говорю же

Если я переживу этот вечер, а за ним еще множество вечеров до начала декабря - тогда поверить в свои силы станет самым простым делом на свете. Щелчком пальцев.

Города коллекционируют людей.

Потому что

нельзя провести ночь в каком-то городе, а затем забыть о нем. Так или иначе ты проникаешься к нему каким-то чувствами. Ведь у вас с этим городом уже есть общие шутки, как у старых знакомых. И оказавшись там вновь, даже проездом, ты не сможешь не приподнять слегка образную шляпу, подобно английским джентельменам, приветствуя здания и мощеные плиткой дороги.

Не любить город - да, тоже можно, такое бывает, просто он не твой, и, однажды, составляя свой маршрут, можно заметить, что поезд ты выбираешь с другими остановками или время ночное - чтобы обогнуть его и его дурацкий вокзал. И ведь дело может быть все в том, что в день, когда ты туда приехал шел дождь и у тебя в аэропорту украли бумажник - а нелюбовь, отчего-то, возникла к городу.

Он то переживет, ему что. И ты переживешь.

Нелюбимые города бывают, это не страшно, с ними, если честно, даже проще. Сложнее с теми, которые решили добавить тебя к своей коллекции - как филателист лижет языком свои марки, приклеивая в альбом, так - что потом и не отодрать их - так же и тебя вербует чертов город, да да. Принадлежишь уже не себе, но ему, чужому, пускай, но твоему же, твоему, ведь как иначе объяснить.

Как объяснить то, что сидя на домашем диване, или на полу, или выглядывая в окно, или спускаясь в метро, или поднимаясь по утрам - ты тоскуешь. Не явно, даже не то чтобы больно, но тоскуешь по городу который тоже просыпается вместе с тобой, только на расстоянии лишь несколько часов полета, или скольких-то там дней в поезде, да даже в двух часах трамвая, какая разница.

И у тебя каждый день все хорошо, и асфальт в тоем городе ничуть не хуже чем в том, другом но все равно каждый день, засыпая, ты вспоминаешь именно те здания, то метро, те улицы и тех людей.

и очень тоскливо, когда твой город принадлежит кому-то другому.

Люди с очень светлыми глазами, даже уже не серыми, а еще светлее, кажутся мне очень красивыми. Каждый раз, когда вижу у кого угодно такие глаза, даже вздрагиваю. Они словно бы смотрят на солнце, не жмурясь.

В какой-то книге однажды упоминался белоглазый предатель, в хорошей книге, но мне все равно.

Эти люди очень замечательные.

Ненавижу ненавижу ненавижу свадьбы.

У ноября теперь навечно останется привкус валерьянки

потому что я не могу ее не пить, хоть и ненавижу этот дрянной запах, но когда ты вынуждена носить кофты с карманами, чтобы прятать ладони - приходится, увы, терпеть. И о, как сильно хотела бы я, чтобы это стало проувеличением, дурацкой метафорой, но раз валерьянкой пропахли даже мои волосы, что можно сказать.

Мята помогала недолго, но хотя бы пахла чем-то таким уютным - но оставим это. Если время пугаться уже пришло - я закрою на него глаза, я человек-повязка слепца, пусть так.

Под вечер, когда день, вроде бы, оканчивается, медленно поднимается по ступеням подъезда и все такое, когда от мяты, корня валерианы - капельного и сухого - начинает тошнить, что остается? Да ничего, если честно.

И потому я, пометавшись меж узкого пространства кухни, вытащила платье - летнее и приятное - на ощупь, и побежала в комнату, где придвинутые к стене стол и шкаф создают идеальное пространство, чтобы не казалось, что стены сжимаются в спичечный коробок.

Долой растянутые футболки и теплые носки - в синем платье и босиком, по пыльному паркету, запустив бережно хранимый High Violet(альбом) и изобразив трех обезьянок по отношению к соседям - можно целые пол часа, пока не кончатся одиннадцать (как символично) песен расставлять руки в стороны, и выталкивать из себя это неспокойствие, то дерьмо, из-за которого приходится пить валерьянку, потому что для водки я слишком расшатанна, да и зачем, если есть паркет и альбомы.

Это не спасает, нет, отнюдь. Даже не помогает не думать, только выпроваживает очередные вечерние пол часа, не более, но и это большое дело. И можно, раскинув руки, скручиваться в разные дуги на чертовом паркете, на котором никого нет, кроме меня, конечно, но (по секрету) он полон людей (абстрактных таких, которые не топают, их не слышно, но которые есть).

Фонарь из-за окна светит прямо в глаза, из-за выключенного света в доме становится как-то не по-ноябрьски, и пылинки прилипают к стопам, и вот ты уже по колено в этом паркете, проваливаешься куда-то, а Мэтт рассказывает, как горе нашло его, когда он был молод*, и ты улыбаешься ему, хоть и не знаешь, и что-то вроде как киваешь, не поддакивая, а так, абстракно. И люди вокруг повторяют за собой.

__

*Sorrow found me when I was young (строчка из) - The National, Sorrow.

Какой там титаник, хатико, спеши любить, 3 метра над уровнем неба или что там еще, от чего все плачут - нет желания не то что грустить, даже высидеть все эти фильмы.

Вот

Как ревела белугой год назад - так реву до сих пор. Потому что черт возьми.

Ты обнимаешь себя, спасая, но на деле то нет, потому что это - ложный жест успокоения, он дерьмо.

Но спасаться все равно как-то нужно, потому что сос, всем покинуть здание, бегите, черт вас возьми - и потому только и остается, что руками обхватить себя за пояс, да покрепче, так, чтобы не отпускать. Так крепко себя держат только те, у кого гастрит в обострении - потому что в иных случаях это же ну не правда, да, ты чего, нет ничего такого, из-за чего стоило бы так вцепляться в свое бренное тельце. В любом случае - ты здесь, и нигде боле. А то что хотелось бы - ха, это шутки, ведь всегда можно схватить свою поясницу в руки, а людям говорить, что болит, колит, и аспирин бессилен.

Потому что не лечит аспирин выдуманные причины, ну не умеет. И потому ползай по полу, лежи головой на диване, слушай как лампочка потрескивает на потолке, и разговаривает кто-то за стенкой. И держи себя, держи, крепче, еще крепче, обнимай руками, экий ты осьминожка, спасай себя, успокаивай, ты ведь умеешь.

А то что сам жест с дрянцой - так оставим это глупым писакам, они сумеют обыграть так, чтобы тянуло вверх, а не в бок, куда-то, застревать, в бетонные стены.

Держим, держим, не отпускаем, того и гляди срастется, выгорит, выдержит, да.

Каждый верит в то, в что ему угодно верить. И да мне хочется поднять тему бога, но не такого Бога, в которого люди думают, что верят, а на самом деле верят в церковь, а именно бога, того, который у каждого свой.

Потому что кем бы ни был человек, но когда на него падает потолок, он ищет спасения не у 911, потому что они не решают проблему образных потолков, а у кого-то внутреннего, чья тяжелая рука на плече поможет лучше всяких команд спасательных жилеток.

Я четко так осознала, что верить то можно в кого угодно, главное - верить. Искать не утешения, а успокоения (потому что между, в принципе, такими одинаковыми понятиями разница пролегает в целую всленную). Обращаясь за помощью каждый к своему богу, человек получает то, что и нужно. Бог собирает их вновь, гладит по голове, держит за руки. И я говорю отнюдь не о том, церковном боге, который больше даже злой, чем всепрощающий. И не о дяденьке с добрыми глазами, бородой и простертыми к небу руками. А о совсем другом боге, который разный для всех.

Это даже уже не вопрос веры, потому что как можно не верить во что-то, что живет у тебя внутри? У каждого из нас есть бог, просто кто-то его не находит, либо же прядвзято относится к самому слову, в чем нет их вины, просто время такое.

Но начиная молиться, отнюдь не становишься религиозным человеком, потому что молишься себе, для себя, для своего бога внутри. Потому что потребность в неизменном слушателе, в увернности, что тебя не покинут, что падая с эскалатора в метро, ты будешь падать не один, а вместе с богом - ее можно утолить враз. Они и так уже утолена, просто не все об этом знают, не все чувствуют.

И потому, когда на меня словно бы падает потолок - я хватаюсь за мгновенно предложенную мне руку - и успокаиваюсь. Потому что все хорошо.

___

Кто прочитал и счел это все релегиозным фанатизмом и попыткой навязать веру - то мягко погладьте себя по голове, а потом прочтите еще раз. И еще раз. А потом еще раз, до тех пор, пока не поймете, что все впорядке, что вы целостны, что рука вроде бы ваша - но вроде бы и нет, что изнутри вас успокаивают, показывают знак присутствия на случай падающего потолка.

Ибо мне помогает.

Еще в сентябре, на концерте, познакомилась с такой замечательной девушкой. Концерты вообще объединяют, но чаще всего других, увы, но вот так выходит.

Мы не сдружились, ничего такого, но контакт, магичная вещь, каждый день немножко разбивает мне сердце.

Вы просто не представляете, насколько мы похожи, что ли. Да, да - это много значит, на самом деле. То есть я это поняла почти сразу, когда среди толкучки сквозь концертные двери она умудрилась поправить ударение в каком-то моем слове, не вспомню уже в каком. И это меня, меня - ту, которая за руку себя щипает чтобы в общественном транспорте не обернуться и не выругаться, попутно объяснив говорящим за спиной, почему звон и шь, а ни как-то там иначе.

Но это вообще практически ничего на фоне всего остального. Общего товарища Бродского, Брайана (ну, вообще-то, иначе и быть не могло, концерт же, концерт), книжки там всякие, да даже, могу предположить и не ошибиться, разговоры с другими людьми и все остальное, и так далее.

И вот дело то в том, что я каждый раз расстраиваюсь, когда думаю, что ой как хотела бы такого друга, но хаха, это же я.

И как люди вообще заводят друзей?

Надо бы узнать чего я от себя хочу. Послать, что ли, самой себе письмо, рассказав в нем все, о чем молчу целую тонну декабрей - так, чтобы больше не терзаться воздушными замками, до которых мне, как чаще всего оказывается, нет совершенно никакого дела.

Я же ведь не плаксива, то есть - совсем. Книги, фильмы, люди с их проблемами, даже смерть хомячка или пса - я не плачу из-за всех этих вещей, никогда не плакала. Просто потому что слезы переоценены и все такое, и потому что чаще всего кто-то есть вокруг, а ставить людей в столь глупое положение, которое я ненавижу сильнее понурых собак у метро, я вовсе не намеренна. Не в стыдливости дело - дело в такте, быть может в уважении к окружающим.

Но тут вот, пару часов назад, Питер замело, да так сильно, что октябрь, вероятно, сам удивляется. И поглядев за окно, на замечательный мой двор и фонари, и окружающие это все дома - я, даже и не жалуясь, покорно сняла пижаму, оделась, взяла пса, чтобы придумать хоть какую-то причину променаду и ретировалась на пол часа, максимум.

И все эти полчаса проходила по замечательным, белым, со снегом так как нужно - и на земле, и на верху (крыши, деревья, качели, шапки прохожих редких), и сверху и внутри, и везде - улицам. Со снегом на моих плечах, со снегом на мехе моей грустной собаки, которой, в общем то, гулять не хотелось вовсе, со снегом на ботинках, со снегом, еще раз, совсем везде, под чертовым потрясающим зимнем декабрьским новогодним настоящим холодным снегом я пролила пол часа слез. Не истеричных, просто таких, которые текут и текут из глаз, словно от мороза, но обманываться глупо, и которые нет сил, да и желания, вообще-то, остановить.

Это наиглупейшая картина на свете: сонная собака и дурочка в коричневом, под цвет шерсти собственной собаки, ей богу, пальто и зеленом каком-то шарфе придерживает ключи в кармане, чтобы не выпали и заливается белугой, не ясно от чего.

Чем же я больна, чем.

Но, зато у меня прошла голова - что странно, обычно наоборот. И я налила себе мятного чаю (редкий гость в моей чашке), чтобы успокоиться, что ли.

Но загвоздка то в том, что я спокойна как, используя подходящие случаю зимние синонимы, падающий снег.

Но все равно продолжаю себе успокаивать.

Дуракие вовсе не времена года, не октябрь, ноябрь и далекий новый год, и не песенки дефис сопли - дурацкая я.

Я перепрыгиваю с одного на другое уже весь октябрь. Не только когда пишу или говорю в слух - а вообще беспрестанно. Не выходит сосредоточится, потому что ой как опасно это делать. Тоже самое что спичку зажечь на заправке, да.

Сегодня краем уха услышала разговор:

— И он сгорел как спичка, буквально за пару недель.

Вот не повезло человеку, думаю я. С тобой что-то случается, пускай ты, даже, умираешь, а окружающие потом, в перерывах между затяжками, будут говорить о тебе, используя такие слащавые метафоры. Лучше уж вообще не умирать, что ли. Ну или так, чтобы никто не знал - сгораешь ли ты, либо же для своего удовольствия умираешь.

Вообще разговоры с сигаретами на перерывах - в них я отныне даже вслушаваюсь - вещь очень забавная. Когда люди курят, то им, вероятно, кажется, что с сигаретой в руках отнюдь не верно говорить о насущном. Это ведь вам не какой-нибудь кофе из мака или посиделки у костра. И потому разговоры столь любпытны.

— Он ошибается, ошибается, говорю вам. Далеко не все кричат, чтобы покричать. Иногда ведь и выхода нет, разве не так?

Говорят по мою левую руку.

— И я сказала ему: оставайся либо проваливай! И знаете, что он сделал? Он, черт возьми, пошел и лег спать.

Или

— И я видел караваны, караваны никому не нужных детей.

И все остальное, в более и более непрозаичном духе можно услышать на перерывах проведенных за сигареткой.

И я тоже каждый раз там стою и думаю что-то вроде:

Ноябрь дышит мне в спину.

Ноябрь дышит мне в спину.

Ноябрь дышит мне в спину.

И тьма накрыла нас с головой.

Я делаю так очень часто. Берешь книгу, загадываешь страницу, открываешь. Просто так, не ожидая получить какое-то указание, а просто иногда взгляд сталкивается с действительно хорошими фразами, еще более привекательными своей вырванностью из контекста.

И тьма накрыла нас с головой.

Накрыла нас с головой.

С головой.

— Но.. но есть еще столько всего, о чем мне хотелось бы рассказать!
- Тсс, неужели не видишь - никто не слушает.

Хотя дело, конечно, не в этом. Потому что слушают, когда говоришь так, как думаешь. Не в смысле то самое, о чем думаешь - а именно как. С теми же паузами, словами, толком, покашливаниями в верных местах, с закатыванием левого рукава или отворачиванием кромки уха, чтобы доказать свои слова.

А вообще ноябрь - еще не здесь, но вот уже на кончике носа. И холодно, холодно, холодно.

Долгожданно.

Ну и ежедневность всякая, вроде:

— Ну а ты, ты милая, приятная, ты мне нравишься. (Читай: - я вру, ну ты же понимаешь, просто все смотрят, ничего личного).

И да, конечно, совсем ничего. Только ну черт возьми, ну не промолчать что ли? Не люблю людей, которые даже незнакомцам могут сказать, как сильно их любят. Не в том смысле, что мне есть дело, ибо я, Dieu merci, от такой печальной, прямо-таки трагичной черты характера избавлена, но вот некоторые. Некоторые не то что живут с этим - так умудряются еще и радоваться подобной любвиобильности.

Но нет, слезу-ка я со своего любимого конька, а то можно недосчитаться головы.

В общем я так. Какие-то звуки за радио - не более.

Ах, оставьте.

Зима словно бы чувствуется - и это хорошо. Нужно искать перчатки, надевать свитера потеплее, да и ботинки скользят по асфальту. Зима, по всем признакам.

Но я, тем временем, теряю рассудок - медленно, но неизбежно. Брайан говорит мне успокоиться, и я его слушаюсь, но дело тут не в спокойствии. Все завихривается, ну как та воронка вроде урагана. И вот вроде бы все спокойнее некуда, и вот вроде бы все хорошо. Подарки на новый год неровным строем проплывают мимо меня, постепенно обретая четкие очертания, постепенно придумываясь.

И когда я иду по полу я не проваливаюсь, я держусь, я о'кей. Но возвращаясь домой и включая свет, так и тянет положиться на что-нибудь. Не плечо, так кафельная плитка. Мне подойдет.

Меня сметает из этого города, а ведь еще не было и снега толком. Так начинается что угодно.

Ненавижу границы. Всмысле буквальные, между странами. Ненавижу их, потому что они отнимают и без того отсутствующую свободу. Меня, быть может, рвет к заливу со стороны Эстонии, к дороге с желтыми полосами, да куда угодно - но нельзя.

Ненавижу машины за спинами людей с фотографий. Ты, быть может, хотел запечатлить Амстердам - а за твоей спиной лишь номерные знаки и совсем несмешные наклейки на стеклах.

Ненавижу людей с зонтами, когда идет дождь. Ненавижу когда и без того промокшие насквозь они куда-то бегут. Такое чувство, что от воды можно убежать.

А что касается людей, берущих с собой зонты когда идет снег? От таких людей хочется плакать.

Ненавижу, когда по ночам не выходит писать не перскакивая с одного на другое.

Ненавижу само это слово, оно чертвоски злое.

Ненавижу когда бездомные собаки крутятся у метро, а я кого-нибудь жду, и мне так холодно, что пальцы примерзают к карманам - а собаки лежат одним большим комком. Ненавижу стоять на ступенях метро и пытаться отвернуться от чертовых собак, не смотреть на них, чувствовать себя последним дерьмом, потому что у меня, бедной, замерзли пальчики и ненавижу ненавидеть за привязанность к декабрю - потому что не все собаки его переживают.

Ненавижу то, что собак жалею больше чем людей.

И то, что сколько не щипай себя за руки, сколько вилок не вгоняй в ладони - все равно будешь растекаться чем-то безвольным по полу, протекать сквозь потолок, к соседям, а потом и еще ниже.

Ненавижу попытки объяснить то, что чувствую и воздержаться от отвратительных метафор, которые все опошляют. Как описать то, что ты падаешь и падаешь каждый день куда-то во что-то неприятное - и не выглядеть при этом чем-то выставленным напоказ.

"Когда нечего сказать - цитируй свой дневник" - кто это сказал? Да какая разница, буду слушаться всему, что появляется на горизонте.

"В общем все обычные люди - вот они, это я".

Без дураков, я написала это еще в сентябре, среди иных, но подобных этим молебных взываний к чему-то несуществующему. Вот они, это я. Это я.

Я. Зачем я изголяюсь над собой так изощренно? Нет бы жить и жить - но это как, так не бывает. Было сказано уже мной когда-то давно, что я словно бы из тех идиотских фильмов, где герой забывает что-то важное, а потом его спрашивают почему он плачет. А он не в курсе, ведь он забыл. Он о'кей, но не совсем.

Просто так не плачут, и дело вовсе не в бездомных собаках.

Как выяснилось, запоминаются самые незначительные моменты. Вроде тех, проживая которые и внимания не обращаешь. А потом в каком-нибудь октябре вспоминаешь не эпизоды, в которые было пережито какое-нибудь сильное потрясение, а что-то такое, о чем умудрился и не думать, и не вспоминать никогда. Мелкие детали, случившиеся иногда и годы назад, ты даже и не заметил их, но, оказывается, помнишь так сильно, что чуть-чуть больно. Но по хорошему так.

Я стою недалеко от станции метро технологический институт. Валит снег (еще бы), но еще не декабрь. Декабрь завтра. На мне дрянное пальто и колючий шарф. Перчатки остались на полу в прихожей. Волосы пока длинные. У папы машина черного цвета и забавной марки, название которой кажется мне смешным, но на самом деле ничего нет в нем особенного. Мне слегка неловко, пока я жду, как он выйдет из машины, и потому я смотрю на свет фонарей, в них очень красиво виден снег. А в голове крутится какая-то песня, и хочется плакать. Но завтра декабрь и у меня все хорошо.

Утро какого-то буднего дня и я отчего то не сплю. Кончается, быть може февраль, или март. Я считаю горящие окна в доме напротив и записываю число. Затем надеваю шарф и выхожу на балкон. И холодно так, что пальцы премерзают к его железным перилам. И машины проносятся туда сюда.

Пустое колледжское кафе и трое нас не на парах. Уже почти что январь, но не совсем. Не более десяти дней до него. Кафе, конечно, украшено, ведь десять дней, десять дней но снега нет и не предвещается. Очень тепло и уютно (декабрь же), а еще тихо, приятно так. Мы молчим, кто-то разгадывает кроссворд, кто-то переписывает лекции, я же цветными карандашами рисую елки на салфетках. Начинаю под нос напевать ласт крисмас и девочки, не отвлекаясь от своих листков, подхватывают. Мы знаем только первый куплет и припев, и потому поем их несколько минут. И тепло так, что хочется чтобы каждый день был двадцать первым днем декабря.

—-

Я вспоминала это все целый день - из-за октября мало тепла.

Я совсем не не знала, что помню это.

Некоторые воспоминания - это космос.