Сергей Тимофеев

Где/когда

Москва, 1917

Матросы с голода играют

на шипящем аккордеоне,

его маленькие пуговки тонов

оборваны с детских пальтишек

воспитанников бельэтажа.

Огромные портреты возносятся

в воздух благодаря морозу.

Все кончено, дама снимает чулки,

ласково разглаживая каждую ночь,

и вешает на спинку стула.

Берлин, 1927

Писатель танцует с коротко стриженной

женщиной, трепетно прижимая к себе

хрупкую талию и неожиданно сильные плечи.

Женщина говорит по-фински, и ее ярко накрашенные губы

складываются в болезненную улыбку.

Писатель думает о том, что и у его партнерши

было прошлое, неизвестное ему детство, малознакомая

юность, но снова забывает обо всём.

Корректный оркестр пронизывает вечер

пряным танго. Эта женщина замирает на плече

писателя и целует его спокойно-страстно, как бы

признаваясь в нежности никому. У писателя

маленькая голова и осторожный усталый рот.

Официант замирает на миг перед новым посетителем

в услужливом полупоклоне. Клубится ночь, до утра

еще час. Они могут танцевать, они могут пить

шампанское. Он сможет рассказать ей о Ватерлоо,

о том, как в белесом тумане всходило солнце

поражения. Она ничего не поймёт, но пригласит его

танцевать ещё раз. Красивые утренние цветочницы

будут окликать их, предлагая букеты.

Гавана, 1955

Знаешь, он не делает плохого,

Этот парень за роялем. Просто

Не делает плохого. Как бы там

Ни было, и теперь, и потом, и

В отдаленном будущем… Знаешь,

Не делает плохого этот парень.

Париж, 1999

Когда мы сели наблюдать пейзажи,

когда нам сказали, что на город

упадет орбитальная станция «Мир»,

мы расположились на балконе

и, вооружившись четырьмя парами

темных очков, стали смотреть на солнце.

Мы видели светлый ободок и черную

сердцевину и вспоминали древних

индейцев, бьющих в барабаны

в припадке отчаянья в подобных

случаях. Внизу стояла женщина

в маске сталевара и предлагала

всем желающим поглядеть через

темное стеклышко, вставленное

в железное забрало. Приемник уверял,

что все, абсолютно все прекрасно.

Но мы были готовы к любым

неожиданностям, сидя на последнем

этаже в жаре, словно уже после падения

какого-то метеорита. Но все шло как всегда.

Впрочем, в ту ночь было много вечеринок,

люди выходили на улицы и падали

на тротуары, музыка звучала из

всех окон, было раскуплено шампанское

и черный ром — составные коктейля

«Солнечное затмение». Жизнь продолжалась

во всем своем гиперреалистичном

неправдоподобии. И мы сошли

с балкона как генералы, наблюдавшие

за испытаниями из атомного бункера.

Мы были довольны и в то же время

слегка обескуражены и послали телеграмму

Пако Рабанну, предвещавшему крушение

Парижа: «Пако, ты — пакостник».

Потом даже ночью по привычке

мы прикрывали глаза рукой, всюду

нам виделось темное солнце. Многое вокруг

было в новинку. История продолжалась,

и надо было еще привыкнуть к этому.

Вильнюс, 2003

Дворики как внезапные предложения,

Как уводящие варианты, как склады

Смешного и доброго. Пустые

Машины не хотят никуда ехать.

Комната в отеле, расставленные

На полу свечи. Телевизор, который

Никому не нужен. Двое спят тихо

И самозабвенно, прижавшись друг к другу.

Мягкие кофты предутренних снов

Свисают с вильнюсских колоколен.

Кто/что

Джонни Браво

Клоуны преследуют его.

Он доедает свой завтрак в темных

очках, как всегда. Перед этим он

полчаса потратил на прическу. Тогда

в зеркале, в левом верхнем углу, ему

показалось: он видит красный нос

грушей. Джонни закрыл глаза, и через

мгновение там уже ничего не было.

Он сказала: «О! Мама!» Еще полчаса

он махал гантелями в разные стороны,

представляя, как его кулаки впиваются

в накладные животы его неловких

обидчиков. Теперь хорошая порция

овсянки, варенье, яйцо, ветчина на

бутерброде. Та девушка с золотистыми

волосами и отменной фигурой так и не

позвонила. Вероятно, стесняется. Ну,

ничего, он ее найдет. Оставляя тарелки

в широкой мойке, он насвистывает

полузабытый рок-н-ролл и просовывает

руки в рукава кожаной черной куртки.

Потом он толкает входную дверь,

представляя: как же Она удивится. Их

четверо. Они стоят в серых мешковатых

костюмах с накладными серебряными звездами

и яркими полосками. Их рыжие всклокоченные

вихры похожи на выпотрошенные матрацы.

Они стоят молча и смотрят на него. Вокруг

их разрисованных ртов — жесткие паутинки

морщинок. Тот, кто стоит ближе всех (он

пониже остальных, но с самой большой

красной шишкой вместо носа), говорит:

«Ну вот». И Джонни понимает: нет, сегодня

не День блондинки, сегодня — День клоунов.

Джо Дассен

Джо Дассен входил в каждый дом,

Танцевал с каждой домохозяйкой,

Объяснял каждому уставшему мужчине,

Что еще будут золотые времена,

Там, на Елисейских полях.

Он надевал белые штаны и белые туфли,

Распахнутую на груди рубаху,

Выходил из дома рано утром и не возвращался

До самой глубокой ночи, а иногда

Пропадал и по нескольку суток.

Он пел, и пел, и пел, медленно опуская

Все на свои места, все, что готово было обрушиться

И уже накренилось. Он оборачивал бьющиеся

Вещи, вроде женских сердец, в мягкие шарфы

И косынки. И постоянно протирал пыль на

Всех проигрывателях планеты. В перерывах,

Коротких, слишком коротких, он улетал на Лазурный

Берег и забегал в море, в леопардовых плавках.

А потом наскоро вытирался, выкуривал сигарету

И быстрым шагом направлялся к личному самолету,

Уже повторяя, проминая губами первые строчки,

Которые становились мякотью всепрощения.

А люди включали проигрыватели, телевизоры,

Радиоприемники, и везде он был нужен.

И даже его смерть никто не принял всерьез.

«Пой, — говорили ему, — пой!» И он, медленный,

курчавый, с бакенбардами, приближался

даже из небытия, и упрашивал, упрашивал:

«Положи свое сердце на место, не

разбивай его ».