https://bosha.jimdo.com/

Сделать заново этот блог. О новой жизни, о Новосибирске, о будущем.

Правда этот сайт мне больше не нравится.

Много рекламы.

я буду ждать, пока не погаснут звезды,
пока не закончатся злые календари.
ведь ты мой мир,
мой дом
и грезы.
и я скучаю, черт побери.

Из-за этого человека я опять стала эгоистичной, наглой, подлой и бессердечной натурой. Надеюсь, это скоро пройдет!

отключение экранного диктора - TAB+ESC

Завтра ночью будет ровно две недели, как мы расстались.

Как же хорошо, что я себя к этому готовила еще с января. Поэтому, наверное, мне и не так сложно и плохо, как было, например, в том же январе.
Тогда-то я не могла делать ничего. Я плакать-то не могла перестать.
А тут…
Сухое расставание. Дрожь, ком в горле. Но я все понимаю. Ты давно искал какую-то причину. И ты нашел то, что простить было невозможно.

Но почему-то я до сегодняшнего дня все равно на что-то надеялась… Я верила, что ты одумаешься. Но нафиг оно мне теперь надо.

Ты мне не нужен. Слышишь?

Мы спорим, слыша лишь себя,
И вновь кричим до хрипоты -
Но нам понять друг друга невозможно.

Дай мне руку свою…
Прощай, я ухожу.

Путь у каждого свой,
И куда он ведет,
Мы не знаем.
Глупо спорить с судьбой,
Ведь мы сами ее
Выбираем.

И нам с тобой пора признать
Мы ошибались всякий раз,
Когда пытались обмануть природу.

Но жизнь научит понимать
И помнить что любой из нас
Имеет право на свою СВОБОДУ!

Дай мне руку свою..
Нет, не надо кричать
И обвинять кого-то.
Знай, это мой путь,
Моя правда.
Прощай, мне так нужна
Свобода.

Мы вправе решать,
Какой выбрать путь.
Знай,
В этом вся суть.
Дай руку свою…
Прощай, я ухожу.

Я - плохая, ты — хороший.
Рот от гнева перекошен.
Не кричи — я не глухая.
Ты хороший — я плохая.
Ты моим терпеньем сломлен?
Я терплю — а ты назло мне
Стекла бьешь — я поднимаю.
Ты хороший — я плохая.
Вверх рука — и замер… Ну же!
Я - нормально. Стеклам хуже.
Не посмеешь. Я-то знаю.
Ты хороший — я плохая.
Я тебя не понимала,
Я давила, все прощала,
Ты особый — я простая.
Ты хороший — я плохая.
Лгать — привычка. Мстишь от скуки.
Что? Протягиваешь руки?
В пол колени — надломилось.
Что ж ты плачешь? Что случилось?
Мысли обо мне заели?
Как? Когда? Вчера? Неделя???
Почему ты мною брошен?
Я плохая — ты хороший.
Все исправишь? Все сначала…
Почему я замолчала?
Время ниточку развяжет
Дверь за мной закрой…
сквозняк же…

Рассказ о нашем будущем без книг и любви к чтению.

Скажите, какую книгу вы прочитали недавно? А когда это было? Нам некогда читать, некогда думать, некогда давать волю своему воображению, некогда наслаждаться языком, слогом, историей. Все откладываем и откладываем. А что если попробовать представить себе, что будет, когда суматошный ритм жизни и прогресс приведет к тому, что литература перестанет быть нужной, отомрет и останется только в сердцах преданных анахроничных людей?

Майк Гелприн написал рассказ «Свеча горела», в котором описал подобную ситуацию. Прочитайте его, пожалуйста. А когда будет время — подойдите к книжному стеллажу, выберите себе что-нибудь интересное.

***

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно… — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Майк Гелприн, Нью-Йорк (Seagull Magazine от 16/09/2011)

Знаешь что. Посты ты мои не комментируешь даже, чисто с уважением к старанию можно было отнестись - это вообще не сложное дело. И заметь, почему-то такое "особенное" отношение только ко мне. Сп -да конечно на кой черт оно нужно, мы же не как все. У нас же отношения в реальности, а тут у нас что? Тут люди то из реальности тусуются. Наши знакомые, родственники и близкие. Взрослые люди ставят сп, фотографии с любимыми, чтобы вопросов таких не было, это как-то само-собой разумеющееся. В чем проблема-то? Я думаю, что мы уже все прошли. Что скрывать-то ещё? Что у тебя за стена-то? Я не кричала о наших отношениях, но с моей стороны все в курсе, потому что я деликатно попросила, чтобы люди не вторгались к нам с тобой в отношения, что мы пара и расставаться не собираемся…Ты о семье мне говоришь, а как до дела доходит - "алес гуд". Гон какой-то. Не хочешь, как хочешь. Я тебе полную свободу предоставила. Мы или вместе или нет. И то, что я сейчас на минуту задумалась об этом(усомнилась) - это НЕ МОИ ПРОБЛЕМЫ, а НАШИ с тобой общие. Вот скажи, я с самого начала дала тебе хоть на йоту в чем-то усомниться? В своих словах или намерениях? Я тоже честна, всегда. Держу слое слово и обещания. Всегда выполняю их. И если говорю, что мы вместе, то мне нахер больше никто не нужен. Я не пойду с кем-то гулять, потому что я НЕ ХОЧУ. У нас такой период сейчас, самое начало. Безрассудные поступки, сумасшедшая страсть, нежность и прочее. Мы не просто друзья, которым просто удобно вместе до поры до времени. Я хз, что ты вообще об этом думаешь. Я изначально права. И это каждый поддержит, но почему-то ты, самый близкий и нужный, этого не понимаешь и не слышишь меня.

Столько ненужного только из-за недосказанности.

Да катись ты на все четыре!
Одиночеством обойдусь.
Ты, как дырка в голландском сыре,
Непонятно зачем… И пусть
Все блуждают вокруг по парам,
Дразнят нежностью напоказ.
Мне такого не надо даром,
Если вместе мы — через раз.
Наши судьбы плохого кроя,
Наше счастье с приставкой — лже.
Мне не место на поле боя,
Я - подбитый солдат уже.
Ты не вовремя, ты не к месту,
Как реклама, когда кино.
Лучше сразу предельно честно,
Чем искать миллионы «но»!

Одиин простой вопрос, который сейчас меня остро беспокоит: Жизнь или смерть? С одной стороны, ответ очевиден, нет ничего важнее жизни человека, но: Жизнь может навредить моим планам о-о-очень сильно и сделать меня несчастной. Так ведь? Что, если ничего не выйдет из данных мне обещаний и я останусь с этой Жизнью один на один, что тогда? Одиночка. Прекрасное чувство! Да и куда мне идти с этой Жизнью на государственную службу? Ответственности много. Переживаний. Чувств, эмоций, ощущений. Эта Жизнь может просто сломать мое существование. А что, если я начну в этом ее винить? В своих неудачах винить обычную никому ничего не сделавшую Жизнь. Я буду одной из тех, кого я ненавижу: из тех, кто ненавидит Жизнь.

Ну, а если выбрать смерть? Да я себе этого никогда не прощу! Убить Жизнь, целенаправленно, самовольно! Что я, монстр какой-то, что ли? А если бы так поступил кто-то другой?! Бесконечное чувство горечи и утраты жизни! Зато, скорее всего, хорошая служба государству и типичное существование человека, к которому я, в принципе, и стремлюсь: не считаю себя особенной и способной изменить мир или его часть.

Сколько я уже думаю об этом, все никак не могу прийти к единому мнению. Я просто не понимаю, как человек может сделать такой выбор так рано. Рано, вот и все.

Смерть или Жизнь?

Не злись на мир, ведь он не так уж плох,
Как кажется порой сквозь дно стакана.
Не часто можно встретить пса без блох,
И жизнь прожить не просто без обмана.
На этот свет приходим мы одни,
И уходить придётся в одиночку.
Но если есть ещё в запасе дни,
То не спеши на счастье ставить точку.
Ты, пару раз забредши не туда,
Одной верстою все дороги меришь.
Не веришь в Бога? Это не беда.
Беда, когда в себя уже не веришь.

Если хочется - напиши,
Я отвечу, что все окей…
От тебя пара фраз за жизнь
Держат крепче, чем сто друзей.

Иногда важно просто знать,
Даже если никто - в судьбе,
Даже если не хочешь - вспять,
Даже если уже - не те…

Если хочется - позвони,
Разбуди тишину звонком,
Ведь бывают такие дни,
Что становится все вверх дном.

Если душу рвет, но никак
Не найти для звонка причин,
Просто дай мне какой-то знак,
В унисон с тобой помолчим…

Казалось бы, всё очень просто: красивый человек – это человек с хорошей фигурой, симпатичным лицом, который умеет это продемонстрировать и подчеркнуть красивой одеждой, правильно подобранной прической и аксессуарами. Но это не так. Для меня во всяком случае.
На мой взгляд, красивая внешность – это всё равно, что фантик от конфеты: зачастую, чем он привлекательнее, тем менее вкусна сама конфета. Так в большинстве случаев происходит и с людьми. Ведь кто из нас не разочаровывался, когда блеск обёртки пропадал, и оставалась голая неприглядная оболочка, за которой скрывалось ещё более неприглядное содержимое? И я сейчас говорю уже не про конфеты.
Всем кажется, что сказка Шарля Перо заканчивается happy endом, но вот вопрос: а не прогадало ли "чудовище", оставшись с "красавицей? И не лучше ли было спящей "красавице" оставаться спящей? Ответы на эти вопросы нам никогда не узнать, ведь авторы давно умолкли, а герои скрыты за ширмой "И жили они долго и счастливо…

Очень красивая фраза, содержащая в себе надежду на личное всемогущество, на то, что, изменив себя, можно оказать влияние на ход событий, своей жизни, людей. Если первоначально не получается – значит важно менять еще сильнее, усерднее, быть лучше, чем ты есть. Реальность очень не любит, когда в нее вмешиваются, поскольку вмешиваются, если чем-то сильно недовольны. Реальность предпочитает, когда ее узнают, доверяют, вступают во взаимодействие, дружат с ней. Когда человек пробует себя изменить, чаще всего встают вопросы о том, как быть хорошим, как быть добрым, как избавиться от негативных чувств, – чтобы что? Чтобы стать счастливым, потому что плохому человеку с неблаговидными поступками счастье не принадлежит, так говорили тебе всегда и добавляли, что плохой – это когда ты не слушаешь старших, даже если они говорят абсурдные вещи. Вычеркиваются из списка будущих изменений и то, что человек может чего-то не мочь и положение это абсолютно нормально. Не мочь не значит, что признанная беспомощность будет поставлена на коварную службу разрушения мечтаний. Узнавание своих мочь и не мочь послужит добром и верностью в пути реализации желаний, ведь сколько полегло бессилием душ, надрываясь и доказывая «могу!», забывая про «хочу ли?» Разглядывание своих «не могу» раскрывает целостность, ведь умение попрощаться столь же ценно, как и умение встретиться; и если не попрощаться вовремя с тем, чего ты не умеешь или никогда не сумеешь, значительно возрастает шанс не повстречаться с тем, что для тебя окажется самым главным и волшебным… Как в детстве, помните? Будь хорошим мальчиком, будь вежливой девочкой и тогда тебя все будут любить, тогда мама непременно купит желанную машинку или куклу, папа сводит в зоопарк, а бабушка расскажет сказку на ночь. Если не будешь хорошим ребенком, с чем ты останешься? Скорее всего, с собой настоящим, тем маленьким, уязвимым, непринятым, непонятым, каким-то не таким, а каким – не очень ясно, мир постоянно находится в изменениях и как поспеть за всеми его требованиями, каким тебе надлежит быть. И кто ты по-настоящему, какой ты? И начинаешь менять себя, прятать подальше себя маленького, внутренне заплаканного, вовремя невыслушанного, отделенного от любящего сердца некстати, когда очень хотелось уткнуться в теплое плечо мамы. Начинаешь изменять себя, хотя в действительности начинаешь изменять себе и тому маленькому внутри себя, который все ждет, когда ты обратишься к нему и утешишь, поскольку никто за тебя этого не сделает, никто не знает его – маленького – лучше, чем ты. А ты занят вечными попытками сделать себя лучше, мудрее, успешнее, красивее, понять всё-всё-всё, творящее в мире, в людях, и твой малыш получает еще один страшный, почти непереносимый урок, ты снова его предал, как предавали тебя те любимые тобой взрослые. Тебя не приняли тогда, в то время, когда ты нуждался в тепле и душевном уюте, и теперь ты не заметил его, маленького, который сидит в дальнем уголочке твоего сердца и продолжает ждать тебя, родного и теплого, чтобы уткнуться тебе в грудь. Ты кромсаешь себя с надеждой, что подпилив неугодный кусочек своей души, ты обретешь благость мира, и он откликнется тебе настоящему. А как ты можешь быть настоящим, если ты постоянно себя разрываешь, подтачиваешь, отламывая вручную пусть и шероховатые, но столь важные душевные грани? Когда-то давно, с хрустом ломая себя, ты получал от любимых взрослых, что хотел, и ты стал верить, что оказываешь на них почти что волшебное влияние. Отрезал от себя кусочек, который взрослым не нравился и они на него указывали, и они подарили тебе то, в чем ты нуждался. Они указывали все чаще, а ты все чаще кромсал себя, неохотно и с болью замечая, что становишься меньше, уже, бледнее, пассивнее, грустнее, и как плач твоего малыша превращается в крик. И когда ты, взрослый, серьезный, успешный, засыпаешь, ты перед сном попадаешь в плен к непонятным мыслям, что лезут из твоей головы прямо в душу и топчут успех, красоту, радость, которые ты столько лет взращивал, вырезая себя и веря: ты можешь, ты все можешь, и даже изменить мир, лишь бы услышать, что хочет от тебя этот мир. Твой малыш незаметно и очень осторожно в очередной раз посылает тебе в душу свое маленькое, смешное и несуразное желание, он ждет и робко надеется, что однажды вопреки твоему же всемогуществу, ты услышишь его. Ты сложишь с себя доспехи бойца против жизни, ты закончишь войну с собой за мощь других, за личную мощь, за эгоистичные попытки обрести власть над тем, что, кажется, обретает власть над тобой. Твой малыш не сдастся, он будет бороться за тебя всякий раз принятием тебя, когда ты будешь бороться против себя отвержением. Однажды ты его заметишь, и он не будет засыпать тебя упреками, глупыми расспросами, почему ты так долго задержался на пути к нему. Он обнимет тебя пухлыми ручонками, подарит тебе свой рисунок, который рисовал, пока ждал тебя, и в тот момент ты увидишь себя настоящего. В нем, в его смелом сердце, в его радостных глазах, в его безграничной душе, в его рисунке, где дорога к солнцу открыта, и вы идете по ней вдвоем…