говорю же

Некоторые люди делают все, чтобы их не забывали. И я имею ввиду не навязчивое "все", а другое, которое совершается само собой. И у таких людей все школьные друзья под их крылом и до совершенной взрослости. И последующие друзья, и те, которые идут после них тоже. Даже соседки, которые знали этих людей еще маленькими их помнят, и улыбаются каждый раз, когда те возвращаются в старые города.

Такие люди не то чтобы забирают, а просто оставляют себе всех им нужных. Не забывают звонить, всегда найдут что сказать. Их вроде бы и хотел бы потерять - но не выходит.

Такие люди совсем не я. Я теряю всех, как волной слизываю. Даже тех, кого хотела бы оставить. И меня, наверное, несколько раз так же теряли.

И вот не знаю, правильно ли это, вот так вот прощаться почти со всеми. Потому что смешных историй то могло быть во столько раз больше.

Но может и нет.

Я что-то зациклилась на сентябре.

Как нужно правильно писать об осени и при этом не скатываться в есениновские синонимы, которые слишком уж высокопарны?

Дело не в листьях, не в деревьях, не в том, что люди стали более занятыми и на улицах теперь можно дышать. Просто лето наконец закончилось, и я достала шарфы и теплые кофты. Просто дышится и вправду легче. И свет на улице какой-то другой, желтоватый, как пресловутые листья.

Осень, и то что она так сильно чувствуется не моя вина. В доме холодно, и чайник кипятится все чаще. И на мне теплые носки, и свитер, и плед на плечах. И пальцы немного замерзают на клавиатуре, и взгляд мутнится, но тут уже температура, а не я. И вроде бы все так же пишется, но все не о том.

И как-то тепло, не смотря на то что ветер, шарфы, да и вообще осень. И пахнет по-особенному, и само слово мне это нравится. Сен-тя-брь.

Летом никогда не бывает тепло, вы знали? Летом жарко, горячо, мускусно, что ли. Тепло, согревающе, уютно - это все осеннее. Да еще и зимнее.

Сентябрь может быть холодным, но мне в нем никогда не бывает холодно.

Все идет по тем же самым кругам, как иголка по грампластинке. Меняются только детали, да и то не все. Это даже как-то странно понимать.

С сентябрем все стало как было - и мне удивительно, потому что не хочется сетовать, а наоборот, как то теплее от этого всего.

Всмысле действительно, не поменялось ровным счетом ничего. Другой краской покрашен балкон, сигареты стали немного крепче, бродский как-то сам собой цитируется с любого места, волосы у меня короче, опять же. Но тот же самый шарф, та же музыка, та же простуда.

Приятно это, на самом деле. Все вроде бы неможко иначе - но то же самое.

Сложно объяснить так, чтобы даже самой до конца понять.

А тогда действуй, нечего размазывать сопли по лицу. Возьми из буфета железную банку с кофе и выкинь его в мусорное ведро, или за окно, или рассыпь по кафелю в кухне, что угодно. Положи в нее деньги, или паспорт, или свой детский молочный зуб. Не потому что так надо, просто потом они будут вкусно пахнуть. Надень джинсы, зашнуруй обувь, положи в рюкзак, к кофейной банке, еще и зубную щетку и он будет почти заполненным. Ну а потом бери ключ из корзиночки, закрывай им дверь, прячь его под коврик. Тебе должно быть плевать, что это место совсем ненадежное, ты же забрал все самое важное, что еще там можно украсть? И потому, когда ты вернешься (если?), то найдешь этот самый ключ под тем же самым пыльным ковриком - никто не покусится на твой брошенный дом. Брошенные дома, как бездомные псы, никого не интересуют.

Ну а потом, конечно, вали. Не могу предложить сторон больше, чем четыре имеющиеся, но и их вполне хватит. Не обращай внимание на зиму, или, быть может, на осень - они не помешают, ведь ты уже решился. За твоими плечами остался ключ под ковриком, зато стали доступны самолеты, дрянные поезда, попутки. В банку из под кофе потом можешь складывать чеки из придорожных кафе.

Любым случайным попутчикам или собеседникам никогда не говори, что живем один раз, и потому ты здесь - это неимоверно злит. Говори, что у тебя закочился кофе, и ты решил за ним прогуляться, но заблудился. И потому ты в Мексике. Говори вообще что угодно, спи с кем угодно, да и где угодно, если честно. Не делай сложными простые вещи и если холодно, то купи потеплее шарф, а не прячься от метели в барах. Тебе не надоест - но если захочешь вернуться, то возвращайся. Нет - не нужно. Да хоть с Монблана сигай, бодая облака, и крича что-нибудь забавненькое.

Только прекрати ныть, что ничего не происходит. Потому что стоит рассыпать по всей кухне кофе и забыть запереть дверь - и вдруг начнет происходить. Все подряд, и плевать, хорошее или так себе.

Осень мною ожидаема из-за очень и очень многого. Сентябрь, октябрь, ноябрь - да. Теплые шарфы, свитера, простуда - да. Бережно хранимая музыка - да.

Ну что же, официальное разрешение получено. Можно доставать самые осенние песни из пыльных ящиков.

29.07

"Любопытно, сколько еще новогодних бумажек сгорит впустую. А если точнее, то через сколько декабрей я пойму, что впустую сгорают только "не те" желания?

Мне не хватает вдохновения, но кто знал, что можно так сильно устать за лето. Помнится, я говорила, что моя муза - это уют. А с этим товарищем нынче напряг.

А может это лишь банальная трусость. Ведь в конце концов музу ждут тлантливые и что если.

Что если я так и замру на том мизерном уровне, гед прибываю сейчас.

Что если вконец испорчу мыслями о том, что я достойна вдохновения.

Что если не найду больше уюта.

Но все таки лучше успокоиться и жадть сентября.

" Я не то что схожу с ума, но устал за лето…"

Оно же верно, так?

Так что курс на осень, мой капитан. Горы перед ней не так уж и высоки."

Я как знала.

Июль

"В подобные моменты я жалею, что абстрактные люди остаются абстрактными.
Их так много в моей голове - всяких - и я боюсь осознавать, что их нет. Нет спасающих, сохраняющих, мучающих, похлопывающих по плечу, опрокидывающих на кухонный пол. Есть непроливающиеся слезы, потому что их не от чего лить. Нет терпкой уверенности в себе, нет запахов вокруг, помимо собственного.

В кипящем рядом со мной чайнике всегда очень мало воды. Самое то на одну чашку. Одну. А все эти руки на поясницах, надетые поверх платья толстовки, рождественские горки на подоконниках и матрасы на пустом полу - все эти вещи придуманы, и даром, что они имеют даже свои запахи, привкусы момента, уходящего волшебства. Даром, что я чувствую всех этих людей по вечерам, даром, что могу с ними говорить, даром, что почти верю в их образное существование.

Что это? Предмет глупой фантазии или потеряные другими людьми, а затем подобранные мной воспоминания - я не знаю. <…>

Но ничто не придумывается просто так - в этом я уверенна."

Нужно писать, ну потому что сентябрь, осень и все такое, но совсем не хочется этого делать.

Поэтому я немного попериписываю дневник - вообще просто потрепанная книженция, с непопорядковыми записями - но за лето там накопилось достаточно всего.

Большинство записей какие-то серые, но те, которые искреннее всего - я запишу. В конце концов надо поддерживать статус личного блога.

Я расквиталась с учебным июнем и теперь в моем распоряжении все возможности товарищей Июля и Августа.

Когда-то кому-то я говорила, что не люблю лето. Я соврала? Не знаю. Наверное, следует подумать о том как его воспринимать, дурацоке лето - как невозможность найти достаточно тонкого одеяла, чтобы было не так некомфортно жарко, как безделие, как проведенные бестолку дни на песке, как множество часов в пределах балкона в квартире, потому что не так уж много людей есть на свете, которые желали бы меня оттуда вытащить. Так лето это значит мучиться от всех этих неудобств, да к тому же прекрасно осознавать, что виновата тут только и исключительно я сама, либо же.

Вот именно. Либо лето - это повод немного пожить. Так, как всегда хотелось. Я никогда не отличалась особым рвением к исполнению намеченного - обязательность и я это почти антонимы, и мне крепко от этого воздается, спасибо.

Но, опять таки. Мне никогда не были нужны люди, чтобы спасать меня от тоски. Я сама себе отличный антидот - мне не скучно в компании меня, и пускай раньше меня это спасало лишь ноябрями/декабрями, то теперь я научусь спасать себя и в нелюбимом лете.

Не стану зарекаться о том, что буду делать - я скажу лишь о том, что должна.

Вставать так рано по утрам, как это возможно (благо - это лишь повод для радости, чем депресии).

В моем распоряжении балкон, если я не хочу никуда идти. В моем распоряжении самый спокойный на свете город - если я хочу убежать. Нет, я не зарекаюсь на утренние пробежки - я вообще ни о чем не зарекаюсь - ведь бежать не всегда можно толковать буквально. Убегать можно от чего угодно. Напремер от слипающихся глаз - почти порока, который я так не люблю.

Мне нужно прочистить свою голову, мне это необходимо, потому что я заплыла так далеко, что не вижу не только берега - я не вижу ничего. Вокруг меня нет ничего ровным счетом - и именно я сама и помогу себе хоть что-то найти.

Утра. Мой верный пес. Велосипед. Собственные ноги. Пустой родной город. Озеро, котороя так близко. Книги, которых божественно много. Язык, который нужно учить, который я хочу учить. Музыка. Личные дневники с тараканами этого года, в которых нужно разобраться. Неоконченные рассказы - висящие мертвым грузом на моей шее. Йога, которую я забросила. Понимание, понимание, понимание.

Не многовато ли, для лета? Да. Многовато и для всей жизни. И может я ни в чем не разберусь и на треть - но я хотя бы попытаюсь. Я это знаю, потому что что-то идет не так. От этого страшно. И больше чем половина лета, которое я никогда не любила, и вряд ли когда нибудь полюблю, мне в этом поможет.

Потому что в моем дневнике, посреди всей этой глубокой печали, записанной через день начиная с того давнего сентября есть так же одна фраза. Когда я ее написала - мне было совсем отвратительно. Как центр тяжести сместился тогда, и я словно падала каждый день. А потом вот написала.

Я в себя верю.

Наверно, когда я была совсем маленькой и спала в колыбельке, то каждый вечер на до мной стояли профессорского типажа двое загадочных человек и рассуждали на тему отсутствия личности если эта личнось отказывает себе в самосовершенствовании.

Ну и как известно несмышленные дети все слышат и записывают это на внутренний диктофон. И вот я дозаписывалась, наверное. Потому что как не изгаляюсь уже над собственно своей персоной.

То я отныне жаворонок, то медитации каждые пять утра, то пробежки, то сон вымотанного до нитки человека длиною в сутки.

Это, наверное, вполне нормально - не устраивать себя. Потому что так - как я не могу изменить окружающих, я абсолютно точно могу изменить себя. И если я повышаю голос, то значит я злая, а это значит я больше ни на кого не кричу, помогаю собачкам и вообще всем нуждающимся. Если у меня болит голова и я жалобно прошу о таблетке - то я жалуюсь, а это отвратительно, я сопливое дерьмо, нужно говорить лишь о хорошем.

Много, очень много всего и не обязательно не нужного - очень нужного, но не доведенного до конца.

Взяться за испанский, что ли? Но я не покончила еще и с французским. Ходить на учебу пешком? Но я рискую обзавезьтись вечной головной болью из-за машин, шумящих и пылящих во все стороны.

Я каждый день вырабатываю новую личность, и она даже начинает медленно колоситься - а потом вдруг находится что-то новое, и старая личность засыхает подавленная новой. А эта новая - следующей. И так в духе дурной бесконечности.

Это как-то фу, да.

Я чувствую себя такой маленькой девочкой, когда на меня ругается какой-нибудь взрослый человек. Я не умею, как многие, начать ругаться в ответ - может быть жаль, а может повод чуть больше любить себя, не знаю. Мне хочется шепотом попросить их перестать, а если они не послушают - то разреветься не сходя с места. и это при том, что я все еще не могу себе простить те литровые простотаковые слезы в папиной машине.

Если я так боюсь отчитываний учитилей, то что будет, когда у меня появится начальник? Они, говорят, тоже злые. Но черт с ними, с начальниками - там ты взрослый. И черт также и со школьными учителями - там ты маленький. Но когда ты вроде бы и ни взрослая рыба и ни детское мясо - то что делать? Потому что хороши почти что девятнадцатилетние девицы ревущие у подножья стола злого препода - так хороши, что я, наверное, возненавижу себя, если когда-нибудь не сдержусь, и заплачу, по детски ненавистно заплачу.

ЗАчем люди ругаются друг с другом, зачем они кричат, ведь от этого нет толку. Никогда не было. И, главное, зачем хорошие, всегда такие хорошие люди портят свою карму(?) или что угодно ненужными криками? А потом остывают и сразу все как всегда, мы снова те самые ваши хорошие люди? Взрослые люди - как дети, честно.

На меня покричали, я поулыбалась через кое как в ответ, а потом поревела в трубку маме, от сочуствия которой хочется пореветь на каждой клеточке асфальта по пути домой. И теперь у меня болит голова, но это ничего.

Дело в людях - даже самые хорошие из них - злые. Главное никогда не быть такой.
И никогда ни на кого не кричать.
Потому что я, наверное, сразу заплачу - даже крича самой.
А это так стыдно - плакать.
До слез.

три дня. а точнее два долбанных дня и два часа с пятнадцатью минутами. Как бы мне хотелось, чтобы те, кто меня знает страдали выбырочным склерозом на некоторые дни - когда никто об этом не говорит, можно сделать вид, что этого как бы и нет.

Милый мой Питер, тот который Пэн, да, какого хрена, спрашивается.

Опять и снова мне не найти себе места. Я, быть может, уже побыла бы и на потолке, но, увы, туда не забраться.

Вот есть такая сентиментальная муть в некоторых фантастических фильмах - кто-то кому-то почистил память, замылив что-то плохое, тяжелое, печальное, душащее. И вот у того, кому полагается вроде бы соответствовать товарищу "всевпорядку", что-то не соответствуется как-то ему.
Что-то вроде сопливой фразы о "иногда мне бывает так грустно, словно на плечах все бетонные крыши города - но я не могу вспомнить отчего так".

И как бы кричаще отвратительно неестественно и наигранно это не звучало - я чувствую вот почти тоже самое.

Свернуться пополам на полу - и все. Молчать, дышать, жалеть себя непонятно почему и за что. Что это? Почему я веду себя как словно съезжаю с катушек?

Хочется - чтобы никто не трогал, но если вдруг никто не станет - я же испугаюсь и трусливо побегу к любым словоохотливым людям. Я хочу тишины, тишины, тишины - но всегда есть музыкальный фон - а с ним уже не тишана, а потому я понимаю, что я, наверное, боюсь молчания.

В книгах иногда пишут - она села в кресло и крепко обняла себя руками.
Люди говорят - это жест успокоения.
Я пробовала - и это дерьмо, а не успокоение. Ты не можешь обнять себя так, как тебе бы этого хотелось, ты не сможешь завернуться в собственные руки как в одеяло, не сможешь спрятаться в них с головой.
И мне слабо верится, что чьи-то другие руки на такое способны.

Я посидела на краешке постели, я присела на ручку кресла, на угол дивана. Я посидела на кухонном столе, я подождала пока закипит чайник на табуретке у этого стола, я встала на подоконник и уткнулась лбом в стекло. Я выходила на балкон, я глядела в глазок, я включала музыку просто так и я надевала наушники.

Я ложилась на пол, я сцепляла ладони на шее, я прикусывала кожу на руке, я прижимала к себе колени.

Но все равно мне не найти себе места, мне все равно как то невыносимо, как-то промозгло, так бывает, когда ветер свистит на пустыре.

Я ехала с родителями в машине, и думала как отвечу, если меня в сотый спросят почему я такая зануда. Я придумала, но меня не спросили.

Представьте себе большую комнату, в которой много, много, очень, слишком много людей. Они сидят в полной тишине. Представьте себе маленький тесный кабинетек, вдоль уставленный какой-нибудь рухлядью - и в ней сидит человек. Представьте, что все эти люди - пациенты, которые ждут диагноза, а человек в комнате - врач, который до этого их всех обдследовал, и сказал подождать за дверью. И пока они его ждут - они молчат. А потом представьте, что человек-доктор выходит из своего кабинетика, может быть, пррижимая к себе несколько каких-нибудь склизких бумажек. И теперь представьте всех этих людей, вдруг кидающихся к несчастному, замученному человеку и весь этот крик, шум и гам, что они поднимают. Представили?

Вот это то - как я представляю себе свою голову изнутри. Там тихо и безжизненно пока я запираюсь сама от себя, навешивая на воображаюмую дверь замки в виде музыки, книг, кино, бессмысленных разговоров. а потом, когда вдруг понимаю, что прятаться это не дело, что нужно во всем разобраться, когда пытаюсь это сделать и выхожу из плотно запечатанной и изолированной комнатки - то тут же вот он. Шум, из которого не ясно не слова, потому что все кричит, перебивает друг друга, налетает на меня с кулаками.

Куда мне деть себя?

Я притворяюсь, или действительно все так и есть?

Мне кажется, что я права или я лишь лгу себе?

А может и всем вокруг?

Не знаю совершенно ничего. Жаль, мне ну никак не забраться на потолок.

Зимой ты пишешь про зиму.
А летом ты пишешь про зиму.

Могу, знаю, практикую. Я не устаю когда холодно, потому что всегда можно согреться. Я начинаю ждать декабря с июня и не заканчиваю его ждать никогда. Даже в ту знаменательную ночь, когда все смотрят на Диму и Вову попеременно, я все еще жду декабря.

Хорошо, что в нем тридцать один день, потому что в некоторых месяцах бывает на один меньше, а в феврале и совсем.
А как быть людям, которые больше декабря любят февраль?

Я знаю книги, множество волшебных книг, от которых чувствуется лето, но я не знаю совсем ни одной книги о зиме. Даже рассказика, а это грустно. Но зато у зимы есь множество музыки, но книги, иногда, бывают и поважнее.

Хочу декабрь и книгу о нем, да.

Ее руки на моей пояснице. Они не прижимают, не двигаются, не мешают – они обволакивают, опоясывают, удерживают. Я специально сказала поясница, а не талия, потому что руки на талии – это удел сильных мужских ладоней на спинах тонких девушек, это слово из дамских романов в мягких обложках, это намек на эротизм, это отдает наигранной пошлостью. Не талию повязывают теплым платком если перестояли на холодном ветру, не ее подставляют припекающему солнцу на пляже и не на ней находиться ее ладоням. Слегка шершавым, с коротко обстриженными ногтями и удлиненными средними фалангами пальцев. Ладоням, которые пахнут чем-то мальчишеским, вроде машинного масла и зеленой травы, ладоням, которые пахнут чем-то теплым, вроде домашней зимы. Ее руки окружают меня со всех сторон, как океаны, что опоясывают Австралию. Носки моих сандалий в миллиметре от белых носков ее кед. Мои руки скрещены у нее за спиной, но я ни в коем случае не обнимаю в ответ, потому что в тогда это и получилось бы лишь бездумное обнимание – обволакивать человека одними лишь ладонями, несомненно, только ее талант. Она смотрит в грязное окно, я не свожу глаз с острого кончика носа. Она отворачивается от окна – я смущаюсь, и отворачиваюсь от нее. Она говорит мне на ухо что-то о людях в автобусе, я давлю смешок и поднимаю глаза. Она смотрит словно сквозь меня, хотя делает вид, что взгляд направлен прямо в глаза. Ей, скорее всего, все равно, но мне, увы, точно так же, так что я не успеваю расстроиться. Автобус набирает скорость на коротком отрезке дороги между двумя светофорами, но не успевает к зеленому и резко тормозит. Интеллигентного вида студент, держащийся за перекладину у противоположного окна, мячиком откатывается в сторону чинно сидящих людей. Ни я, ни она даже не пошатываемся. Она – потому что облокачивается о спинку пассажирского сидения, я – потому что на моей пояснице ее руки. Они держат крепко, они согревают, они помогают держаться. На ногах, на плаву, на поверхности – не важно на чем, главное - помогают. Кто сказал, что женские руки не могут быть крепкими? Стоит взглянуть на мои – и хочется усмехнуться, когда в них бывает что-то тяжелее нескольких книг. Можно взглянуть на руки других женщин – но я не совсем уверена, что в них что-то можно найти. Но ее руки – они другие. Они могут держать так крепко, как это делает ремень безопасности в самолетах – но они никогда не причиняют боли, никогда не давят, никогда не прижимают к хозяйке этих рук – они, не смотря на всю свою надежность, всегда оставляют свободу. Они держат так крепко, что с ними никогда не утонешь – но они держат так, что отпускают сразу же, лишь почувствовав, что ты не хочешь больше не тонуть. Захоти я – и эти руки отпустили бы меня навсегда, а она бы спрятала их в верхние карманы джинс, и больше не сделала ничего. Как я могу объяснить ей, что тону без нее? И что мне все равно, что ей все равно. Автобус снова трясет, и я чувствую ее пальцы на своей спине. И взгляды людей на пассажирских сидениях. «Мне плевать» - говорю я ей. Она молчит, даже не улыбается, но я вижу, понимаю, чувствую это повисшее в воздухе «и мне тоже». Вот только я говорила о чужих взглядах, а она промолчала обо мне. Десять минут на дорогу до дома. Сорок секунд из первой минуты на то, чтобы рассчитаться с водителем. Двадцать секунд, чтобы окинуть взглядом салон и не увидеть свободных мест. Восемь – пойти следом за ней, и так же следом остановиться у окна. Пять секунд подойти чуть ближе. Одна – зачем-то ей улыбнуться. Тридцать четыре секунды водителю на то, чтобы отъехать от остановки. Семь из них – чтобы затормозить, пропуская вперед машину. Два секунды, чтобы почти упасть. Четыре секунды чтобы быть подхваченной ее руками. Шесть секунд на то, чтобы почувствовать холод ладоней через рубашку и целых восемь оставшихся до дома минут, чтобы чувствовать ее руки, опоясывающие мою поясницу.