трёхбуквенный мой тотем

— Проснись, Дин.
Сейчас реален я, а не твое отражение в зеркале

шерсть дыбом встает, когда понимаешь, что проснулся не в своей постели.

Джон обернулся: вот Дин – его русые волосы явно нуждаются в расческе, а коленки в зеленке – сидит на заднем сиденье машины, рядом с колыбелькой Сэма и, держа книжку вверх тормашками, рассказывает брату историю, которую Джон много раз читал Дину, так что тому и не надо было уметь читать, чтобы заинтересовать младенца в ворохе одеял.

Джон сморгнул, прогоняя виденье – его сын, со сломанными костями, неподвижно лежит на траве. Вместо этого Джон заставил себя сосредоточиться на взбешенном мальчишке, стоящем пред ним. Грозный противник, вызывающим жестом запрокинул голову, чтобы хоть как-то видеть лицо своего усталого отца.

— Все в порядке, - выдохнул Джон. – Ты все сделал правильно.
Дин замер в руках отца, и было непонятно – дышит ли. Затем он задрожал, так мелко, что не обнимай его Джон, то и не заметил бы.

Каждая сцена буквально кричала о одиночестве. Пал Френак обнажает сексуальность и вскрывает раны, оставляя тебя на растерзание тому человеку, кожей цветом бронзы, что сидит обнаженный на диване (читай: постаменте) и ждет, когда нелюбопытный-неискушенный зритель будет за пределами его первозданного сияния. Как творцы идут домой, зная, что что-то сломали в своем зрителе? (а именно, его защиту) Один из взглядов направлен на то, что Его поставили на колени, обманув лаской и он больше не смог встать, в то время, как его партнер (с повязками на коленных чашечках, что производило впечатление марионетки) пытался передать ему свой импульс. Пытался сохранить Его тепло.

Жжется, когда ты узнаешь улыбку дорого тебе человека. Улыбка, которая предназначена чужим, а не людям, спящим в одной постели.

У героя этой постановки должно получиться встать на ноги, не собрать себя, а именно встать.

в моем аду тебя бы не было

– Как ты думаешь, что мне от тебя нужно? – произнес он медленно,
сформулировав, наконец, вопрос.
Адреналина, подумал Дин.
Разрядки.
Он подумал о доверии и близости.
О том, как ладони скользят по телу,
которое он всю жизнь изучал глазами и успел привыкнуть к нему,
как к своему собственному.
Он подумал о том, как быстро сгорают спички;

«Только однажды он сказал мне: в тебе есть свет . Он сильнее моей тьмы.

После того, самого первого раза, он закрылся на замок - теперь я понял, почему. Он боролся с собой внутри своей тёмной комнаты, откуда не было выхода, он боялся за меня, считая себя проклятым. Всё, что близко соприкасалось с ним, на короткое время расцветало, но исход был один - смерть.
Дж., всю жизнь живший во тьме, маниакально стремился к чистоте. К свету.
***

В машине мы сидели рядом, и я держал его руку в своей. И я подумал, что мой свет сейчас вливается в его тьму, разгоняя её по углам его странной души. Почувствовав мой взгляд, он повернул голову и улыбнулся. И да, я увидел свет.
- Что ты там говорил про сердце? - засмеялся он, и я положил палец на его губы.
- Тихо. Тебе нельзя смеяться.
Бледный луч февральского солнца квадратом лежал на пыльном полу.
Дж. сидел, привалившись к стене, и с сожалением разглядывал свою рубашку.
- Выброси её потом, - тихо сказал он. - Ненавижу кровь.
Я стоял перед ним на коленях. Стоял перед ним на коленях в комнате, вход в которую был затянут давно выцветшими полицейскими лентами, а над входом висела табличка: "Не входить, убьёт!". В воздухе пахло кровью, сигаретным дымом и его одеколоном.
На его губах алел след, на вкус совсем не похожий на помаду.
- Моё ирландское счастье, - прошептал я.
- Теперь я точно знаю, что не проклятие, - улыбнулся он и уронил голову на грудь.
Он что-то пробормотал, не поднимая головы. Я побежал к дверям, нащупывая за пазухой пистолет, но на пороге обернулся: Дж. сидел у стены, залитый солнцем и кровью, и смотрел на меня, и глаза его сияли.
На рукаве моего пиджака застыли тёмные брызги, но я не смог заставить себя снять его и выбросить по пути. И всё то время, пока я бежал по пустынным улицам, петляя, как заяц, я думал: пока
у него есть мой свет, весь мой свет, он не позволит ему умереть.
Во всяком случае, пока я не скажу ему, что люблю его.
Я не успел.»

Прошу прощения у тех, кто читал оригинал.
Да, знаю, что ошиблась веком, но они вне времени.
Да, я добавила всего две буквы

Твоё имя давно стало родным на его языке.
Ты не можешь умереть. Под его кожей - части тебя.

Шрапнельный мальчик.

Положи голову ему на грудь и держи до тех пор,
пока не услышишь, как в клетке его рёбер бьются два сердца.

This boy, half-destroyed

Мне бы хотелось сказать сегодня, что я тебя больше не люблю, но эта чёртова рубашка в дождь пару лет назад, когда я встала в пять утра с постели и молча ушла.

Не отпускайте друзей, какими бы эгоистичными идиотами они не были. Он все равно твой идиот, который когда-то засыпал с тобой, согревая ледяные руки

вожусь с руинами

они улыбнутся тебе, когда все рухнет
они улыбнутся тебе, расползаясь по швам
но ты не почувствуешь 'дом', дело вовсе не в этом

Сегодня я пришла к выводу, что все наши половинки

"И каждому, кого он разрезал, Аполлон, по приказу Зевса,
должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье,
человек становился cкромней,
а все остальное велено было залечить"

нам уже известны, только мы позабыли, будучи в плену.
Однажды ты посмотришь, как смеется/плачет/гневается
твой сосед/друг/партнер и ты пропадешь.
А может быть мы когда-то прошли мимо и отныне собираем этот образ.
По кусочкам, по острым краям и звукам голоса, который складываем в слова
'я не покину тебя'
Еще существует вероятность, что его нет в твоем времени

худшее ощущение социального и духовного инвалида