Перед сном я сочиняла стихи про смерть, которые никогда не записывала и стихами не считала. Мысль о смерти пришла мне в голову <а стихами считались, например, такие дошкольные:

Не будя человеком,
Я думала тогда:
Зачем нам эти реки
И в них зачем вода?
Но, будя человеком,
Я думаю тогда:
Нужны нам эти реки
И в них нужна вода>

лет в 7, в первом классе: это была не мысль, а дыра, не в голове и не в груди, а где-то в животе, там располагалась эта дыра сознания и в нее время от времени со свистом втягивалось все, и ничего не оставалось. Откуда она взялась, не знаю. Может, от общих разговоров о ядерной войне. Я понимала, что эта „мысль" как-то неприлична, и я ее не высказывала. Бессмертие, о котором я краем уха слышала, не заслоняло этой дыры. Оно не обладало той силой вещественного присутствия, что „смерть", „никогда" — особенно „никогда больше". Я слышала и о „рае", и он мне казался вишневым деревом — как бы из одних примет вишневого дерева, как те реки без воды, — но и „рай" относится ко всему, что кроме смерти и что всей своей суммой не может ее перевесить. Этот многомесячный арзамасский ужас кончился как-то сам собой… Во время же ужаса я его убаюкивала, перед сном сочиняя себе то, что стихами не считалось и что меня почему-то успокаивало:

В этой холодной стране
Холодно будет.
Все позабудут тогда обо мне,
и я забуду, где люди, —

успокаивало уже тем, что оказывалось как-то выразимо, много лет прошло, пока я узнала, что перед стихами — о чем бы они ни говорили и сколь солнечны ни были бы их слова и переклички слов, должно быть так же страшно, как перед этой дикой колыбельной.

Ольга Седакова. Похвала поэзии