говорю же

со всеми разные общие шутки - это да. И под интересы каждого нужно слегка подстраиваться - тоже да. Но вот что делать, когда ты ведешь себя как весь такой ты - а тебя не то что не понимают, даже не слушают. Во всего такого тебя не хотят и вникать - какой удар по самолюбию.

на сегодняшней первой паре, около половины десятого, меня осенило замечательной мыслью. Такой вот очень масштабной, в слегка приземленном духе. Я ее даже записала, так она мне приглянулась, мысль эта. А когда попробовала объяснить всю ее масштабность сидящим рядом товарищам - меня не стали слушать. И ладно, я бы пережила, в принципе не страшно. Просто вот тот факт, что у меня, по всей видимости, есть только лишь один друг - который не то что послушал, друг бы понял всю замечатлеьность идеи. Или наоборот, объяснил ее идиотизм. Но друга не было рядом, оказывается.

Ну и заголовок в заключение.

Ты закрываешь лицо ладонями и думаешь, что все. Закрываешь лицо ладонями - ты устал. Как-то так прочно и окончательно, без финальных барабанов, или сонета. Думаешь - больше не буду улыбаться. Не могу. Даже не выйдет. Ты закрываешь лицо ладонями и вязко себя жалеешь, намереваешься так просидеть долго, пока пальцы не отпечатаются на щеках. Ты закрываешь лицо ладонями - а потом за окном лает собака. Почему она залаяла? Увидела кота? Или хозяин бросил ей палку? Интерсено, какой у этой собаки цвет шерсти? Быть может золотистый, как у ретриверов. А может это и есть ретривер? Покрепче прижимаешь ладони к лицу - а они пахнут булочкой, съеденной не так давно. Она была вкусной. Совсем как в той книге, где описывался запах булочной. Может, стоит пойти попить чаю? Да, и найти эту книгу. Она, вроде бы, на второй полке сверху. И ты отнимаешь руки от лица и идешь искать книгу. И ставишь чайник. И больше как-то не хочется тосковать. И больше ты вроде и не устал. А ведь, всего лишь, залаяла собака.

Вот они мои дни. И грустно, и пожалеть себя нужно, и холодно - а потом вдруг вспоминаешь об утренней булочке - и все хорошо. И строчки в книге смешные.

Глупости, ей богу.

Приелись мне эти рассуждения о жизни, если быть честной. Да и вообще любые другие рассуждения тоже.

Мне бы писать, а чая всегда в достатке, так что больше и желать ничего не нужно.

Бессмысленно на себя обижаться, когда вдруг раздумываешь, перестаешь что-то хранить, как самое важное на свете. Когда тебе уже не важно - то уже и не обидно. Не станешь же все держать кощеем при себе, до конца этих дней - так можно остаться и без рассудка. Что-то весомое, с тучами бетонной тяжести смысла вдруг потеряло свою былую привекательнось? И черт с ним. Замена найдется быстрее, чем думаешь. Все в жизни взаимозаменяемо и в таком духе - это ведь так. И нечего сопливеть, именно.

Так что курс на кипящий чайник, хороший октябрь, замарный ежедневник, печатные буковки.

Брайан, которого я теперь так боюсь слушать, все равно еще со мной. Только ему, наверное, не найти мне никакой замены. Тут и кощеем быть не надо. Когда все настолько серьезно - просто сломать иголочку недостаточно.

Ты покупаешь уютные пижамки, а люди остаются придуманными.
Ты портишь новенький ежедневник, чиркая в нем ручкой, записывая диалоги с людьми, которые были придуманны.
Ты боишься куда-то идти, а придуманные люди тебя подбадривают.
Ты возвращаешься поздно домой, а придуманные люди ждут тебя у парадной.

Хочется вдруг заговорить безвыходными и печальными фразами, вроде "и пропасть в груди протянулась до самых лодыжек", и можно было бы так заговорить, почему же нет. Даром, что выйдет не очень то искренне. Получится вроде того, что "свернутая в тугие клубки тоска пробиралась не внутрь, но насквозь. и дождь лил уже не за воротник, а заливал своей талой водой чуть ли не ребра. и дышалось так, что хотелось оттягивать тугой ворот рубашки в сторону и вытирать испарины - только не было никакой рубашки."

В таком, завуалированно-печальном духе можно продолжать строчка за строчкой, вот только совершенно не хочется выдумывать все эти совершенно абсурдные метафоры, чтобы описать что-то такое, что не описывается, ну никак.

Это когда ты, возвращаясь домой и открывая ключом дверь вынужден сперва включить свет в прихожей.

Я, наверное, из всех возможных прилагательных считаю себя уютной. И не в том притягательном смысле, который обычно вкладываю в это слово - все-таки это было бы через чур самовлюбленно - а так, немного послабее. Вроде горячего чая, когда ты замерз.

И даже моей заслуги тут нет, все таки. Дело в теплых и мягких кофтах, да еще, быть может, привязанности к самому этому слову и новогодним праздникам. И даже возможно, что никакая я вовсе не уютная, и что окружающим и в голову не придет меня такой назвать, и что это я сама все придумываю, пусть даже и так. Я никогда ни у кого не спрошу, правда ли это - и в таком случае можно обманываться хоть до бесконечности.

И вообще, дело в восприятии, ибо мне уютно почти все вокруг, когда осень или зима, и есть чай, и мягкая кофта, и фальшивый камин. Мне уютно все, что уютно. Даже я сама, временами.

И вот так получается, что даже здесь, на анонимном, в общем то, целиком и полностью пространстве я все-равно старательно избегаю некоторых тем. Тех из них, которые, вероятно, даже наедине с собой побаиваюсь поднимать. Что-то такое, чего не стану писать в дневник, или даже в куда-нибудь в документ ворда, который уж совершенно точно никто никогда не прочитает. Потому что дело тут вовсе не в ужасностии, какой-либо постыдности, аморальности этих вещей, а в том, что мне, всего то навсего, страшно обликать эти, незаметные, не толще самой тонкой вены в человеческом теле, иногда прошмыгивающие в голове мысли в слова. То есть если я усядусь и, ухватив ускользающюю мысль за хвост, попытаюсь ее обдумать, или, того хуже, записать - тогда ведь уже ничего не изменишь.

Такие мысли, из разряда "а что если", я избегаю их, как некоторые прячутся от полиции. Или как те люди, которые так сильно боятся, например, пауков, что, увидев одного в комнате, не могут зайти туда неделю - а у меня что-то такое с обрывками этих "а если".

То есть лучше уж пострадать по придуманным поводам, либо вообще выдумать целую новую историю своей жизни и быть всей такой загадочной, как туманность Ориона, но никогда, никогда, никогда не конкретизировать даже на секунду что-то, что может все развалить.

Когда радоваться вроде бы как и нечему - все равно есть чему. Много есть всяких приятных вещей, которые бывают довольно-таки не часто.

Например, попадать осенью под питерский дождь.

Или слушать всю осень одни и те же песни - чтобы потом они были исключительно осенними.

Новые ботинки тоже помогают, кстати.

Или когда ты узнаешь, что человек, которого, как ты думал, сильно обидел - оказывается на тебя вовсе не злится.

Упаковывать долговыбиравшийся подарок кому-нибудь на день рождения.

Да о чем я, даже бутылка с колой в правильный момент может сойти за улучшенный день.

gotye – somebody that i used to know

Если каждый раз, перед тем, как что либо написать, называть песню - то у последующих слов словно бы будет ее тон.

—---

Есть кое-что любопытное. А вот если бы я отвечала правду, когда кто-нибудь спрашивает "все в порядке?". Не боялась скомкать слова, не торопилась бы побыстрее их сказать - а так вот как стих по памяти читают - с нужными паузами, правильными взглядами в верных моментах, без, боже упаси, лишних эмоций. Вроде диалогов в кино - в нужных моментах всегда нужные слова. Так, чтобы собеседник задумался, почувствовал что-то, что ли. Понял, быть может.

Вот было бы так, когда папа в следующий раз спросит "ну что, как дела" - слышимое мной, быть может, пару раз в год, и я бы ему сказала не "хорошо", глупо улыбаясь и чувствуя себя очень отвратительно от этой склизкой улыбки, а вот сказала бы ему что

отвратительно, знаешь ли. То есть и у тебя быть может не все так радужно, но ты же не станешь рассказывать, а я и спрашивать не буду. Не умею. А у меня то все нормально, в действительности. Ломит где-то в коленях, может дело все в холодах. А может потому что не хочу я с тобой разговаривать, не умею. Это как падать и падать каждый раз. Не в том заманчивом смысле, когда дух захватывает а внизу кто-то ловит, а как, например, с эскалатора, пока все смотрят. Хочется то ли прятаться по углам, то ли за сердце хвататься. Ненавистные жесты, если честно. Какие-то слишком очевидные, а оттого неверные, наигранные. Сама не знаю, то ли мне все равно, то ли - очень сильно наоборот. Я бы и рассказала, но не умею, ты же слышишь. Совсем не умею, поэтому прекрати, а. Нет, ну правда. Нет смысла поддерживать то, чего и не было. Ты же спрашиваешь даже не потому что хочешь знать - а чтобы не знаю, говорить. А я не люблю говорить, знаешь ли. То есть - совсем. Все стало если не лучше, то хотя бы естественнее. Притворяйся - сколько душе угодно, а я не стану. Не умею, ага. И хотела бы говорить "пока", да как-то не знаю, не говорится. То есть я всегда могу налить воды, позвенеть ключами. Ну, ты понял.

Вот что-то такое, киношное, несвязное и толком ни о чем не повествующее хочется говорить. Типа того, что в горле уже не комок, но стопроцентный еж.

Каждое утро я откидываю невесомое одеяло в сторону, спускаю ноги с кровати и потягиваюсь. Потом я встаю и, слушая скрип половиц под своими шагами, натягиваю футболку и старые джинсы. Я подхожу к окну с деревянной рамой выкрашенной белой краской и распахиваю шторы. Вообще-то в этом нет нужды, ведь можно просто не задергивать шторы с вечера, а затем просыпаться от солнечных лучей на лице, но это стало уже почти ритуалом, традицией. Я распахиваю шторы, и этот первый утренний свет, не солнечный, а именно утренний, он как глоток чего-то очень чистого и свежего. Каждое утро я словно впитываю в себя весь последующий день, насыщаюсь им до краев. Это как неспеша заходить в воду после дождя – приятная, словно согревающая прохлада неуверенно дотрагивается до щиколоток, потом поднимается к коленям, а потом затапливает тебя всего изнутри, оставаясь плескаться где-то в районе плеч. Я стою у окна не более минуты, а потом наспех зашнуровываю разодранные почти что в клочья кеды и тихо выхожу из комнаты, не закрывая за собой дверь, чтобы утро проникло во весь дом. Я не знаю, как оно это делает, но, наверное, так же как и со мной: сначала неспеша скользит по деревянному полу, высвечивая клубки пыли в углах, потом перекидывается на стены, потом дотягивается и до других окон и комнат. Потом будит Честера, этого скрипящего на все лады и почти ослепшего от старости самого хитрого кота на свете, потом перекидывается на дремлющих у двери Цезаря и Люси, не в пример коту молодых и бодрых псов, потом достигает и растрепанных макушек людей, мягко окутывая их своим прохладным светом. Люди борются с утром, натягивают на свои заспанные головы одеяла, прячут носы под примятые подушки, но утро не сдается: оно щекочет им пятки, показавшиеся из-под тонких одеял, играет светом на волосах, прыгает по стенам, и люди сдаются. Скидывают одеяла, потягиваются, сладко зевают, или чихают от клубящихся в свете пылинок. Люди встают с постелей, поправляют свои пижамы, раздвигают оставшиеся задернутыми шторы, кличут уже оживившихся собак. Утро проникает в другие комнаты так же неспешно, как встает отдохнувшее за недолгую ночь солнце. Утро поднимает людей, принимает их в свои свежие объятия, но я всего этого не застаю. Пока утро усердно поблескивает на зажмуренных веках, кошачьих усах и фыркающих собачьих мордах – я, поднимая клубы песчаной пыли, иду по дороге. Пока я перегоняю с ленцой поднимающееся солнце, всё вокруг будто бы еще спит. Не слышно ни лая задиристых дворовых собак, ни разговоров ранних пташек на крыльцах, ни громыханий посудой, возвещающих о завтраке. Кажется, спит даже само море, к которому я выхожу после щекочущей ноздри пылевой дороги. Я сбегаю по невысокому холму к желтому, влажному с ночи песку пляжа, и невольно пробегаю еще несколько метров, останавливаясь почти у самой кромки воды и даже слегка касаясь ее носками ботинок. Утро еще не успело прийти к морю, не успело окутать его своим чистым светом, не скинуло с него остатки сна – и поэтому моря совсем не слышно. Это волшебное время, во время которого можно сделать почти всё, что кажется слишком правдивым, чтобы иметь право на существование. Я даже знаю такой секрет: если одним долгим взглядом посмотреть на горизонт, подождать, пока в глазах защиплет и не моргать пару секунд – то можно даже подумать, что впереди, насколько хватает расплывающегося взгляда и не море вовсе, а продолжение неба. Горизонт расплывается, щиплющие глаза смазывают его с и без того едва заметной кромкой воды – и вот ты у подножия неба. И ты хотел бы пробыть на берегу вымышленного неба столько, сколько захочешь, но утро не стоит на месте - разбудив людей оно приходит и к морю. Об руку с утром спешит к морю и ветер – на его долю тоже выпадает не менее важная задача. Вдвоем они окружают море своей свежестью, шепчут ему в легкие волны, что пора вставать, поочередно окутывают его друг дружкой – и вот море уже и не спит. На песок неспешно начинают накатываться первые, самые мягкие, словно еще не оправившиеся ото сна волны, а само море неслышно шумит, потягиваясь после крепкого сна, словно зевая и потирая едва приоткрытые глаза. Море не видит меня, человека, присевшего у его берега, и поэтому не спешит просыпаться, вдоволь наслаждаясь приятной тягой в волнах и все еще сладко зевая. Я же веду себя совсем не слышно, боясь спугнуть не замечающее меня море. Я даже закрываю глаза, чтобы не смущать его тем, что видел таким расслабленным и спокойным, не в пример его обычной силе. Но все же море замечает меня. И сперва даже начинает рассерженно призывать свои волны, чтобы скрыть собственную, такую яркую по утрам беспомощность, но потом как будто приглядывается внимательнее и снова окунается в прохладную свежесть ветра, который, полностью освободив утро продолжает пробуждать море. Море словно говорит: «А, это ты, человек. Ты приходишь ко мне каждое утро, я знаю тебя. Ты видел меня сильным по ночам, когда сон не мог успокоить тебя и уговорить закрыть глаза, ты видел меня осторожным днями, когда ко мне приходили многие другие, ты видел мою спокойную слабость по утрам. Я не буду тебе лгать, человек, ты можешь даже открыть глаза. Ты видел меня всяким, и никому не рассказал, так что я верю тебе, человек. Ты можешь остаться сейчас и приходить на следующие новые дни, даже вперед утра, которое спешит меня разбудить. Я знаю тебя, человек, я не боюсь твоих глаз. Так что позволяю тебе смотреть». Море шепчет эти слова, они отдаются шуршащими волнами в моих ушах. Море успокаивает меня, оно призывает не бояться его, и я ему верю. Море не лжет, оно попросту не умеет этого, оно всегда шепчет правду. И я слушаю его еще не долго, пока, наконец, не встает солнце и пока расшалившийся с утра ветер не будит такое тихое море до конца. Тогда я поднимаюсь с начинающего нагреваться пляжа, отряхиваю набившийся в обувь песок и возвращаюсь к холму, на этот раз уже взбегая на него. Потом все так же бегом я припускаюсь по песчаной дороге, что приветливо поднимает клубы пыли под моими ногами, и киваю людям, что стоят у своих калиток – их тоже разбудило утро, перед тем, как прийти к морю. Я прибегаю назад в дом и, поприветствовав опять проспавших мой уход, и потому слегка взволнованных псов поднимаюсь по скрипящим ступенькам и захожу внутрь, оставляя дверь открытой и позволяя уже новому дню войти в наш дом.

30.05.12

Ах, иногда так хочется выделяться чем-то б о льшим, чем просто ничем.

То есть я, конечно, никому об этом не говорю, но и в штампах есть свой магнетизм. И переедь я во Францию, то наверняка купила бы берет. Будь я художником, то носила бы заляпанные краской светло-голубые, немного мужские рубашки поверх футболок, свитеров, чего угодно. Будь писателем - рубашки были бы в крупную клетку, и карандаш за ухом, быть может. Поэтом - черканный-перечерканный блокнот. Я бы теряла медиаторы направо и налево, будь я гитаристом. Набила бы компас на запястье, будь я путешественником.

Я бы была кем угодно, если бы дело было лишь в клетчатых рубашках, карандашах за ушами или исписанных ладонях.

Я так остро переживаю за все мне важное, что и спокойствия не напасешься.

Что-то, о чем знаю почти только я - из знакомых мне людей - вдруг неожиданно передают чуть ли не в объявлениях в метро. Все подряд начинают смотреть мой единственный, всевечный, перетряхнувший все с ног на голову фильм. Все подряд вдруг читают Бродского. И я не могу сказать что он мой - нет, совсем нет, это было бы уже слишком. Но он такой важный теперь. Он моя тихая гавань. И каждый новый раз, когда я слышу знакомых упоминающих его - в моей гавани происходит цунами.

Эгоцентрично, эгоистично, очень плохо - как угодно, но все равно все эти важные фильмы, стихи, песни, любимые художники и авторы книг, любимые персонажи, браслеты на руках, понятные только узкому кругу людей - все эти вещи мои, и мне больно, без преувеличений и драмы, почти физически, когда их отнимают, пачкают, превращают во что-то омерзительное, чужое, попсовое, обсуждаемое на каждом углу.

Нельзя так говорить, да да. Я такая же как и все, тот смысл который я вкладываю в это все такой же как и у остальных, если не хуже и приземленнее. Но это мое "важное", его ведь так мало, чтобы со спокойным сердцем им делиться. Это как танцы в раскаленных до красна башмачках.

Жжет до самых костей.

Это немного странно, но когда я пишу не о себе, то я пишу от мужского лица.

Чтобы это значило, м?

Это не осень, но станет ею

Я тут осознала, что все, что я делаю - это жду декабря. Не только сейчас, а всегда.

Где-то в уже в июле мысленно составляю список обязательных зимних песен, чтобы не забыть, ни в коем случае не забыть. Как будто бы в этом есть необходимость, я никогда не забываю эти песни.

Я, как Мастер, не смотря на то, что декабрь приходит лишь в декабре, ждать его начинаю уже с самого утра каждого дня. У моего декабря есть не только песни. У меня есть книга, которая очень рождественская. У меня есть несколько фильмов. Есть какие-то кусковые собственные рассказы.

Иногда кажется, что весь год я живу, чтобы дожить до декабря. Потом до дна живу каждый его день, а потом вновь его жду.

Никому не рассказываю, насколько он важен. Это совсем лишнее отвечать на почему. Я, быть может, и сама не представляю почему. Потому что только в декабре есть столько всего важного. Потому что в декабре что-то важное есть у всех. Потому что мы в колледжском кафе зачастую весь декабрь напеваем ласт крисмас. Потому что в нем все такое важное, да, именно поэтому.

Пока наблюдала за сентябрем, пришло в голову, что нужно написать что-то свое, очень рождественское. Потому что я прочитала столько книг о лете - о нем часто пишут. А о декабре я читала лишь один стоящий и теплый рассказ, а больше и нет ничего. И может потом я и найду, но у меня должно быть и что-то свое. Как ведь так - такой важный декабрь, а я не писала о нем почти ничего?

Хотя в этом то и дело. Очень сложно писать о важном. Становится страшно, что выйдет не так, как должно.

Но все-таки в этим ноябре я напишу что-нибудь такое про декабрь, что потом буди читать, и чувствовать почти то же самое что и от песен. Это чертовски сложно.

Но я постараюсь.

Последнее время жалею, что я ни на мгновенье не педантична. Попытки же вылепить себе подобную черту обрываются почти сразу же. Настолько я рассеянна, непостоянна, безалаберна, расхлябана, что даже это не могу довести до конца.

Вообще-то можно на пальцах перестичать все завершенные мною дела. Пальцев двухпалых животных должно хватить, самое то. И ведь даже не преуменьшаю я.

Знаю, что педантичные люди жуткие зануды, знаю, так же, что это считается чуть ли не психологическим отклонением, знаю, что скорее свихнулась бы от несовершенства всего вокруг и невозможности это поправить будь я педантична, но все-таки попыток хотя бы на немного стать такой не оставляю.

Каково это было бы доводить все до конца, наводить лоск, на все завершенное?

Я, к сожалению, даже и людей то таких не знаю, которые были бы педантичны. Слышала много историй о них, смешных, в своем большинстве, о том, как даже на чужих столах они наводили порядок, двигая то стакан с карандашами то лампу туда сюда, чтобы они стояли так, как правильно, чтобы не раздражали их педантичный взгляд. Но сама ни с кем таким не знакома.

Все вокруг, включая меня, какие-то неряшливые, несобранные, уставшие. Никто, приходя с работы, не начищает первым делом ботинки, чтобы блестели. Никто не расправляет по множеству раз покрывало на кровати по утрам, чтобы было идеально ровно, как в гостинице, даже если опаздывается. Никто не расставляет книги на полках по возростанию, или по алфавиту, или по цветовой гамме. Книги ставятся в порядке их интересности и времени преобретения.

И, быть может, все это и есть скучно, и жизнь педанта еще более скучна, со всем этим требованием идеальности ко всему, но все же мне не хватает хотя бы грамма порядка во всем вокруг. Не в вещах даже, а вообще во всем.

Вот бы расставить все в том порядке, в котором правильно. И никогда больше не перемешивать.