VIVRE ET AIMER

Что стерегу я? Чем дорожу? Так есть ощущения,
Что берегу я, и это без шуток, свою цепь и ошейник.

Сначала в бездну свалился стул,
потом — упала кровать,
потом — мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом — учебник "Родная речь",
фото, где вся семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.

Иосиф Бродский

Мне уже не забыть беготню нашу по кругу,
Твои нежные, вкусные и чуть теплые губы.

иные молча любят свое золото,
а мы с тобой - две горсти серебра.
и ты - из глины, солнца, праха, холода,
и рядом я - из твоего ребра.

я хочу чтоб ты знал и, наверное, всё-таки помнил
я тебя жду
через год, через два, или, может, во вторник
я и вечность, пожалуй, смогу

полусонного, пьяного, дикого
говорящего ерунду
беззаботного или разбитого
я любого тебя приму

будешь плакать- я слезы высушу
я- под пули, и я - в огонь
у Всевышнего вымолю-выпрошу
". .только сердце его не тронь! "

твои руки, до одури нежные
буду гладить и обнимать
мои чувства к тебе безбрежные
понимаешь, их не унять

что им время? оно обманчиво
вроде лечит, а боль жива
только шепчет тихонько, вкрадчиво
" лучше б ты его не ждала"

если горе придёт, то чьё имя ты назовёшь?

я на праздник дарю тебе старый хороший нож,
не жалеет подобный ни друга и ни врага,
он тебя не предаст, он совсем не такой, как я.
его лезвие тонкое — гибельный перевал,
и нет нитей, чтоб нож мой не срезал и не порвал,
будь то корни родства или цепи моей любви.
я на праздник дарю тебе нож, возьми, режь и рви,
он врастёт в позвоночник твой гневом, огнём — в ладонь,
до чего же ты станешь потерянный и смурной,
до чего на медвежий похож станет дикий рёв,
сколько же упадёт под подарком моим голов.
побоятся смотреть в стекленеющие глаза,
если ты и захочешь когда-нибудь нож назвать,
что поделаешь с этим, давно всё предрешено,
у ножа будет имя,
и будет оно
моё.

Будешь з а море отдана, спрячешься у ночи в норе - я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона огненные губы фонарей.

В старый город пришёл Апрель. Из плаща сыпал снег и град.
Вечерами пил морс и эль, ел чернику и виноград.
Просыпался часам к пяти. Иногда — к четырём и трём.
Был огромный как синий кит. И любил рисовать углём.

У Апреля был верный друг. Его имя, конечно, — Март.
У него было тридцать штук (или сорок) игральных карт.
Март любил бергамот и «Сплин», ездил в Лондон и Петербург.
Он был рыжий как апельсин, разноцветный как летний луг.

Вместе с ним приходил Февраль. Приносил арманьяк и сыр…
…до рассвета горел фонарь. И Апрель выходил босым,
Завернувшись в короткий плащ. Допивал из бутылки эль.
И чеканил футбольный мяч о большую сухую ель.
Напевал ДДТ под нос и смотрел, как горит рассвет.
Вспоминал, что конечен пост уже тысячи длинных лет.
Небо цвета как карамель отражалось в потоках рек.

В старый город пришёл Апрель.
В старом городе выпал снег.

Я обменял спокойный сон на невесомый поцелуй.

Пока ты в комнате со мной -
целуй меня,
целуй,
целуй.

Целуй меня, пока темно, пока зашторено окно, под звуки старого кино, под всепрощающей Луной. Когда на нас глазеет мир, в троллейбусах, такси, метро, под осуждением людским, под брань старушек, гул ветров. Под визг клаксонов, вой сирен, под грохот скорых поездов, прижав ладонь к дорожкам вен, не позволяя сделать вдох, к моим обветренным губам прильнув и затопив собой. Пускай в висках гремит тамтам, я знаю: так звучит любовь.

Целуй меня, когда я слаб, когда я болен и простыл, когда тоска из цепких лап не отпускает, и нет сил. Когда я выхожу на след, когда выигрываю бой, под шёпот старых кинолент, под песни, что поет прибой.
Пусть за порогом бродит чёрт, пусть порт покинут корабли, пусть будет хлеб и чёрств, и твёрд, и гравитация Земли исчезнет, мир затянет льдом, застынут стоки медных труб, мы будем греть друг друга ртом, дыханием с замерзших губ.
Пусть солнце плавит небосвод, и пусть болит, и пусть грызёт.

Я поцелую - всё пройдет.
Ты поцелуешь - всё пройдет