Всегда приятно ощущать, что течение времени нисколько тебя не изменило, что ты - все еще прежний ты, что все в конечном счете приходит к своим истокам. Единственное я знаю наверняка: десятилетний ребенок сел во мне пожизненно.

Свернувшись в разноцветный комок на кровати, я полон готовности продырявить пленку тоски, на зимние месяцы запекшуюся вокруг моего тела, я полон решимости покончить с собственной грустью раз и навсегда. Все ровно так, как год, два, три года назад: челка топорщится, брови въедаются в самую переносицу, цветные джинсы теснят ноги, а рюкзак всегда готов приобнять меня за сутулые плечи; я расту лишь вглубь себя. Каждый год я учусь познавать чувства по-новому, подобно тому, как болезненный ребенок с резкими впадинами под ребрами каждый день сызнова встает на ноги, чтобы пресытить собою мир, и каждое чувство, предшествующее настоящему, кажется мне неполным.

Я представляюсь себе маленьким миссионером, естествоиспытателем, что познает мир опытным путем, и если года в два меня волновало скорее то, какова древесина на вкус, и я прорезавшимися зубами пытался перегрызть все, что попадало в поле моего зрения, то сейчас меня скорее волнует изнанка. Изнанка мира. Изнанка всего сущего. И я застрял. Будь я чуть прозорливее - наверняка бы знал, где выход. Но я не знаю.

Я, как и годы назад, умираю от любви, что носится в моем теле, что угорелая, что порывается вспороть мне живот и пролезть наружу через глотку, ноздри и веснушки. Я вынашиваю в себе любовь, но наружу ее совершенно выпустить не могу; ее попытки преодолеть баррикады моего тела тщетны. Вся комната сразу затмевается ею - и я становлюсь несоразмерно маленьким, любовь лезет из окон, снежные хлопья рыскают в моей комнате. Любовь становится несоразмерно большой, от пола до потолка, от карниза до дверного проема, и вот она настолько уже огромна, что я существую и расту в ней, а вовсе не она во мне.

Как и прежде, я жаден до себя и абсолютно не желаю делиться собою с кем-либо, тем и довольствуясь. Разница состоит лишь в том, где носить вакуум - внутри себя или же снаружи, первое вовсе не приветствуется и тормозит любой процесс живописи.

Я бы слизал все слезы плачущих детей и уверил бы их в том, что они не слаще поверенной соли, я бы привязывал крылья к поездам, что несут друг к другу влюбленных, я бы бережно срастил все разбитые сердца, легкие, почки, я бы, я бы, я.. Ноги вязнут в сугробах, снег напоминает мне ненасытную саранчу - но я живу, живу, живу! Как же приятно, как в прежние времена, лучиться словами и ощущать их сладкий вес, форму, увесистость. Сердце мое походило на дуршлаг, сквозь отверстия которого вылетали слова; створчатые клапаны безустанно выпускали сонмы фраз, в ванной от чрезмерного усердного мытья с меня слезают все родинки, а баланс на телефоне падает подозрительно скоро. Но я живу, живу, я плачу, потому что чувствую, насколько я жив, живу наперекор мерзопакостной погоде, наперекор бессмысленности, наперекор всему.

Никак не возьму в толк, почему все иностранные учебники начинаются с "меня зовут", а не с "я познал тщетность бытия в" или же "я люблю ежевичный сироп" - это ведь было бы уместней.