говорю же

"Русский человек всегда движется в сторону кухни и там выпадает в осадок. Это закон. Как бы вы ни спланировали квартиру, сколько бы журнальных столиков, пуфиков и торшеров ни натаскали из икей, все равно ваши гости, едва сняв обувь, безошибочно направятся в кухню, останутся там на весь вечер и вдобавок примутся говорить о политике. Это тоже неизбежно."

Вот так было сказано товарищем Леонидом Кагановым, с которым я не знакома совершенно, в какой-то из своих книг, которых я не читала. Но просто это вот так. Про политику конечно не знаю.

Я, как истино русский человек, б о льшую часть своей жизни провожу на кухне. На кухне стул удобнее чем в комнате, на кухне тепло, на кухне есть большой стол и до чайника нужно лишь протянуть руку.

Кухня место моего поклонения отнюдь не из-за еды - это вообще не так уж и важно - просто кухня самое хорошое место в доме, самое уютное и домашнее (даром, что не далее как совсем недавно там жила мышь). На кухне читается большинство книг, на кухню приносится компьютер, когда нужно написать что-то важное, и нужен непрерывный доступ к чаю, на кухне пахнет водопроводной водой и, опять таки, пресловутым чаем.

На кухонном стуле я сижу, когда жду кого-то, на кухню первым делом идут пару раз в год заходящие ко мне люди, на кухне тихо и горят оранжевым светом самые уютные в доме лампы.

Когда я была маленькая и когда была одна из тех ночей когда папа должен вернуться со своей какой-нибудь рабочей поездки (чаще в Москву), то мама его всегда дожидалась на кухне. Она сидела там иногда до двенадцати, иногда до часу, иногда намного дольше. Иногда разрешала и мне посидеть вместе с ней. Мы, мама в теплой кофте и я в пижаме, сидели на стульях, и она, быть может читала мне что-то вслух, или что-то рассказывала, или мы пили чай. И когда приезжал уставший и голодный папа, мама разогревала ему еду, а потом мы слушали как он рассказывает что-нибудь смешное (и чаще придуманное, чтобы нас повеселить), приключившееся в поездке - так обыкновенно, но так важно в масштабе прошедшего детства.

(О том же, что для меня значит кухонный пол я расскажу как-нибудь в другой раз, потому что там самая настоящая волшебная история, и я ее берегу).

Кухня - это очень важно и по сей день, хоть больше на ней никто никого и не ждет до полуночи, никто не греет на плите еще теплый суп, никто не читает книг вслух, она все равно остается местом всеобщего притяжения.

По-зимнему уютным и теплым, где от стен отталкиваются воспоминания о прочитанных книгах, выпитом чае, о папе, которого мне больше не нужно ждать, но так и должно быть, ведь я выросла и у меня совсем другая кухня, дрогой стол, стулья, стены и даже пол.

Кухня другая - но вот воспоминания все те же самые. И уют тоже. Потому что это ведь кухня. Самое теплое место в доме.

placebo – the extra

birdy - skinny love

barcelona - come back when you can

antony and the johnsons – the lake

gotye – somebody that i used to know

blue october – graceful dancing

shady bard – torch song

bright eyes – first day of my life

cat stevens – the wind

ed sheeran – give me love

greg laswell – and then you

ray lamontagne – within you

ludovico einaudi - dna

the national – runaway

Все всегда будет так, как я заранее полагаю оно и будет. И наступите мне кто-нибудь на ногу, постучите головой об асфальт, что угодно, лишь бы я прекратила судить этих людей. Ну потому что с чего я вообще решила - что могу?

Нет, нет, они быть может никогда и не слышали что это за "ухо ван гога, картина, что ли" и может быть и ван гог они пишут в одно слово с парой мелких ошибок, или вообще не знают, кто он такой, "писатель же, да" - но это ведь ничего не значит. И Ремарк может быть для них женщиной, и звездная ночь просто непонятной мазней, и "это же тот, который нарисовал черный квадрат, да". Нет, нет, что угодно, они могут не знать любых вещей - но это не должно значить, что они и люди то так себе. Может быть они себе строят вселенные в головах, и у них просто нет времени, совсем нет времени узнать чем отличается живопись от экспрессионизма, и зачем люди пишут стихи "это же трата времени, чтобы потом несчастные учили их из-под палки" - это все ничего не значит.

Твержу я себе целый день, потому что более чем просто отчаянно хочу верить, что люди не могут не знать обо всем этом и о многом другом, люди просто не могут не понимать, не могут, не бывает, как так.

Нет, нет, у них там целые миры, огромные миры, и мысли о том, что стиль у ван гога и дали был идентичным - нормальны, ведь миры отнимают столько времени.

Лучше думать так. Потому что иначе хочется попросить маму меня обнять и почитать что-нибудь вслух, как в детстве. Потому что хочется искрене и глубоко глубоко попросить всех-всех не быть таким.

Господи, пускай у вас в головах миры, свои боги, люди, новые животные и совсем другое искусство. Что угодно, потому что я даже боюсь верить, что кто-то искренне может думать, что стихи, картины и книги нужны только тем, у кого нет личной жизни.

Тьфу тьфу тьфу, люди, Бог с вами. Вы же прикидываетесь, верно?

Целый день идет дождь. Я восстановила Брайана в правах из-за B3, да и вообще. На всем остальном долго не протянешь. Суббота за закрытыми дверьми и окнами идет так же, как и дождь. Тихо, слегка даже через чур. Не пишется, зато думается, да так, что в пору себя рукой бить по лбу, чтобы вытрясти, вопотрошить все это из себя. Но хотя, наверное, и черт с этим всем. Никто ни о чем не узнает.

Пойду откопаю в шкафу кофту помягче и порастянутей, пойду посижу на краешке дивана, чашку чая и пару песен постою на балконе, вечером что-нибудь все-таки напишу.

Уж лучше так. Даже столь яро изображаемая деятельность лучше всяких самокопаний и полежалок на полу. Что угодно, только не изгадить собой остатки октября.

"Если я – диковинный питомец зверинца на которого стоит показывать пальцем, то она маленькая девочка, которая держит руку мамы и вытирает слезы, потому что не может смотреть на подобных зверьков в зоопарке."

Сложно сказать о ком это я. Не выйдет, так же, решить о чем. Просто иногда вдруг думается так - будто это кто-то иной, вовсе и не я. Непонятно, но уже и не страшно. Я переживу. Уже пережила, если на чистоту.

Люди разговаривают со мной, просят зажигалку или помощи. Люди задают мне вопросы, люди что-то рассказывают, люди стоят рядом и смеются над какими-то своими шутками. А я закрываю глаза и мысленно сложив две ладони вместе протягиваю их от самого живота выше плечей, макушки, окружающих меня зданий. Люди говорят, говорят, говорят, а я успокаиваю себя, успокаиваю себя, успокаиваю себя, повторяя "представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн…" только с начала, еще бы, откуда же еще, и всегда до конца. Ничего важного - лишь успокаивает, напоминает кухонный пол и времена когда мне было тихо, тихо, и спокойно, спокойно.

Со мной говорят - а я успокаиваю себя, а потом отвечаю. Мне кивают и вновь говорят, а я все еще успокаиваю себя. Люди уходят, возвращают зажигалку, хлопают по плечу (не все), а я по-прежнему успокаиваю себя.

И крыши зданий, бесконечность комнат вокруг. И шумливость - людей, машин, что угодно - и дождь, потому что ведь Питер. Потому что ведь что же еще, если не он. И все хорошо, и шарф замечательно теплый, и косы не растрепались, и чаю можно успеть попить - но все еще не то, не так, как должно быть.

Потому что иногда я не я - а кто-то совсем иной. Не внутри, а словно бы повсюду. Когда я, прикрыв глаза и мысленно сложив ладони молчу первое слово своей *молитвы* - представь - и вот он, будто странный иноземец, случайно забредший, чтобы побродить среди моих взываний к спокойствию, чужеродный (в инаком, более добродушном смысле) человек вместо меня. Нет, не вместо, везде вокруг. И не человек.

Когда я пытаюсь себя успокоить мне не нужно просить чьей-то выручающей руки, потому что спокойствие протягивает свои ладони ко мне и без того. Самостоятельно. Сейчас в свои руки меня закутывает октябрь - он повторяет за мной слово в слово призказку о представь, он протягивает зажигалку вместе со мной, придерживая своей ладонью мое запястье, он в моем шарфе, в моих косах, он помогает мне закрыть глаза, помогает не сбиться со своей калеи.

Он спасает меня, как до него спасал сентябрь, а до него - август. И как будет спасать ноябрь. И как декабрь, который все равно всегда здесь.

Всегда. Прямо здесь. Вот тут.

Все такое объемное, когда представляешь и не пытаешься воплотить.

То есть в своей голове ты можешь видеть все до последней ворсинки на чьем-то шарфе. Люди такие взаправдашние, потому что ты знаешь их до конца, до самой последней черты и дерьмовинки - ведь ты придумал их сам. Представляя что угодно, ты представляешь совершенно и бесконечно все: нерасчесанные с утра волосы, мятый свитер и заспанные глаза. Покрасневшая шея, потому что шарф черз чур колючий, редкие ресницы или начинающие седеть волосы на руках.

И разговоры в голове всегда искренние и правильные, и очень нужные. И ответы тоже такие же. Ты можешь сказать кому-угодно совершенно любую вещь - и получить именно такой ответ, который бы подошел. Ты можешь говорить от чьего угодно лица и о чем хочешь, пока придумываешь, пока это происходит в твоей голове.

И у тебя может быть декабрь хоть круглый год, или апрель, если ты любишь весну. В твоей голове может быть все запорошено снегом, снег может идти там бесконечно. Там могут гореть уличные фонари или настольные лампы, если так уютней. Ты можешь представлять свой разум кородиром с дверьми, ведущим к разным историям или большим заснеженным полем, или Плутоном или Марсом, или океаном, если угодно.

Все представляется так естественно и верно, пока это происходит в твоей голове. Колючая щетина непобривщегося с утра отца, который целует тебя в щеку перед уходом или чье-то длинное, по пятки пальто, которе тебе одолжили. И горки Рождественские на подоконниках, и всегда открытая дверь парадной, да что угодно.

Ты можешь придумать что-угодно и оно будет настоящим, но любые попытки перенести это на бумагу - и оно умрет. Либо потеряет б о льшую половину своей очаровательности и станет плоским, как доска для нарезки овощей.

Вот сто и т перенесенный на бумагу человек в пальто. На нем красный шарф и нет перчаток. Рядом горит фонарь, а за его спиной идет снег. Он плоский. А на самом деле в левом нижнем углу его шарфа вырван клок - он зацепил его о собачий ошейник. У человека грязные ботинки, даром что везде снег. В его карманах лежат искуственная кость для пса, немного монет, зажигалка, шариковая ручка. Утром он потерял ключи. А за его спиной много высоких зданий, в окнах которых светятся огоньки на подоконниках. У человека покраснели мочки ушей, потому что он оставил шапку на скамейке парка, рядом с утренней газетой. Газету специально, а шапку, конечно, нечаянно. И волосы на его макушке мокрые от идущего снега. И мелочи в кармане не хватает, чтобы поймать такси, а до метро далеко.

Но на бумаге это всего лишь человек в пальто и красном шарфе.

Печальность.

Тут только два выхода: либо удалять все зимние песни к чертовой матери до самого декабря, либо держать руки за головой, как полицейские просят преступников.

Ибо это уже не выносимо. Слово неприкосновенность для меня ничего не значит!

Декабрь, приходи поскорей. Без тебя не так.

Иногда дают интересные задания, которые и хочется выполнить, но отчего-то боязно.

Преподавательница этики попрасила рассказать о каком-нибудь произведении искусства, которое не оставляет равнодушным или просто нравится. Именно рассказать, а будет то стих, книга, картина или что-то иное - совершенно не важно.

И вот я вся такая стою перед лицом смущения: стоит ли рассказывать о чем-то важном, о чем-то таком, что может быть описываемо мной часами - либо ограничиться гуглом и сухими фактами, как сделали многие. Кто бы знал, как сложно мне терпеть эти цифры и фамилии - на столько, что я почти не могу позволить себе иссушить саму себя. Но дело же еще и в том, что слишком интимно, что ли, говорить о чем-то, что волнует. А волнует все то, для чего уже и бумажки никакие не нужны. Что-то, о чем знаешь и без того.

Я могла бы поделиться с ними своим товарищем Бродским, или пересказывать преинтереснейшую биографию Ван Гога, которому чужда скучность во всех ее проявлениях, или рассказать про Джона Фаулза и его Волхва, или Ч.В., или что-нибудь еще.

Но. Стоит ли пытаться что-то рассказывать тем, кто довольствуется датами рождения/смерти и пустыми названиями картин?

Вопрос.

Я вспоминаю об этом каждый раз, когда засиживаюсь до поздна.

После полуночи всегда чувствуешь себя намного более несчастным, чем это есть на самом деле.

Это верно на столько, что вернее давно доказанных теорем. Как бы все ни было замечательно, но если ты не ложишься спать, а остаешься в собственном обществе дольше, чем после двенадцати - тебе непостижимо печально.

И прошедший день колит какими-то, быть может, не сказанными словами, или наоборот - сказанными. И спать уже не хочется, потому что не выйдет. И писать тоже бесполезное дело - ночью редко получается что-то стоящее. Так и сидишь на чертовом стуле. Или бродишь по комнатам. Или чай пьешь за кухонным столом. И книгу, которую хочется перечитать, от чего то не найти на полках, а другие кажутся не теми. И декабря все нет, а хотелось бы.

Редко я пропускаю отход ко сну, потому что лучше лечь спать, не дожидаясь полуночи. Потому что по утрам нет времени печалиться. Утром ведь столько дел, нужно заплести косу, налить чаю, успеть прочитать несколько страниц, что-нибудь записать, застегнуть часы на руке. По утрам грустно бывает только грустным людям. Остальным же просто напросто не до несчастности.

А ночами даже чай не такой вкусный. А ведь это самое важное.

Я не всегда права. Чаще - почти никогда. Мои мировоззрения глупы, обычно даже прозаичны или абсурдны. Я верю в то, что от любых проблем помогает чай и в силу анальгина, как панацею от любых болезней. Верю, что обыкновенные люди лучше тех, которые даже слегка красивые. И в то, что смерть собаки так же серьезна, как смерть близкого друга. Верю, что смогла бы постичь теорию буддизма или в то, что день выходит добрее, если встать пораньше.

Я никогда ни с кем не спорю, пытаясь убедить, что моя точка зрения - единственно верная, даже если так считаю. И если тянет закатить глаза от очевидной глупости - делаю это отвернувшись или про себя, как чтение.

Я молчу о том, что думаю, потому что верю, что лучше, проще, спасительней - записать, чем сказать. Я молчу, а люди думают, что робею. Или что совсем никак не считаю. Недавно совсем почти незнакомцы сказали (не в попытке обидеть, а так, кто знает зачем), что на моем лице так и написано уможенное на ноль прочитанное количество книг. Сказали, что не беда, это не так и важно. Но посоветовали "ты попробуй, почитай. Может понравится. Книжки, они, интересные. Ну, для некоторых".

И я молчала, потому что лучше пускай они думают так, пускай думают как угодно, потому что я лучше промолчу, чем расскажу. Пускай они лучше умножают все мои книги на ноль, чем знают меня.

Черт с ними всеми. Главное, что я знаю, как много всего у меня есть.

Я запечатлю на всей себе когда-нибудь эти четыре слова: молчи обо всем важном.

А если не умеешь молчать, то тогда мирись. Тогда так тебе и надо. Все твое перестанет быть твоим, если ты не научишься молчать об этом.

Молчать, черт возьми.

Молчать.

Это не осень, а какой-то обман зрения.

А вот теперь я начинаю пугаться. Сильно, сильно, сильно.

Так бывает, когда ты вдруг успокаиваешься, слегка взрослеешь, да, пора признать и это - и понимаешь. То самое непомерно печальное, чего никогда не признавал. Но знал - несомненно.

Что-то такое непреодолимое никакими силами и страшное, страшное, очень страшное понимаешь. Как галактики за млечным путем, только менее притягательное.

Одним утром я шла на учебу, и думала, что вот бы кого-нибудь встретить, кому и дела нет, особого. Тогда бы я сказала: "Я схожу с ума, помоги". Без романтизации, попыток вызвать жалость или кем-то казаться. Нет, в то утро я правда думала, что схожу с ума.

И продолжаю это делать по сейчас. Каждый день я по крупице теряю рассудок, и это действительно что-то непереносимое. Падает и падает у меня внутри что-то каждый раз. Зато сразу понятно все, потому что если поразбирать - то целый батальон причин и следствий обнаружится, но от разбираний болит голова.

Сходить с ума сложно дело, нужно признать. Отвратительное, а я ведь даже и не буквально съезжаю со своей калеи. Так, наиболее верная метафора, не более. Но все таки сходить с ума тяжело. От этого болит голова. Зубы стучат. Ноет все тело, как будто бы ты один сплошной ушиб. И, что главное, не выходит не думать.

Я будто и не я, а сломанная пластинка. И в скорейшем времени рехнусь, если не.

Вот только "если не" что - не знаю. Как надо поступить, когда мир вроде бы и не разваливается, но заметно корректируется. Словно бы стереть пару океанов с земли и добавить новый континент. Все привыкнут, да. Но катаклизмы придется переживать.

И ведь все это можно объяснить одним лишь знаком.

Кружок. Под ним вертикальная палочка. И еще одна палочка ее перечеркивает.

А вот теперь я начинаю сходить с ума.

Долго думала я над тем, что интересный человек - это какой? В том смысле, что интересный не для окружающих, не в плане бесед о любом и вечном, а интересный для себя. С подковыркой, не с чем-то таким особо отличающимся, а ну вот просто - любопытный. Вот как если бы все свои важные вещи оставить в проданной чужим людям квартире - станут они их рассматривать? Ведь интересное никогда не выкинут просто так.

Это к слову о том, что вот для самой себя - я интересная. И все остальные тоже интересные. Каждый для себя, и каждый по-настоящему. Это когда ты перечитываешь свой дневник - и тебе интересно. И не ясно, ты ли это писал. Или когда в забытых коробках для бумажек, которые жаль выкинуть, через несколько лет находишь карты городов, жетоны и билеты из чужих метро, сложенные гармошкой игры в чепуху, сохраненные из-за одного-двух забавных ответов. Или когда крестики на запястьях ставишь, чтобы не забыть купить теплые носки. И когда воображаемые люди тебя успокаивают, потому что просить успокоения у настоящих слишком неловко. И когда у тебя есть отдельная музыка, чтобы писалось лучше. И когда лекцию из тетради никому нельзя дать переписать, потому что в каждой, непременно, где-нибудь в середине, есть кусок текста, который и вырвать жалко, но дать прочитать кому-то все равно что душу продать. И когда книги валятся с полок, ты интересный. И когда разбиваешь колени об асфальт, споткнувшись - тоже, почему бы и нет. И если запятые ставишь не правильно, ты интересный. И если покупал шаурму только ради того, чтобы отдать ее собаке у автобусной остановки. И когда газету metro ты аккуратно складываешь, и кладешь на стойку, чтобы потом ее прочитал кто-то еще - ты интересный. И когда ты теряешь ключи и несколько часов бродишь под окнами под дождем. И когда читал лишь капитанскую дочку в средней школе и больше ничего, ты интересный. И когда у тебя есть единственная песня которая тебе нравится. И когда у тебя некрасивый нос или раскосые глаза, или слишком пухлые щеки, или уши торчат в разные стороны - ты интересный.

Все интересны всегда, не считая тех случаев, когда кого-то осуждают, закатывая глаза. Тогда - совсем нет.