Сергей Тимофеев

Где/когда

Москва, 1917

Матросы с голода играют

на шипящем аккордеоне,

его маленькие пуговки тонов

оборваны с детских пальтишек

воспитанников бельэтажа.

Огромные портреты возносятся

в воздух благодаря морозу.

Все кончено, дама снимает чулки,

ласково разглаживая каждую ночь,

и вешает на спинку стула.

Берлин, 1927

Писатель танцует с коротко стриженной

женщиной, трепетно прижимая к себе

хрупкую талию и неожиданно сильные плечи.

Женщина говорит по-фински, и ее ярко накрашенные губы

складываются в болезненную улыбку.

Писатель думает о том, что и у его партнерши

было прошлое, неизвестное ему детство, малознакомая

юность, но снова забывает обо всём.

Корректный оркестр пронизывает вечер

пряным танго. Эта женщина замирает на плече

писателя и целует его спокойно-страстно, как бы

признаваясь в нежности никому. У писателя

маленькая голова и осторожный усталый рот.

Официант замирает на миг перед новым посетителем

в услужливом полупоклоне. Клубится ночь, до утра

еще час. Они могут танцевать, они могут пить

шампанское. Он сможет рассказать ей о Ватерлоо,

о том, как в белесом тумане всходило солнце

поражения. Она ничего не поймёт, но пригласит его

танцевать ещё раз. Красивые утренние цветочницы

будут окликать их, предлагая букеты.

Гавана, 1955

Знаешь, он не делает плохого,

Этот парень за роялем. Просто

Не делает плохого. Как бы там

Ни было, и теперь, и потом, и

В отдаленном будущем… Знаешь,

Не делает плохого этот парень.

Париж, 1999

Когда мы сели наблюдать пейзажи,

когда нам сказали, что на город

упадет орбитальная станция «Мир»,

мы расположились на балконе

и, вооружившись четырьмя парами

темных очков, стали смотреть на солнце.

Мы видели светлый ободок и черную

сердцевину и вспоминали древних

индейцев, бьющих в барабаны

в припадке отчаянья в подобных

случаях. Внизу стояла женщина

в маске сталевара и предлагала

всем желающим поглядеть через

темное стеклышко, вставленное

в железное забрало. Приемник уверял,

что все, абсолютно все прекрасно.

Но мы были готовы к любым

неожиданностям, сидя на последнем

этаже в жаре, словно уже после падения

какого-то метеорита. Но все шло как всегда.

Впрочем, в ту ночь было много вечеринок,

люди выходили на улицы и падали

на тротуары, музыка звучала из

всех окон, было раскуплено шампанское

и черный ром — составные коктейля

«Солнечное затмение». Жизнь продолжалась

во всем своем гиперреалистичном

неправдоподобии. И мы сошли

с балкона как генералы, наблюдавшие

за испытаниями из атомного бункера.

Мы были довольны и в то же время

слегка обескуражены и послали телеграмму

Пако Рабанну, предвещавшему крушение

Парижа: «Пако, ты — пакостник».

Потом даже ночью по привычке

мы прикрывали глаза рукой, всюду

нам виделось темное солнце. Многое вокруг

было в новинку. История продолжалась,

и надо было еще привыкнуть к этому.

Вильнюс, 2003

Дворики как внезапные предложения,

Как уводящие варианты, как склады

Смешного и доброго. Пустые

Машины не хотят никуда ехать.

Комната в отеле, расставленные

На полу свечи. Телевизор, который

Никому не нужен. Двое спят тихо

И самозабвенно, прижавшись друг к другу.

Мягкие кофты предутренних снов

Свисают с вильнюсских колоколен.

Кто/что

Джонни Браво

Клоуны преследуют его.

Он доедает свой завтрак в темных

очках, как всегда. Перед этим он

полчаса потратил на прическу. Тогда

в зеркале, в левом верхнем углу, ему

показалось: он видит красный нос

грушей. Джонни закрыл глаза, и через

мгновение там уже ничего не было.

Он сказала: «О! Мама!» Еще полчаса

он махал гантелями в разные стороны,

представляя, как его кулаки впиваются

в накладные животы его неловких

обидчиков. Теперь хорошая порция

овсянки, варенье, яйцо, ветчина на

бутерброде. Та девушка с золотистыми

волосами и отменной фигурой так и не

позвонила. Вероятно, стесняется. Ну,

ничего, он ее найдет. Оставляя тарелки

в широкой мойке, он насвистывает

полузабытый рок-н-ролл и просовывает

руки в рукава кожаной черной куртки.

Потом он толкает входную дверь,

представляя: как же Она удивится. Их

четверо. Они стоят в серых мешковатых

костюмах с накладными серебряными звездами

и яркими полосками. Их рыжие всклокоченные

вихры похожи на выпотрошенные матрацы.

Они стоят молча и смотрят на него. Вокруг

их разрисованных ртов — жесткие паутинки

морщинок. Тот, кто стоит ближе всех (он

пониже остальных, но с самой большой

красной шишкой вместо носа), говорит:

«Ну вот». И Джонни понимает: нет, сегодня

не День блондинки, сегодня — День клоунов.

Джо Дассен

Джо Дассен входил в каждый дом,

Танцевал с каждой домохозяйкой,

Объяснял каждому уставшему мужчине,

Что еще будут золотые времена,

Там, на Елисейских полях.

Он надевал белые штаны и белые туфли,

Распахнутую на груди рубаху,

Выходил из дома рано утром и не возвращался

До самой глубокой ночи, а иногда

Пропадал и по нескольку суток.

Он пел, и пел, и пел, медленно опуская

Все на свои места, все, что готово было обрушиться

И уже накренилось. Он оборачивал бьющиеся

Вещи, вроде женских сердец, в мягкие шарфы

И косынки. И постоянно протирал пыль на

Всех проигрывателях планеты. В перерывах,

Коротких, слишком коротких, он улетал на Лазурный

Берег и забегал в море, в леопардовых плавках.

А потом наскоро вытирался, выкуривал сигарету

И быстрым шагом направлялся к личному самолету,

Уже повторяя, проминая губами первые строчки,

Которые становились мякотью всепрощения.

А люди включали проигрыватели, телевизоры,

Радиоприемники, и везде он был нужен.

И даже его смерть никто не принял всерьез.

«Пой, — говорили ему, — пой!» И он, медленный,

курчавый, с бакенбардами, приближался

даже из небытия, и упрашивал, упрашивал:

«Положи свое сердце на место, не

разбивай его ».

просто хуево

За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.

Все чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

1

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и черпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю -
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты бы играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.

Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам
лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только -
слышишь! -
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

2

И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.

Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.

Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет -
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.

Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе -
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку, -
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.

Улыбку в губы вложишь,
смотришь -
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.

Вынесешь на мост шаг рассеянный -
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я -
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я - равный кандидат
и на царя вселенной,
и на
кандалы.

Быть царем назначено мне -
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги, -
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.

3

Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!

Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал -
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
" очень".
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)

Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.

Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои -
радугой судорог.

Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
Я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.

Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле,
Крикнул ему:
" Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий! "

Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.

В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы -
пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите -
гвоздями слов
прибит к бумаге я.

Владимир Маяковский

сцена первая, редкокаменистая долина с розовыми блюдцами вересковых болот
на большом, древнем как континент, осколке гранита полусидят пожилые женщина и мужчина. в драпировке их старческих лиц постоянно мелькает обремененность невыносимой тяжестью бесполезного времени
женщина: сколько воды утекло за то время, пока пить не хотелось
мужчина: жажду надежды ныне ни утолить, ни иссушить
женщина: надо было давно утонуть в волнах верещатника
мужчина: там бы и встретились
женщина: там бы и встретились
камень, попавший под ботинок: (невнятно) крест
женщина: всё здесь вторит старым ранам
мужчина (берет женщину под руку): нет, здесь всё, к сожалению, молчаливо
сцена вторая, тот же пейзаж, только на 39 лет более юный
молодая пара прислоняется от усталости к двери фургончика, рядом с ними прислоняется пара лопат
девушка: послевкусие от радости всегда с гнильцой
молодой человек: не предавайся минутному недовольству
девушка: детки больше никогда не будут плакать
(оба счастливо смеются, берут лопаты, садятся в фургончик)
туман: (оглушительная тишина, зрители чувствуют за ней звук работающего мотора, хотя машины не видно)
сцена третья, снова 39 лет вперед
женщина: мы пережили его настолько, что к настоящему времени наше семейное древо давно бы разрослось и расцвело
мужчина: на этой безблагодатной почве ничего не растёт, кроме камней и вереска
чахлое жалкое деревце на ближайшем холме: (сквозь скрип ветвей) я расту оттого лишь, что иначе не получается
(в это время парой метров ниже, то есть в оркестровой яме, лежит увитое отростками здешней природы тело мальчика, давно лишенное плоти. он хотел бы ответить родителям. может быть. оркестр, смущенный молодыми костями, играет что-то невпопад)
сцена четвёртая, толпа детей рисует на вывешенной мятой простыни отрывки текста из википедии:
Убийства на болотах — серия убийств, осуществлённых Иэном Брэйди и Майрой Хиндли в период с июля 1963 года по октябрь 1965 года
Жертвами преступления стали пять детей в возрасте от десяти до семнадцати лет (Полин Рид, Кит Беннетт, Эдвард Эванс, Лесли Энн Дауни и Джон Килбрайд), по меньшей мере четверо из которых подверглись сексуальному насилию.
(нарисованная детской рукой женская перчатка)
Считается, что тело четвёртой жертвы — Кита Беннетта — находится там же, но несмотря на неоднократно возобновляемые поиски, оно остаётся ненайденным

с Днем Независимости Украины из Симферополя :)

у тобі так багато сторін,
я просто не розумію,
я просто хочу спитати тебе,
чому ти настільки красива?
чому в мене ціла купа дивних речей,
яких я не розумію,
яких я не відкриваю тобі,
бо це все може вбити,
тебе це може вбити.