трёхбуквенный мой тотем

Импульс должен стать и концом. Навязчивая мысль приготовить некоторые вещи заранее. Чтобы хоть что-то зависело от меня

Дин: Как я могу? Да ты только и делал, что убегал!
Сэм: И каждый раз, я был неправ

это как напоминание, что самый страшный монстр, с которым мы сталкиваемся каждый день
— это мы сами.

Его Престиж затянулся.
Уже второй год я застыла в ожидание аплодисментов в Его честь.

Рождество - мотельная комната в Мичигане, маленькие автомобильные освежители-ёлочки на одной рождественской ёлке и настолько дешёвая гирлянда, что шесть её лампочек потухли ещё до того момента, когда закончилась игра; жирный и слишком приторный эггног легко скользил по горлу. Запах мускатных орехов мешался со слабым запахом крови, и вырванный с мясом ноготь Сэма вспыхивал ослепительной болью, если он его задевал. Рождество значило, что у них осталось меньше полугода.

Спустя некоторое время Сэм бросил даже притворяться, что смотрит телевизор, и стал наблюдать за Дином, за движениями его горла при глотках, за проблесками света и цвета, вспыхивавшими в его глазах, за тем, как время от времени его ресницы, опускаясь, почти касались щёк. Дин на него не смотрел - продолжал пялиться в телик, но постепенно его лицо покинули все краски. Он дышал через приоткрытые губы.

Игра закончилась. Дин перевёл взгляд вниз, на свои руки, нервничая, перебирая воздух пальцами. Сэм смотрел на эти руки и думал: "Последний раз". Дину не суждено исполниться тридцать. Дин должен был развеяться пеплом по ветру, был обречён вечно гореть где-то далеко внизу.

Дин потянулся налить себе ещё стакан: одну половину - эггнога, вторую - бренди; рука дрожала - самую малость. Но для пьяной дрожи он выпил слишком мало. Его взгляд превратился в пустой, во взгляд-в-себя; Дин смотрел в никуда - и ничего не видел, глядя на то же, что и Сэм. Он поднёс к лицу стакан, глотнул коротко, опустил - облизал губы начисто, проведя языком по зубам… а потом улыбнулся себе, той мгновенной улыбкой пустой бравады, которую он привык носить, как броню, и мотнул головой резко - вот так.

Смотреть на это было больно. Сэм сглотнул. Глаза жгло, до боли, и он, потянувшись вперёд, вынул стакан из пальцев Дина, поставил на столик. Дин посмотрел на него, насмешливо так, и Сэм взял его лицо в ладони.

- Сэмми, - сказал Дин, - нет, брось, Сэмми. Не хочешь же ты…

- Заткнись, - отозвался Сэм - и наклонился, целуя Дина, удерживая его, упорно впиваясь в его рот - сладкий, с привкусом алкоголя.

Через минуту Дин отпихнул его руки.

- Нет никакого смысла делать всё ещё хуже, Сэм, - хрипло сказал он.

- "Хуже"? - переспросил Сэм, не зная, чего ему хочется больше: засмеяться или заплакать. - Думаешь, от этого становится х у ж е?

Дин вздрогнул, и Сэм закрыл глаза, выдохнул. Потому что ничего подобного. Сэм не нашёл верного способа это сказать, и очень даже может быть, что не найдёт, а потому он должен был по меньшей мере попытаться больше не причинять Дину боли.

- Нет, - мягко сказал он, - нет, прости. Не думай об этом, Дин. Не хочу, чтобы ты об этом думал. Не сегодня.

- Сэм… - открыл было рот Дин, но Сэм уже наклонялся, ловя его губы, ловя руками его запястья - и обвивая их пальцами, настойчиво, нежно. Стул Дина опрокинулся, когда он поднялся, и Сэм вместе с ним, и они двигались по комнате, пока Дин не врезался спиной в дверь. Сэм прижал его к ней всем телом, впечатал руки в стену и целовал его - снова и снова.

Перевод: Анна Цветкова
Оригинал:(х)

Язычником меня ты не зови,
Не называй кумиром божество.
Пою я гимны, полные любви,
Ему, о нем и только для него.

Его любовь нежнее с каждым днем,
И, постоянству посвящая стих,
Я поневоле говорю о нем,
Не зная тем и замыслов других.

" Прекрасный, верный, добрый" - вот слова,
Что я твержу на множество ладов.
В них три определенья божества,
Но сколько сочетаний этих слов!

Добро, краса и верность жили врозь,
Но это все в тебе одном слилось.

Шекспир. Сонет № 105

Коробочка

Я беспечный шолопай.

в голове нет ни одной связной мысли. Надо готовиться, надо учить, а я часами прослеживаю взглядом трещины на стене, которые теперь не скрываются под обоями. Думая, в какой по счету удар они проступили так четко

Мне бы хотелось передать тебе привет. Я люблю тебя.

Это признак любви, который превышает голод.

Из диалога, который я хочу сохранить здесь.

— можно я буду твоим гринчем?
напиши что-нибудь легкое
светлое
про гринца
нинздя
про воинов и город из пепла что восстал

—могу написать о снеге, который искрится в голубом свете нового магазина, и каждый раз, когда проходишь мимо, тонешь в меланхолии, непроизвольно глотаешь сырой воздух, а кругом искрятся ёлки, которые хочется сжечь хоть хватай гирлянды и забирайся на столб на главной площади и убеждай всех сверху, что идёт вовсе не снег, а пепел но никто не слушает, конечно, все смотрят на ледяные статуи с примёрзшими монетками, на заснеженные фонари, и ловят языком чьи-то останки

а ты - гирлянда, чего уж тут.

Софисты утверждали: "Человек есть мера всех вещей". Для Кафки этим человеком был Отец. Мой человек рядом.

а кто это для вас?

я так невыносимо хочу спать.