личный шторм Роузмари

Вчера ночью Дафна умоляла меня не подпускать ее близко. Она сломает меня.

Я ответила, что буду рядом. Мы в одной лодке, я ковыряю пальцем пробоину, у нас нет скотча, чтобы заклеить ее.

Сегодня я положила огромнейший фаллос на свое обещание. Она едва не заставила меня признаться в любви посреди фильма с Венсаном Касселем. Ее руки так нежно гладили мои запястья, колени, щеки…

— Мне уже можно бить тревогу?

— А ты хочешь?

— Нет.

— Тогда не делай этого.

И я не сделала. Я наслаждалась ее прикосновениями.

У меня впервые был свой спиритический круг печали посреди ночи в парке Горького.

Я никогда еще так не хотела, чтобы день заканчивался. Я просто шла и молилась: "Давай не пойдем на Немигу. На купаловскую, ладно?", "К черту купаловскую. Куда тебе надо? На петровщину? Я провожу тебя пешком".

Дафна никогда не будет моей. Но в ней мое успокоение.

А еще она замечательно смеется.

Я бы продала за тебя душу, Даф.

_______________________________________

Помнишь, мне снилось, что я говорю тебе "я люблю тебя", а потом ты уходишь? Это было неделю назад. Я боюсь засыпать сегодня, Даф. Я боюсь.

Мне становится легче, когда я слушаю кантри и читаю Фауста. Одновременно.

Мне становится легче, когда я, под покровом ночи, в открытое окно рассказываю "Грейс" Полозковой.

Мне становится легче, когда я говорю с Кэт.

Мне становится легче, когда Дафна сжимает мою руку…

Кэт называет это точками спокойствия. Моментами, когда тебе не хочется сдохнуть. Я верю ей и цепляюсь за все эти точки, пытаясь собрать их воедино и достигнуть своего дзэна.

Кэт,

Кэтти, ты самое лучшее, что есть в моей жизни. Самый большой подарок судьбы. Если бог существует - он создал тебя, чтобы я не сдохла под автобусом от душевной боли.

Думаю, даже Сэм не был так дорог Фродо, как ты дорога мне. Я очень редко прошу тебя быть рядом, но ты всегда приходишь.

Всегда.

Спасибо тебе, Кэт.

Зачем дружить, дамы? Давайте трахаться!

А уходить, не спросив, нету сил.
Давай попробуем заново всё собрать.

Я всегда с большим сомнением отношусь к русским песням. Если в старом времени (Арии, Сплина, Люмена) я знала, чего можно ждать, и их добротные песни жили и живут по сей день в плейлите, то сейчас..

Чертовшина вокруг сводит меня с ума настолько, что порой я обнаруживаю среди Пласов, Гринов и Бёрди Бумбокс и Нервы… На дух не переношу такое поведение, как у "нервных" мальчиков. Но ведь и у них есть качественные песни. Удивительно и странно. Внутри меня снова разгорается война сторон: одни за депрессивные мотивы "Вахтерам" и суицидальный смысл "Будет легче", другие - за классику моего плейлиста.

Ставлю десятку на классиков. Через пару дней надоест, и я отправлю к чертям эту ностальгию по подростковым загонам.

А пока: Я ничего не боюсь,

Но не пойду с тобой на это дело.
Это не боль, это груз,

И я освобождаю наши плечи…

Эта боль не вечна. Все пройдет. Ешь, молись, люби

Я назову ее Дафна. Потому что в этих голубых, почти стеклянных, почти небесных глазах есть рай. Потому что, когда она поворачивается в мою сторону, когда хватается за мою руку, - мне кажется, сейчас за ее спиной откроются крылья. И тогда она улетит.

В прошлый раз ей было так больно, что я знала: если коснусь ее кожи - останется ожог. Она социиофоб и тактилофоб. И еще у нее невероятная улыбка. За изгиб этих губ можно продать Америку и всех рыб Индийского океана.

"- Дафна, которая соблазняет меня покупать книги.

— Я еще и не на такое могу соблазнить. Хочешь большего?

—…

— О боже, я правда только что это сказала? Смотри, там памятник…"

Я не знаю, что меня удержало от ответа "да". Дэйзи, кричащая о верности, в моем сердце? Совесть? Или боязнь все испортить?

Она поцеловала меня в щеку. Трижды. Она положила голову мне на плечо, потерлась носом о щеку. Имеет ли значение верность, когда Дафна смотрит на меня? Когда она говорит: "Можно, я буду видеть тебя чаще?" И я соглашаюсь. Когда она отвечает: "Поцелую тебя в носик".

Когда: "Спасибо за то, что у меня открылось второе дыхание для жизни", "Перестань смущаться, когда я говорю такое. Пожалуйста", "Твои щеки восхитительно целовать".

Мне нужен порядок в жизни. Мне нужна ясность.

Мне нужно чувствовать и жить.

А ей нужно побороть боль. С ней нельзя забывать, что "через три месяца приедет Кэрри". С ней нельзя верить в "завтра и навсегда". Но ее нужно любить.

Я готова потерять контроль над тем, что так долго выстраивала? Да

Хах. Это даже смешно.

Мы уже теряем контроль. Все мы.

… in the end… it's break my heart

Двадцать третьего числа ей сказали, что жизнь не имеет смысла, а счета продолжают расти. В этом ноябре было слишком много дней, чтобы выбрать один из них и заплатить за свет. В этой жизни было слишком много шансов пойти к врачу, чтобы воспользоваться самым лучшим из них. Потому что она думала, что завтрашний день будет лучше, но этого не происходило. Гора неиспользованных возможностей росла вместе со счетами. С каждым днем все больше и больше.

Сэйдж Сэверо жила на втором этаже высотки в центре Дублина. Совокупность этих факторов давала ей возможность просыпаться вместе с кофейней уровнем ниже, завтракать бесплатными булочками оттуда и смотреть на посетителей, забегающих буквально на минутку – за чашкой эспрессо и обратно – в серые, монолитные здания без радужных перспектив на счастливую старость. Просыпаться и засыпать по заведенному порядку было для нее почти непостижимым искусством, но Сэйдж чудом удавалось это делать. Однако вы попробуйте спросить ее, как это возможно, - и в ответ мисс Сэверо бросит вам в лицо, в лучшем случае, ругательство, в худшем – нож для писем. За что? Да она и сама не знает. Для нее это просто как дышать. И все тут – тема закрыта.

***

Когда утренняя трапеза остается позади, Сэйдж бережно одевает свое хрупкое тело в белое пальто с пуговицами цвета слоновой кости, кутает шею в шарф, пахнущий малиной (и оттенком с ней не различавшийся). Смотрится в зеркало – у нее всегда были такие длинные темные волосы? А зеленые глаза всегда были такими тусклыми? Нет? Значит, сегодня обязательно произойдет что-то из ряда вон выходящее.

В коридоре у лифта Сэйдж едва не сбивает с ног школьник. Он просто опаздывает на занятия. Сэйдж Сэверо тоже опаздывает. Не знает, куда, но уверена, что не успеет.

- Все куда-то опаздывают, - сказала как-то ее бабушка.

- И то верно, - шепнула Сэйдж.

Попрощаться с ней она так и не успела – на следующий день Тэрри Сэверо собрала вещи, продала дом и улетела в Париж. Никто точно не знал, зачем. То ли ее очаровали вино и мистер Севилье, то ли буклет туристической фирмы, что открылась за углом.

***

В девять утра машина Сэйдж застревает в пробке. Опыт и хорошее зрение подсказывают, что это надолго. Сэйдж закрывает глаза и вспоминает, где была в прошлое воскресенье. Это было чуть больше недели назад, но воспоминания о хороших днях всегда стираются быстрее.

…Она просто вышла из редакции и отправилась домой. Не туда, где она просыпается семь дней в неделю, а туда, где застыло и разбилось ее сердце – в дом матери, Иззи. У последней всегда было странное представление о жизни. Уровень самоизоляции, пожалуй, не зашкаливал, но был на высоте. В свое время это дало Сэйдж чувство свободы и незавершенности. Незавершенности самой себя.

Сейчас в этой квартире только мать и живет. Но даже та предпочитает на выходные сбегать из города на природу. В такие дни Сэйдж Сэверо срывается и едет в абсолютно бездушные и пустые сто шестьдесят квадратных метров. Там у нее есть своя кружка, кресло у двери и книга Сэлинджера, к которой мисс Сэверо всегда возвращается. Честно говоря, это единственное, к чему она вообще возвращается.

В семнадцать лет Сэйдж не сбегала из школы, не покупала картины, не искала приключений. В семнадцать она мечтала променять кровать в больнице для душевнобольных на день в шумном городе. Со временем она поняла, что ошиблась. Никогда еще так четыре белые стены не были так притягательны, как во все последующие воскресения в ее жизни. И только образ Холдена Колфилда и его сакрального вопроса об утках скрашивал одиночество и уменьшал желание выйти в окно.

Через час, через одну выпитую чашку дешевого кофе, через один рассказ Сэйдж резко выпрямилась и поняла одну вещь: это уже слишком. Она всю жизнь прожила под опекой двух карьеристок, променявших семью на достижение личных целей. Сэйдж стала такой же. Ее это не терзало ни сколько, но осознание пришло впервые и внезапно. Оно слишком больно ударило.

Тем же вечером Сэйдж забрала свою чашку, книгу, поправила плед на кресле и закрыла дверь в этот дом навсегда…

В десять тридцать она выбирается из пробки и медленно шагает к большому зеркальному зданию. Наверное, пришло время.

***

В десять пятьдесят две Сэйдж выходит из здания, вытирая рукавом и без того сухие глаза. Просто, чтобы убедиться, что не пролито ни одной лишней слезинки. Бесполезная растрата сил, нервов и времени глазеющих прохожих.

***

В одиннадцать пятнадцать Сэйдж Сэверо покупает билет на паром.

***

Сэйдж двадцать восемь. Двадцать третьего числа этого ноября ей сказали, что у нее рак.

***

В одиннадцать сорок восемь Сэйдж прыгает в воду. Ее не спасут – это ясно как божий день.

Хоть счета перестанут расти.

Что, личная жизнь не ладится? Так всегда бывает, когда преуспеваешь в карьере. Скажи, когда всё совсем пойдёт прахом — это верная примета к повышению. (с)

Отчего-то мне жутко хочется, чтобы все у нас с ней пошло по пизде. Просто тогда я буду уверена, что ничто не мешает мне работать. Просто тогда на одну причину для депрессии на почве неудовлетворения своих карьерных потребностей станет меньше.

Просто жизнь станет проще.

И больнее.

Так я все же хочу отказаться от Д. ради карьеры? Или я слишком слаба, чтобы заставить себя страдать еще больше?

Правда в том, что без Дэйзи я сорвусь. А без журналистики - умру.

Этот момент, когда не все метки влезли.

Теперь все. Развлекайтесь, котаны.

Проставила все метки к старым постам, придумала новые - чувствую себя чуточку богом.

Зачем? Во славу перфекционизма, конечно!

Вчера мы поругались. Это была сильная ссора, в процессе которой я поняла одну вещь: она просто неспособна побороть страх. Ей нужно кричать на меня не для того, чтобы я перестала это делать (мы обе знаем, что я не тупая). Ей нужно это, чтобы заглушить мысль в голове: «она режет себя. она боится боли и режет себя».

Честно говоря, я порядком подзадолбалась вставать на детский стульчик, чтобы дотянуться до ее мнения, и орать во всю мощь легких: «Дэйзи, черт тебя дери, я не перестала быть здравомыслящим человеком! Дэйз, я все еще здесь; дышу и гоняю кровь по организму. Дэйзи, услышь меня и пойми, что мне больно! »

Мне не нужны были нотации. Четырьмя часами ранее я сидела у себя в кухне и говорила Кэт обо всем, что происходит со мной. Я вывернула себя наизнанку и получила фидбэк на это, узнав еще больше боли, а после отведав, наконец, заботы.

Но ей страшно, она кричит. Я бы с радостью позволяла ей кричать на себя еще больше, если бы не знала, что сама завожусь с пол-оборота.

Так, мы грызлись, аки гиены, почти два часа.

А потом — «Я не хочу больше говорить».

И она правда ушла.

…Она ушла в 23:01. В 23:21 я запостила депрессивный стишок, где завуалированно молила ее не бросать меня. В 23:49 я вышла из ванной, чтобы взять вату и перекись. Вернулась в комнату, села на кровать, посчитала…

11 порезов из-за ее ухода.

одиннадцать попыток заставить себя перестать выть и почувствовать боль

Грейс, к концу недели ты сдохнешь от самоуничижения. Хватит, Грейс, хватит.

- Она просто не принимает меня.

Я отвернулась к окну, чтобы больше не смотреть на фигуру в полосатой майке и синих джинсах, сверлящую меня беспокойным взглядом. В каждом не уложенном волоске и каждой складке на одежде угадывалось волнение.

«Мне плохо, больно и очень страшно. Если ты не придешь завтра – я сойду с ума»

Сообщение было отправлено через тринадцать минут после того, как я, дрожа от холода под струями горячей воды, осознала, что только что четырнадцать раз порезала ногу. И мне действительно было настолько страшно, чтобы потревожить ее далеко за полночь. Настолько страшно, чтобы поделиться с кем-то плодами собственного сокрушительного провала.

И ты отменила все дела. Ты пришла ко мне рано утром, в пончо и шляпе ковбоя. И принесла с собой большой пакет с едой, чтобы готовить на моей кухне здоровую еду и время от времени спрашивать: «Ну почему? Почему ты сейчас плачешь?»

Моя сила воли только что купила билеты на самолет малазийских авиалиний и отправилась вслед за Боингом-777. Это совершенно непростительно – сорваться так сильно, чтобы докатиться до сознательного селф-харма.

Твоя жизнь – это жизнь других людей. Ты зависишь от их действий, эмоций и просьб. Это не плохо, Грейс. Просто это – ты.

Боже-господи, отмотай пленку назад, сожги негативы и выброси память в урну! Это не я! Я должна быть сильной. Я должна защищать себя даже от себя самой. (в эту минуту стоит вспомнить сообщение Дэйзи: «Ты сама себе враг!» ;) Именно поэтому я обязана сделать все, чтобы срывов больше не было. Но они, словно в напоминание о том, что я не Дауни-младший, возвращаются. Они всегда приходят, чтобы напомнить, что я слаба.

Знаешь, я помню Грейс много лет назад. Давно, очень давно она не боялась плакать на людях. Она очень много плакала, но не боялась показывать свои эмоции. Любые эмоции.

Я продолжала молчать, потому что той Грейс больше нет. Когда-то давно она решила, что быть слабой - стыдно. Что она одна, и больше в этом мире никто не обнимет ее, когда печаль ударит наотмашь. С тех пор я больше не переношу прикосновений, когда мне больно. С тех пор я вообще больше не переношу собственную боль. Это опухоль. Это орган, отторгаемый организмом. Мне нужно избавиться от него до того, как какой-нибудь уникум достанет свой скальпель и попросит меня закрыть глаза, чтобы не было страшно. Той Грейс больше нет.

Но я смогла найти успокоение; научилась жить с самой собой, даже когда хочется перерезать глотку отражению в зеркале. Ведь у нее такие красные глаза, она так устала от непринятия. Ей потребовалось столько лет, чтобы самой принять новую себя, свою защиту и свой порок. И еще полжизни уйдет на то, чтобы научить других жить с ней. Но у нее не хватит сил на каждого, кто пройдет через ее сердце. Так почему бы не взять в руки бритву, так любезно исполосовавшую ей ноги, и закончить начатое с лезвием у сонной артерии? Смерть за несколько секунд.

Раньше я часто хотела умереть. А сейчас… сейчас я хочу жить.

И я хочу жить. Ты представить себе не можешь, как я хочу жить, не думая о четырех лезвиях, так заманчиво предлагающих себя в обмен на боль, которая должна разбудить меня. Разбуди меня. Заставь меня понять, что у жизни есть свои минусы; заставь меня превращать их в плюсы. Заставь меня перестать плакать. Прошу тебя. Сделай это. Потому что только ты принимаешь меня. Потому что именно тебе я написала ночью, только что остановив кровь. Потому что сейчас ты стоишь в моей кухне и жаришь соевое мясо. Я ненавижу соевое мясо и люблю тебя. Заставь меня, потому что я верю только тебе.

- Она не принимает меня.

- А ты сама себя принимаешь?

Ты спросила, закрывалась ли я от тебя на встрече. И я ответила - нет. Ответила раньше, чем подумала об этом. Я смущалась и нервничала.

Но я обнимала тебя с желанием пришить к себе и носить у сердца. Я желала быть так близко… ближе, еще ближе.

Держать тебя за руку, убирать волосы с лица и смотреть, как снег падает на твою голову и путается в волосах. Чувствовать запах духов, которые я ищу в каждом прохожем. Обнимать еще дольше… еще дольше.

Плакать на твоем плече, боясь отпустить. Теперь ты знаешь, как я боюсь отпускать.

Ты поцеловала меня в щеку, стараясь не спугнуть. Ты. поцеловала. меня.

Не уходи, прошу. Будь еще ближе, обнимай еще дольше, улыбайся теплее и просто будь рядом. Всегда.

Почему сейчас я так хочу влезть в петлю?

Потому что тебя слишком мало, чтобы заполнить дыру внутри меня.

Нужно быть ближе.

Мне как скажут, что у меня СПИД или гепатит, я тебя тут же не допущу до себя ни под каким предлогом.

А мне плевать, что у тебя: гепатит, СПИД или ветрянка. Потому что я хочу быть с тобой. Потому что я знаю, что ты можешь довести себя до состояния Джиа-в-посление-дни-своей-жизни. И я не хочу однажды увидеть, как от тебя отслаиваются куски кожи. Как твои скулы становятся такими острыми, что мне больно касаться их. Как твоя, и без того худая, фигурка превращается в скелет, обтянутый тончайшей кожей; такой тонкой, что я вижу каждую вену и сосуд.

Я могу быть сильной и быть с кем-то до конца. Но знаешь ли ты, как долго я могу молиться за тебя? Знаешь ли ты, что когда все закончится, от меня не останется ничего ? Потому что ты унесешь все с собой.

Пожалуйста, не надо.

Я не хочу однажды проснуться посреди ночи и сказать тишине:

— Тебя больше нет.

Партнер показа - Расстояние Ебаное. Ебаное Расстояние - и ваши чувства нихуя не значат.

Когда я в последний раз так шутила над Л., я и подумать не могла, что сама попаду под раздачу. Моя карма явно меня не любит. Иначе с чего бы еще награждать меня не только девушкой, которую, почти уверена, я не заслужила, но еще и расстоянием, измеряемым одиннадцатичасовым поездом Минск-Москва?

Но, честно говоря, дело даже не в расстоянии. Потому что когда она говорит, что любит меня - я верю. И, что еще более важно, когда я говорю, что люблю ее - я тоже верю в эти слова. Никогда не верила в это сильнее, чем сейчас. Для меня одного. Снова. Так много красивых слов. (с) Птицами

Может в этом и был план? Заставить меня чувствовать то, что я не могу себе позволить, и перенести это так далеко, чтобы я могла с этим жить?

Я не хочу терять ее. Эгоистично. Потому что боюсь боли после ухода.

Но еще больше я боюсь выйти из поезда и понять, что мне это не нужно. Я никогда не прощу себе, если так и будет. И она не простит.

Сломаться. Нельзя. Не сейчас.