.

как же мне не хотелось снова видеть тебя среди всех этих бесполых фотокарточек

если плакать, то в причудливом свитере или из-за его отсутствия. может кто-то узнает и будет искать

принцы в синих мундирах спасают страны и людские сердца. я видела их и даже чувствовала запах войны, исходящий от их длинных волос, перевязанных атласной лентой — обещанием победы. выигрывая, они отвязывали её, перекладывая в синий бархатный карман; состригая волосы, они вверяли ножницам длину исключительно до плеч (всегда помнили, что грядут новые думы о будущем на поле битвы, пока ещё усеянном цветами).
свежий простор для войны был моей родиной, здесь я встретила принца в красном.

зимой я только и умею, что переводить песни вместо подготовки к пересдаче, а летом много сижу на скамейке под липами. со временем всё это станет не так значительно.

можно ли считать, что ты заглянул в лицо смерти, если она посетила знакомую тебе душу? мне никогда не казалось, что она приходит в чёрной мантии с капюшоном, скрывающим лицо, с косой в костяной руке. ведь в конце концов, человек с остановленным сердцем ещё человек. вопреки всем мифам, которые люди возвели в культ, без сердца можно жить, можно хранить в себе хорошие качества. меняется всего одно условие: всё это отныне хранится под крышкой гроба или в кучке праха, заполнившего пустоту вазы. эта трупная ёмкость образуется и в головах всех, кого ты знал, кто оживляет тебя памятью, оплачивая аренду в черепной коробке. мне никогда не казалось и я никогда не хотела казаться, но кто, если не я? да все. в жаркий день, когда я еду сдавать практику, чтобы перейти на третий курс, твои одноклассники справляют выпускной. и я знаю, что среди них мог быть и ты. но не знаю, помнят ли они хоть одну кудряшку на твоей голове, не говоря о том, какие цветы принесли на похороны. а были ли они там вообще? цветы и люди умирают с одинаковой скоростью.

я прихожу к этой яме изо дня в день и бросаю в неё горстку земли. однажды она заполнится. тогда я больше не увижу себя и обрету спокойствие.

зима — это многогранная свобода, которая сковывает тебя со всех сторон.

мы долго бежали по зимнему полю, босые, одетые в шёлк и кружево. я чувствовала всё особенно остро, так же больно, как снег, впивающийся в мои пятки. и совсем скоро чувство даровало мне виденье: мы были вихрем в отсутствии ветра, и я видела, как развевается моё новое весеннее платье — я так и знала, что не дождусь весны. оно, очевидно, было не готово к такому порыву, но смело очерчивало моё тело, обволакивая пеленой невозмутимости.

мы просто живём, находясь вне долга, но, умирая, открываем, что всю жизнь выплачивали его.

и кто научил тебя говорить пулями, не предупредив, что они ранят

демоны затихли; но это лишь уловка, чтобы памятная музыка стала громче. тогда мы сойдём с ума.

волнуюсь за души плюшевых игрушек.

каждый раз, когда твои губы искажает гримаса боли, строчка твоего терпения надрывается. но слезам не затопить его, тем самым вверив поверхности. его не выдавить, как гной.

ты схватился за своего дорогого друга.

слёзы делят лицо, а сердце делится на две развязки.

терпение.

ты схватился за своего дорогого врага.

люди чётко разделяют жизнь тени и жизнь человека, не подозревая, что прислуживают противоречивому объединению. как говорили нам с раннего детства: "тень обязана вам подчиняться, правит только тело". я никогда не верила этим словам, но и не считала такое промывание мозгов зачатком тоталитарного строя. желание всё мистифицировать всегда поддерживало во мне силы зайти за пределы фразы, которую навязывали всем моим ровесникам. и я не строила планов по разоблачению самой навязываемой идеи. тогда я была слишком мала, но неожиданно умна -- я знала, что в одиночку у меня не получится зайти далеко.

наступал декабрь, прогоняя остатки тепла и солнечного света. я стала реже видеть свою тень, свою неотделимую и преклоняющуюся половину. с наступлением зимы я никогда не замечала изменений: ведь если тень является нашей половиной, то было бы невероятно больно лишаться её, хоть и зная, что каждодневные отрывки всё равно позволят нам встретиться. вечером, в свете включенной лампы; в те редкие появления зимнего солнца. я попросту не чувствовала боли, как никогда не чувствовала, что моя тень живёт. она лишь тащилась за мной, будто привязанный балласт. я не теряла ни одной возможности узнать, как у неё дела, кто она такая и почему привязана ко мне.
" я не смогу освободить тебя, если ты всё время молчишь. как тебя зовут? у тебя ведь есть семья? ты всегда ходишь за мной, как рабыня, а мне не нужен раб", -- обычно я испытывала её на реакцию; что печально, с заведомо прописанным результатом.
немного отдышавшись, обычно я продолжала: "ты бесполезна -- ты ничем мне не помогаешь."

-- она никогда не ответит тебе, -- донёсся голос возникшего передо мной неизвестного. несмотря на неутешительную новость, он улыбался, будто точно знал, что говорит. и эта улыбка не была похожа на насмешку, она пыталась подсластить горечь правды.
-- откуда тебе знать? я бы больше доверилась ей, чем какому-то кудряшке в костюме ёлки, -- я обсмотрела его с головы до ног. длина зелёной куртки доходила до коленей, её пуговицы напоминали ёлочные игрушки. ветер растрепал русые волосы, заставив торчать их в разные стороны. они вторили очертаниям звезды-наконечника.
-- она пустая.
-- что?
его ресницы слегка дрогнули:
-- наши тени -- пустые сосуды. в них нет жизни, -- он сделал пару шагов назад и пару шагов вперёд, в обратное положение. - видишь? всего лишь влачится за мной. когда-то люди были вольны выбирать свою оболочку при рождении, но в какой-то момент основной стало именно тело. быть тенью теперь -- проклятье.
он притих, изучая моё удивлённое лицо. я перевела взгляд на две тени, покоившиеся на блестящем снегу: правда ли это?
-- наверное, ты знаешь и о нём, -- я бросила хитрый взгляд, так ловко поймав единственную здравую мысль из вороха остальных.

цветы выращивают, чтобы убить их, так же, как мы взрастили для смерти свои тела. мы взрастили себя, чтобы стать тенями. среди вечной зимы июль был непреодолимой мечтой и наваждением, и мы хотели прикоснуться к нему, но не могли. "ждать", -- говорил мне юноша в зелёной куртке, а изумруды и васильки его глаз прощались со мной: они знали о далеко не первой роли цвета в новом мире, намеченном нами как точка невозврата.

ты не виновата в том, что у тебя есть прошлое, -- это главное.

вновь и вновь я покупалась на этот трюк -- открыть окно, когда за ним всё стихает, когда ночь наследует всю власть дня. спящие не знают, что тьма имеет цвет сепии: зелёная желтизна, будто детская неожиданность, снятая на плёнку, окутавшая весь город. если смотреть с самого неба, взглядом накрывающей тьмы, оставался нетронутым лишь прямоугольник моего дома и дома напротив. так фантазия тешила мои глаза, каждый раз, когда я вглядывалась в оппозицию за окном, и мне казалось, что мы ведём первую за всю историю неприкасаемую войну, главной целью которой было победить врага бездействием. ставила я уж точно не в пользу своей стороны. кривые стены моего дома, скрипящие потолки и пол внушали не ужас, а напоминание о слабости, которая однажды выльется в сокрушение всего здания, вероятно, без его ведома. как протагонист, я должна была понимать необходимость стать сильной, хотя бы во имя хилой обстановки? всё, что я делала, -- курила, отправляя дым последней сигареты в самую высь, в космос. я правда верила, что хоть кто-то из нас свободен. отпуская дым, на мгновение я ощущала и свой полёт, постепенно растворявшийся в воздухе. но ощущение сменялось пониманием: если темнота и решала освободить прямоугольное пространство, то для того, чтобы лишний раз напомнить, что мы заперты. на самом деле два дома были полем для эксперимента, накрытые куполом, защищающим от окружающей сепии. здесь окрашивал воздух лишь тусклый оранжевый. и он тоже был напоминанием.

наступал рассвет, сближения с его чужеродностью мне не хотелось. а он всё близился, лучами солнца открывающий дорогу, дома, тем самым показывая, что сепия отступила, приглашая наружу детей, спешащих в школу. моя последняя сигарета пала жертвой их первого сентября.