пустой квартире, было очень страшно; Чайковская приезжала, привозила лекарства, булочки, варенье и желтые листья: «Ты тут болеешь, а там без тебя осень проходит». Она меня и вылечила в итоге: просто фактом собственного наличия. Меня тем не менее продолжало крыть; отравленный торт был давно выброшен, и я уже не могла его отведать и исцелиться; мама лежала в больнице с воспалением легких; К. обнимал на крыльце факультета девушку, которая была моим единственным врагом на всем белом свете. Про нее нужно отдельно сказать: ей хотелось с нами дружить, она рассказывала Чайковской о своей работе, о том, как однажды в двенадцать лет выпила «Туалетного утенка» в знак протеста против рождения брата (после чего «Туалетный утенок» стал ее партийной кличкой); мне она казалась некрасивой, нелепой, совершенно не подходящей К.; у нас не было открытой конфронтации, но она меня побаивалась.
К. почему-то не хотелось меня отпускать: он мог выдернуть меня с вечеринки, усадить в машину и куда-то повезти, сначала до дома – и зачем мне домой, если время только восемь вечера? – потом мы ехали мыть машину, и у него для меня лежали бананы в пакете, и город в конце октября был чуть зябок уже, но еще прозрачен, листья в целлофановых мешках, сладкая пыточка, долгие прощания.
– Что ж тебя все тянет туда, где красные флажки.
Чайковская тем временем рассталась со своим двухгодичным юношей, ибо ей стало больше нечего от него скрывать; в начале ноября у нее случился день рождения, и Палыч усадил нас с К. в машину, заполненную воздушными шарами, и повез к ней на дачу. Я ехала из-за К. по большей части; я ни на что уже не надеялась, это был просто лишний повод рядом побыть, без его девушки, без дежурных улыбок. Было очень весело: советская усадьба, сангрия; к Чайковской еще приехал ее давний приятель П. Мы были наслышаны друг о друге и наконец-то познакомились; устав ходить за К., я села за стол и разговорилась с ним, и тут внутренний рубильник вдруг вошел в паз и переключился с тугим щелчком.Респектабельность, интеллект, гипнотический баритон – П. оказался прекрасен настолько, что мне на добрых часов двенадцать совсем срезало здравый смысл; мы проговорили до утра, на следующий день он довез меня до подъезда, поставив мне в машине весь плей-лист моих любимых, душевынимающих баллад – не знаю, как он угадал; из машины меня можно было выливать или выветривать, как пар.
Нет-нет, ну что вы, у него любимая девушка в Норвегии, богиня, красавица; я ни на что и не претендую; мы дружим сейчас самым искренним образом; он был нужен исключительно для того, чтобы сыграть на контрасте; экспресс-хирургия, быстро и без боли.
Другая геометрия
Через месяц, в декабре, мы с Палычем, К. и его девушкой отправились на концерт, и меня прожгло чувство вины: я вела себя отвратительно по отношению к ней – я подошла и попросила прощения. Очень искренне.
Мне стало очень легко; с К. оказалось так славно болтать на лекциях, так ловко шутить, когда не темнеет в глазах при его появлении; он оказался и вправду чудесным, у меня действительно неплохой вкус.
Чайковская из близкой подруги превратилась в жизненно важный орган; у меня фантомные боли в районе Чайковской, мне больно, когда у нее беда, мне тревожно, когда я долго ее не слышу; я беру трубку за секунду до того, как она позвонит. Мы думали подойти к К. и поблагодарить его за наше счастливое детство.
Мы вчетвером просто расцепились и из квадрата-ни-туда-ни-сюда превратились в две параллельные прямые. Той зимой, кстати, я встретила на дне рождения общего друга одного человека, который меня любил когда-то, а потом мы нелепо расстались и не общались два года. Мы встретились, обнялись, констатировали, что пахнем все так же, – и спустя час уехали вместе.
Однако это уже совсем другая геометрия.
