-

Всегда приятно ощущать, что течение времени нисколько тебя не изменило, что ты - все еще прежний ты, что все в конечном счете приходит к своим истокам. Единственное я знаю наверняка: десятилетний ребенок сел во мне пожизненно.

Свернувшись в разноцветный комок на кровати, я полон готовности продырявить пленку тоски, на зимние месяцы запекшуюся вокруг моего тела, я полон решимости покончить с собственной грустью раз и навсегда. Все ровно так, как год, два, три года назад: челка топорщится, брови въедаются в самую переносицу, цветные джинсы теснят ноги, а рюкзак всегда готов приобнять меня за сутулые плечи; я расту лишь вглубь себя. Каждый год я учусь познавать чувства по-новому, подобно тому, как болезненный ребенок с резкими впадинами под ребрами каждый день сызнова встает на ноги, чтобы пресытить собою мир, и каждое чувство, предшествующее настоящему, кажется мне неполным.

Я представляюсь себе маленьким миссионером, естествоиспытателем, что познает мир опытным путем, и если года в два меня волновало скорее то, какова древесина на вкус, и я прорезавшимися зубами пытался перегрызть все, что попадало в поле моего зрения, то сейчас меня скорее волнует изнанка. Изнанка мира. Изнанка всего сущего. И я застрял. Будь я чуть прозорливее - наверняка бы знал, где выход. Но я не знаю.

Я, как и годы назад, умираю от любви, что носится в моем теле, что угорелая, что порывается вспороть мне живот и пролезть наружу через глотку, ноздри и веснушки. Я вынашиваю в себе любовь, но наружу ее совершенно выпустить не могу; ее попытки преодолеть баррикады моего тела тщетны. Вся комната сразу затмевается ею - и я становлюсь несоразмерно маленьким, любовь лезет из окон, снежные хлопья рыскают в моей комнате. Любовь становится несоразмерно большой, от пола до потолка, от карниза до дверного проема, и вот она настолько уже огромна, что я существую и расту в ней, а вовсе не она во мне.

Как и прежде, я жаден до себя и абсолютно не желаю делиться собою с кем-либо, тем и довольствуясь. Разница состоит лишь в том, где носить вакуум - внутри себя или же снаружи, первое вовсе не приветствуется и тормозит любой процесс живописи.

Я бы слизал все слезы плачущих детей и уверил бы их в том, что они не слаще поверенной соли, я бы привязывал крылья к поездам, что несут друг к другу влюбленных, я бы бережно срастил все разбитые сердца, легкие, почки, я бы, я бы, я.. Ноги вязнут в сугробах, снег напоминает мне ненасытную саранчу - но я живу, живу, живу! Как же приятно, как в прежние времена, лучиться словами и ощущать их сладкий вес, форму, увесистость. Сердце мое походило на дуршлаг, сквозь отверстия которого вылетали слова; створчатые клапаны безустанно выпускали сонмы фраз, в ванной от чрезмерного усердного мытья с меня слезают все родинки, а баланс на телефоне падает подозрительно скоро. Но я живу, живу, я плачу, потому что чувствую, насколько я жив, живу наперекор мерзопакостной погоде, наперекор бессмысленности, наперекор всему.

Никак не возьму в толк, почему все иностранные учебники начинаются с "меня зовут", а не с "я познал тщетность бытия в" или же "я люблю ежевичный сироп" - это ведь было бы уместней.

На погребальной доске каждого третьего жителя нашей планеты отыныне должна будет быть выгравирована шутка про говно и стабильность. Моя - не исключение.

Людям, что, подобно мне, с головы до пят пронизаны абсурдным романтизмом и верой в исключительность природы человека, чрезвычайно непросто уцелеть в этом мире. Я упорно не понимаю весь окружающий мир; черт возьми, ребята, как вам удается влюбиться в реальности? Как вы еще способны любить свой город и ходить на акции в пользу защиты длиннохвостых синичек?

Я представляюсь себе сплошным комком из желчи, раздражения и громадного желания выспаться; оставалось лишь смириться, что восприимчивому человеку без ненависти и тошноты - никуда. Порою я c радостью бы ампутировал бы себе все чувства и мысли, все надежды, ожидания и скорби - и засунул бы их к себе в задницу.

Человек, что должен явиться и спасти меня, прорисован в моем сознании до малейших деталей. Глаза цвета голубиного крыла, тонкие губы, по текстуре походящие на пергамент, рост, едва ли превышающий пять футов и девять дюймов и любовь, бесконечная любовь ко всему сущему. Я вежливо называю его "ты" - потому что иных "ты" не предполагается.

Любому, кому удалось остановить на себе мой взгляд, известно, во что я превращаюсь, беззаветно влюбленный; в своем желании угодить я становлюсь податливей пластилина, однако быстро отхожу - слишком уж искушен собственными фантазиями и альтернативными мирами. Я бы и рад погибать от непосильной любви, но весь мой внутренний склад тому перечит - я болезненно равнодушен ко всему, что достижимо, ощутимо и излишне подлинно.

Я бы и рад собрать всего себя по нитке и отдать - но мне совершенно некому. Ты дозреваешь в моей голове, подобно наливному плоду сливы в августе, твои контуры все яснее прорисовываются в моей голове, а голос звучит все отчетливей. Когда-нибудь я встречу тебя - и существование мое претерпит второе рождение. Собственное сердце я надену на леску и подвешу его к твоему подбородку, туго завязав на груди и не забыв добавить, что тебе так очень идет; мы побежим кататься на луноходах и смеяться громче всех на свете. Я съежусь до размеров аскорбинки, запрыгну тебе в рот и успокоюсь там на веки вечные; мы исчезнем с конвейера Вселенной навсегда, а наши имена навечно выхватятся из памяти тех, кто был рядом с нами прежде. Так и начнется самая главная история наших жизней.

Но встретиться нам предстоит еще нескоро; пока что я лежу в окутанной тьмой комнате, распластавшись на кровати, жую землянику и остаюсь предельно вежливым с мамой, а Франц неодобрительно смотрит на меня со стены.

09.08.12
а ещё.. я думаю, что с тобой рядом обязательно будут самые лучшие люди на Земле. просто их подождать немножко нужно.. мне кажется, мыслями они уже идут к тебе. они завяжут самые крепкие нити и никогда не покинут тебя.

Возненавидь ближнего своего, а себя - во сто крат пуще ближнего своего.

Складывается ощущение, будто у каждого россиянина в медицинской карте записано что-то вроде "противопоказано приятно выглядеть, быть опрятным и ухоженным". Или хотя бы пойти помыться. Неясно, откуда в России берет истоки подобный культ уродства, и отчего люди в метро в своем безобразном внешнем виде уступают лишь глубоководным рыбехам, но я едва ли теперь воспользуюсь общественным транспортом в течение ближайшей жизни.

Я отчаянно не люблю бывать на людях, не люблю раскупоривать всего себя, дабы поддержать очередной (и, как правило, бессмысленный) разговор, лихорадочно выбирать себе форму, удачно себя упаковать, дабы понравиться, сбыть себя, как годный товар. Мне абсолютно чужды любые попытки борьбы за самоутверждение; я смертельно боюсь быть окликнутым, быть вспомненным, я старательно избегаю любые намеки на собственное существование и, как следствие, живу чрезвычайно аккуратно и скучно. При разговоре с людьми слова, как прокаженные, носятся по телу, но ни единое не выносится за скобки губ: а зачем?

Do you think that we should try?

Do you think that I am good for you?

Do you think so? I don't

Я - порождение своего века, я стерилен с ног до головы, в конечном счете я погибну от безмятежности собственного существования, и, даю голову на отсечение, кремируют меня в безукоризненно чистой печи. Все, как полагается: стерильно жил, стерильно покинул этот мир.

Я выхожу на улицу, и на меня словно обрушивается та самая горьковская свинцовая мерзость: город, походящий на огромную гангрену, дома, на которых словно вылили сотни пузырьков ацетона. Ненавижу, ненавижу, ненавижу.

Я так много живу в себе, что забываю отчество матери, я живу в голосе солиста и подвываю каждой нотке, вытягивая все собственное существование в длину трека, чтобы незаметно умереть под его конец; я укомплектован в чужие стихи, в First Issue от семьдесят девятого года, мне так бесконечно комфортно. Я так много живу в себе, что все еще недоумеваю, когда люди пытаются пробить мой панцирь, из которого я выбираюсь разве что за сухим пайком. Когда я остаюсь наедине с самим собою, мои контуры будто размываются, я не имею ни пола, ни имени, оттого и бесконечно счастлив.

Если бы можно было выступать за отмену тел, как за отмену самой удручающей из санкций - я бы пошла.

06-07-2012

Когда-нибудь я влюблюсь, и все мысли потекут в иное русло.

Я стою на негнущихся ногах, пытаюсь воткнуть взгляд в любую точку за стеклом, пока тело сотрясается от любого прикосновения маминых рук. Акварель. На мне рисуют акварелью. Возводят дома, строят акватории, на моих лопатках возникают кудлатые облака..или же перина? Пути передач, лестницы, игрушечная девушка, повесившаяся на брелоке от ключей.

Вы знали, что если кто-то любил вас больше жизни, а затем умер, то он мог стать вашей кожей? Ты уже превратилась - ко мне прибавилась одна причина слышать и чувствовать туже, чем прежде.

Хороша лишь та книга, что кормит фантазию, хорош лишь тот сюжет, что освобождает место для собственных набросков, хорош лишь тот мотив, который ты всегда сможешь принять на свой лад.

Едва способный встать и не свалиться от артиллерийских выхлопов в голове, я очищаюсь. Это утро было из тех, к коим можно отнести слово "pure", это утро было похоже на океан, готовый прибрать к своим водам и унести мою боль, мои страхи, моё беспокойство. Я с трудом стою; от порывов ветра на стенах фотокарточки и бумажные журавлики на моих стенах пускаются в пляс. Я переминаюсь с ноги на ногу, опасаясь ненароком приземлить своё тело мимо кровати.

Небо хорошо тем, что даёт простор воображению. Лёжа солдатиком в своей кровати, я мог нафантазировать что угодно. Я гляжу в небо; я в маленьком фермерском домике посередине прерий; я в пропитанном алкоголем сквоте; я в маленькой лодочке, что несется по кристально-чистому фьорду; я с тобой и без тебя.

Я очищаюсь, вал камней в желудке идет на убыль, складки, так мешающие приходу чего-то нового и безгранично полного, сглаживаются.

Словно кто-то продырявил два отверстия в моём подбородке и наказал: "Дыши". И я начал дышать.

Писатели, да и вообще все пишущие - отвратительные люди. Мерзкие люди. Любой слив внутренних терзаний на бумагу - эксгибиционизм чистой воды. Представьте, что вам в лицо тычут пятой точкой, а из пятой точки, собственно, струится дерьмо. То же самое ощущаю и я, стоит мне вчитаться в любой машинописный текст. Подводные камни и тайные пороки себя и своих близких вынуты наружу; утопленники всплывают, склепы разорены, а частная жизнь опорочена. Ты словно сам раздираешь себя, приказывая: ковыряйся во мне! И это бесконечно мерзко.

Я даже не могу привести себя в надлежащий вид и выглядеть тем, чем мне по всем канонам положено быть, о каких "все в твоих руках" вы говорите?
В зеркало я не заглядывал сто лет; ибо что я там увижу? Хаос, разгильдяйство природы. Обстоятельства всегда сильнее человека, второй не по собственной воле оказывается узником, в каждой щербинке собственного лица я вижу лишь злорадное торжество случая над человеком.

Наскучивает мне абсолютно все: дружба, любимые книги с затертыми корешками, влюбленности, ни единого не беру я в сердце. Проснувшись поутру, я ничего не чувствую, тело мое и внутренности холодит сплин, и я вынужден оставаться с ним с глазу на глаз; душа моя походит на кусок черствого заплесневевшего хлеба.
Кажется, я немного ничтожен.

Ощущение ущербности собственной жизни, подобное тому, что появляется после просмотра классного фильма, кажется, перманентно укрепилось во мне; чувство, будто я умер пару недель назад, не покидало меня несколько дней. Все, до чего я дотрагиваюсь, враз становится скучным, скудным и пережеванным, можно даже подумать, что в этом виноват непосредственно я.

Мир за пределами кровати, я в тебе немного не к месту.

Как славно, что у меня есть я - иными днями запрячешься, запрешься внутри самого себя на ключ и осознаешь, что лучше, чем с собой, ни с кем не будет.

Моя бесцветная юность прошла мимо в этих четырех стенах; хотя нет, постойте, едва ли прошла: на миг лишь мне показалось землистого цвета скорбное лицо женщины - и скрылось.
Кажется, именно такой мне и представлялась собственная юность. Угрюмая, потерянная женщина с дряблой кожей и глазами, затянутыми поволокой. Блеклое, вымученное отрочество.
Первые руки, увиденные мною - свои собственные. И тогда я твердо решил - эти руки не спасут никого, включая меня самого. Каждый вечер я вытягивал перед собою дрожащие кисти и упрямо твердил себе: "Гляди. Это руки человека. Руки человека, что не спасут никого." В итоге я их потерял.
Слух я потерял еще в ранние подростковые годы. Мне велели слушаться сердца, на свою беду, я его услышал - и сразу же оглох. Если бы наши сердца умели петь, будьте уверены, через пару минут горожан с вывернутыми наизнанку ушами бы лопатами сгребали в госпитали. Каждое действо имеет пренеприятнейшее свойство доходить в своем проявлении до апогея; скука, являясь, по сути, эмоцией довольно безобидной, начала приносить мне мучительную душевную боль. Бессмысленные действия, коим мне суждено было подарить свою жизнь, срослись в ужасающую вереницу, в ужасающую какофонию. Взгляд мой потускнел еще раньше; зима за окном, напоминающая сероводородную кашу, стала привычным фоном. Страх и отсутствие смысла обагряли все, что стоило задеть мне хотя бы краем радужки. Я был безумно сдавлен, я метался под неусыпным контролем Страха. Кардинал Страх, фельдмаршал Страх; страх обуял мое сердце и прочно укоренился в нем. Страх, заставляющий мысли в голове вытянуться стрункой и маршировать под его бдительным надзором. Пари я проиграл заведомо: юность ободрала меня, но в конце концов выплюнула в жизнь, беспомощным, жалким, скулящим.
Яд, отравивший двадцать первый век, холера, петля, накинутая на буйную голову двадцатого, короткое замыкание, разящее прямо в сердце - не революции, не бунты, не падение рождаемости. Истинным недугом, подкосившим двухтысячные, станет бессмысленная, серая, блеклая жизнь, обведенная по шаблону и пущенная в оборот. Да здравствует затхлый быт! Задохнуться рутиной! Потонуть в череде бесцельных движений! Падем же в облачении клерков прямо на рабочих местах во имя Отечества, во имя всех нерожденных детей и разбитых сердец, во имя Юпитера, Галактики и прочего говна! Никто не запомнит тебя за твои мысли, говорите? Никто не запомнит нас даже за них. Наше поколение будет задавлено в самую глубь временной воронки; нас априори не будут помнить.