холод

…/извиниться за свое существование и рассыпаться осколками, пока на луне еще цветут белые ландыши.

таешь от одного существования, слушая как они мурлыкают. всего лишь нужно попросить и ничего не произойдет. отвращение всеми стенками влагалищ. без пары конечностей будет смотреться лучше. растекаюсь смолой и впитываюсь в пол (впитайся в меня). мне нужно знать количество твоих вдохов за ночь. взять топор и заменить легкие, чтобы это уже был не ты. сломать пальцы, укататься паутиной и отрезать волосы. не подпускать и без подкрадки. осталось найти нервопатолога, который тебя не вылечит, а этот дом уже никто не построит. пленники точатся только в моем списке ненависти. ты материализируешь пустоту. сообщения оживают, а обиды возвращаются. не хватает ни сил, ни средств. но осталось еще так много.

я хочу тебя спасти и никогда не попытаюсь

Мир и время заканчивались где-то на поворотах. Зеркальные их отражения продолжали опустошать жизни давно ушедших и опавших земель. Бесплодная пустыня продолжала рождать, не в силах забыть собственных мук.

“Какого черта я здесь делаю?”
То было далеко не единственной, но очень верной мыслью, описывающей окружающую комнату. Когда М. открыл глаза, перед ним открылась поистине выдающаяся картина мироздания, та самая, от которой хочется скрыться за бетонные стены, что бы ни света, ни звука не смогло туда проникнуть.
Перед ним как заведенный бегал парень лет 25, постоянно то ли ощупывая себя во всех местах, куда только мог дотянуться, то ли чешущий себя не переставая. Все-таки, это больше походило на второе, но М. уверенности в своей догадке не мог высказать. Рядом сидела спокойная небольшая собака, видимо, уже привыкшая к подобным выходкам своего хозяина.

- Что ты сидишь? Эти твари разве тебя не кусают?! Да ты только глянь на них! Они же величиной с кусок сахара!

- Эта дрянь разъедает твои мозги. Сколько ты сжираешь за день?

Вопрос за вопросом, ответов не было. Для М. ситуация прояснялась: этот торчок, которого он встретил наверно несколько дней назад, в каком-нибудь из закоулков или где-то там еще, затащил М. в свою квартиру, где они закидывались или занимались чем-нибудь еще. М. не помнил. Он не помнил ничего из прошлого вечера и из прошлой жизни.

- Что ты сидишь? Вот тебе банка, лови их, пока они не захватили весь мой дом! Я пойду в душ, попробую их смыть, пока они не сожрали меня заживо в этой дыре.

Женщина-самурай, точнее онна-бугэйся — женщина, принадлежащая к сословию самураев в феодальной Японии и обучившаяся навыкам владения оружием.
Термин состоит из слов: онна (女) — «женщина» и бугэйся (武芸者) — «человек боевых искусств». Употребление выражения «женщина-самурай» является семантически неправильным, так как слово самурай (侍) используется только по отношению к мужчинам.
Кроме того, к женщинам из сословия самураев может применяться термин букэ-но-онна (武家の女), означающий «женщина из класса букэ (буси) », но в отличие от «онна-бугэйся», он не означает, что женщина реально участвовала в битвах наравне с мужчинами, а лишь говорит о её происхождении и, возможно, о том, что она получила традиционный для женщины самурайского класса минимум знаний в рукопашной борьбе и фехтовании.
От обычных представительниц сословия самураев не ожидали участия в сражениях, но, тем не менее, от женщины требовалось, чтобы они могли защитить себя и дом и обучить детей. Кодекс бусидо восхвалял также женщин-самураев, «которые были способны подняться выше несовершенства и недостатков, свойственных их полу, и проявить героическую силу духа, которая могла бы быть достойной самых храбрых и благородных мужчин».
Из оружия женщин учили пользоваться главным образом нагинатой (искусство нагинатадзюцу), а также копьём яри, цепями и верёвками. Вместо катаны они имели танто. «Обычным для копья местом хранения было место над дверью в жилище, так как таким образом женщина получала возможность использовать его против атакующих врагов или любого незваного гостя, проникшего в дом. Также женщины с не меньшим мастерством умели обращаться с коротким кинжалом (кайкэн), который, подобно вакидзаси воинов-мужчин, всегда находился при ней — в рукаве или за поясом. Кайкэном можно наносить как молниеносные удары в ближнем бою, так и метать его со смертоносной скоростью». Этот нож вручался ей в день достижения девушкой-самураем совершеннолетия (в 12 лет) согласно ритуалу.
Также кайкэн был необходим в совершении ритуального самоубийства (женский вариант этого действа носит название дзигай и был распространён так же широко, как и сэппуку у мужчин). Причём, женщины не вспарывали свой живот подобно мужчинам, а перерезали себе горло. Ещё одним строгим правилом ритуала было обязательное связывание собственных лодыжек, дабы и после смерти выглядеть пристойно. Когда возникала реальная угроза попасть в плен к врагу, они не только решительно принимали смерть от рук родственников мужского пола или их командиров, но и сами убивали мужчин, если по какой-то причине они не могли или не желали совершить ритуальный акт и не щадили в такой ситуации ни себя, ни своих детей.

При необходимости самурайские женщины брали на себя обязанности по осуществлению мести, которая считалась единственно возможной реакцией (согласно японскому толкованию конфуцианства) на оскорбление или убийство господина. Даже в течение застойного периода сёгуната Токугава женщины строго соблюдали принцип безусловной преданности своему клану — порой даже строже, чем мужчины». Подобное положение сохранялось в XI—XVII вв. В начале XIII века были приняты законы, которые дали женщинам равные права наследования с братьями и право завещать имущество. Однако к XVII веку уважение к женщинам в самурайских родах заметно уменьшилось. Тем не менее, стойкость духа и привычки к обучению в самурайских семьях сохранялись, о чём свидетельствуют записи о гражданской войне Босин, когда во время обороны хана Айдзу (1868 год) некоторые женщины потрясли соотечественников своими подвигами.

что-то надвигается и почему-то я так жду, что ты снова оступишься

Самураи эстетствовали, упражняясь в любви на расстоянии. Скорее всего с трудами Платона они были малознакомы, но тем не менее верили, что, не раскрывая своих чувств перед объектом нежной страсти, они сохраняют свои чувства глубокими и непорочными, а побуждения возвышенными.

Андрей Кочергин. Как закалялась сталь

Высшая любовь - это тайная любовь. Будучи однажды облеченной в слова, любовь теряет свое достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся его имени, - вот в чем подлинный смысл любви.

Yamamoto Tsunetomo. Hagakure Kikigaki

Непривычно слышать о "достоинстве" эмоции. Американский знаток японской литературы Дональд Кин в комментарии к книге Тикамацу о влюбленных-самоубийцах, пишет, что когда влюбленные принимают решение стать на митиюки (на путь смерти), их слова начинают звучать яснее, и сами эти люди, кажется, становятся выше ростом. Двое, которые до этого были обычными гражданами города, жалкие мужчина и женщина, запутавшиеся в своих личных и финансовых проблемах, внезапно достигают величия главных героев трагедии.

В наше время любовь напоминает страсть пигмеев. Достоинство любви никого не интересует, а невысказанной любви теперь вообще почти не встретишь. Любовь утрачивает свою силу; влюбленные теряют способность бороться с обстоятельствами; страсть не вносит поправки в общественную мораль. Так любовь утрачивает свой абстрактный смысл. И в то же время юноша не находит радости в том, чтобы завоевать свою возлюбленную, и не грустит, если это ему не удалось. Это и неудивительно, ведь ему не доступен широкий спектр человеческих эмоций и способность идеализировать объект своей страсти. В результате объект тоже теряет достоинство. Любовь относительна, и если достоинства одной личности умаляются, в равной мере умаляются и достоинства другой. По всему Токио в наши дни процветают любовные романы пигмеев.

Yukio Mishima. Hagakure Nyūmon

В лесу, на склоне горы, жила стая обезьян. В один лунный вечер спустились они к подножию, чтобы вдоволь поиграть на большой поляне. Бегают себе между деревьями и кустами, прыгают, с любопытством рассматривают все вокруг. Одна молоденькая обезьянка вылезла на дерево и увидела внизу под собой колодец. Быстро спустилась она на сруб и заглянула вовнутрь. Ой горе-то! Там на самом дне сияла полнолицая луна. Испугалась обезьянка, ведь когда луна утонет, то в лесу станет совсем темно. Со всех лап бросилась она к стае.
- Беда! Беда! - кричала обезьянка.- Луна упала в колодец!
Большая обезьяна подбежала к колодцу и заглянула вовнутрь. Ясный диск луны действительно сверкал на дне.
Созвала она всю стаю и говорит:
- Дело скверное! Луна упала в колодец. Надо как-то достать ее оттуда, пока она не утонула.
- Лезь на дерево! - предложила обезьянка - Прицепимся друг к другу и длинной цепью спустимся прямо в колодец. Так и вытащим ее оттуда.

Посоветовались обезьяны и решили, что предложение дельное. Забрались на дерево. Одна обезьяна крепко ухватилась задними лапами за ветку, которая протянулась над колодцем, и повисла вниз головой. К ней привязалась другая обезьяна, взявшись своими задними лапами передние старой. Так, держась друг за друга, обезьяны повисли длинной цепочкой над колодцем. Последней в этом длинной цепи была та самая обезьянка!
- Прекрасно! - Закричала она из колодца - Сейчас достану!
Спустила передние лапы вниз, и вместо луны они почерпнули горсть воды. В колодце кругами пошли волны. Луна распалась на мелкие пятнышки и расплылась в стороны.
- Ой горе-то! Луна порвалась! - Закричала мартышка!
Большая обезьяна услышала это и сердито сказала:
- Вот это помощники! Даже такой мелочи не способны сделать! Порвали на куски луну! Что же нам теперь делать?
Вскоре волны в колодце улеглись, и ясный диск луны снова оказался на своем месте.
- Не волнуйтесь! - обрадовалась обезьянка - Луна снова целая.

Она еще раз протянула лапы вниз, и на этот раз в горсти вместо луны была вода, а светлый диск разделился на несколько светлых пятен. Лапы обезьянки еще несколько раз ныряли в воду, чтобы выловить хоть обломки луны, но напрасно.
- Что же мне делать? - захныкала в отчаянии обезьянка - Только коснешься этой луны, а она вдруг распадается. Никак ее в руки не возьмешь.
- Сколько мы будем висеть? Уже лапы болят! - начали роптать другие обезьяны.

Большая обезьяна задрала голову и посмотрела на небо. Оттуда ей улыбался ясное полнолуние.
- Смотрите! - обратилась она ко всей стае - Луна спокойно висит себе на небе, а там, в колодце, вероятно, его отображения. Вылезайте, глупые, скорей сюда!
Все обезьяны послушали ее и быстро вылезли из колодца. Потом сели на обширных ветвях и, весело смеясь, поглядывали на ясный диск полнолуния.

По сути все одно и то же. Ни больше, ни меньше. Кто-то говорит про жизненный опыт и светлое будущее. Про правильные и верные вещи. Кто-то говорит о карьере и семье, и как у него все здорово сложилось. Да много ещё чего. Все эти прелестные правила и советы хороши, что бы их раздавать, а не пользоваться. Слова, слова, слова… а в итоге этот кто-то просто пытается не сдохнуть. Приползает как умирающее животное, к людям. Ластится, льнет к чужой руке. Пытается выжить. Каждое утро стыдливо отворачивается от зеркала, чувствуя вину перед собой за происходящее. Потом вовсе забывает об их существовании, не смотрит, не замечает. Но через время, забываясь, смотрит себе прямо в глаза, чистит зубы, повторяя тщательные монотонные движения, и смотрит. И уже не видит ничего.
Внутри всё отмерло. Оно так много раз горело, замерзало, гнило и ломалось, что просто перестало существовать. Там ничего не осталось кроме одного непрерывного крика, который ты носишь в себе словно ребёнка.
Есть звук, с которым разъезжается молния в разные стороны, есть звук, с которым открывается банка швепса - коротки шипящий щелчок, есть стук нервных пальцев в ожидании. А есть звук, с которым рвется что-то внутри. Сама суть тебя. Это этот крик. Ты не знаешь, когда он появился впервые. Он просто нарастает в тебе с каждым твоим словом, с каждым шагом все громче и громче в твоей голове. Тебе приходится напрягаться, что бы слышать людей снаружи тебя, слышать, что говоришь сам. Что бы между делом не обронить: «Я умираю. Спасите меня, пожалуйста, помогите». Что бы ни разрыдаться от отчаяния.
Крик. Постоянный как дыхание. Как пульс. Он нарастает, заглушая все остатки твоего бытия. Слепит. И ты срываешься, начиная кричать вслух. Это не какие-то осмысленные слова гнева, не проклятия. Это вопль во всю силу твоих легких, от которого, кажется должны лопаться стекла и вскипать вода.
В наше время мы так не кричим. Мы стали пленниками полумер. Потому что могут услышать соседи, увидеть знакомые. Нельзя бить людей в полную силу, так что бы слышать хруст чужих костей. Нельзя громко говорить, нельзя громко смеяться или плакать - тебя сочтут сумасшедшим. И ты так долго следовал этим правилам приличия, что твое тело, твоё подсознание ополчилось против тебя. И ты начинаешь кричать. Не осталось больше сил терпеть. Ни секунды больше.
Ты мертв уже почти. Это твоя агония.

hikikomori / 27.5.15 / 7:40

Перед сном я сочиняла стихи про смерть, которые никогда не записывала и стихами не считала. Мысль о смерти пришла мне в голову <а стихами считались, например, такие дошкольные:

Не будя человеком,
Я думала тогда:
Зачем нам эти реки
И в них зачем вода?
Но, будя человеком,
Я думаю тогда:
Нужны нам эти реки
И в них нужна вода>

лет в 7, в первом классе: это была не мысль, а дыра, не в голове и не в груди, а где-то в животе, там располагалась эта дыра сознания и в нее время от времени со свистом втягивалось все, и ничего не оставалось. Откуда она взялась, не знаю. Может, от общих разговоров о ядерной войне. Я понимала, что эта „мысль" как-то неприлична, и я ее не высказывала. Бессмертие, о котором я краем уха слышала, не заслоняло этой дыры. Оно не обладало той силой вещественного присутствия, что „смерть", „никогда" — особенно „никогда больше". Я слышала и о „рае", и он мне казался вишневым деревом — как бы из одних примет вишневого дерева, как те реки без воды, — но и „рай" относится ко всему, что кроме смерти и что всей своей суммой не может ее перевесить. Этот многомесячный арзамасский ужас кончился как-то сам собой… Во время же ужаса я его убаюкивала, перед сном сочиняя себе то, что стихами не считалось и что меня почему-то успокаивало:

В этой холодной стране
Холодно будет.
Все позабудут тогда обо мне,
и я забуду, где люди, —

успокаивало уже тем, что оказывалось как-то выразимо, много лет прошло, пока я узнала, что перед стихами — о чем бы они ни говорили и сколь солнечны ни были бы их слова и переклички слов, должно быть так же страшно, как перед этой дикой колыбельной.

Ольга Седакова. Похвала поэзии

Я, он или кто-то другой, отпущенный из облачного рабства, стоит в середине дорог. Он смотрит, думает, ощущает. Я вижу, как проходит время, как оно тянется медленным степенным шагом, заслоняя собой все остальное, закрывая собой весь мир. Мой выход - выход из почтенного представительства, оказался приятной ситуативной слабостью, дрожью в коленях и мерцанием в глазах. Где я был, сколько времени, и было ли мне поручено сделать нечто важное - я не знаю. Теперь Я соединен с Ним, и мир, отнятый для славы предыдущих поколений, остается со мной и во мне.
Я стоял, смотрел, наблюдал. И ничего не происходило. Вокруг была все та же трепетная тишина, чарующая мрачность, уходящая созвездием молчащих сфер в мое понимание. Итак, я стоял в центре темной тишины и думал над возможностью понимания того, где я и зачем.

СНЕЖНАЯ ДЕВА

Она пришла из дикой дали -
Ночная дочь иных времен.
Ее родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.

Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала с легким вскриком
Под бурей ночи снеговой.

Бывало, вьюга ей осыпет
Звездами плечи, грудь и стан, -
Все снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.

И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.

Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши,
И в окнах тихие лампады,
Слились с мечтой ее души.

Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома —
Весь город мой непостижимый -
Непостижимая сама.

Она дарит мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звезд,
За то, что я в стальной кольчуге,
А на кольчуге — строгий крест.

Она глядит мне прямо в очи,
Хваля неробкого врага.
С полей ее холодной ночи
В мой дух врываются снега.

Но сердце Снежной Девы немо
И никогда не примет меч,
Чтобы ремень стального шлема
Рукою страстною рассечь.

И я, как вождь враждебной рати,
Всегда закованный в броню,
Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.

Александр Блок