Я отчаянно не люблю бывать на людях, не люблю раскупоривать всего себя, дабы поддержать очередной (и, как правило, бессмысленный) разговор, лихорадочно выбирать себе форму, удачно себя упаковать, дабы понравиться, сбыть себя, как годный товар. Мне абсолютно чужды любые попытки борьбы за самоутверждение; я смертельно боюсь быть окликнутым, быть вспомненным, я старательно избегаю любые намеки на собственное существование и, как следствие, живу чрезвычайно аккуратно и скучно. При разговоре с людьми слова, как прокаженные, носятся по телу, но ни единое не выносится за скобки губ: а зачем?
Do you think that we should try?
Do you think that I am good for you?
Do you think so? I don't
Я - порождение своего века, я стерилен с ног до головы, в конечном счете я погибну от безмятежности собственного существования, и, даю голову на отсечение, кремируют меня в безукоризненно чистой печи. Все, как полагается: стерильно жил, стерильно покинул этот мир.
Я выхожу на улицу, и на меня словно обрушивается та самая горьковская свинцовая мерзость: город, походящий на огромную гангрену, дома, на которых словно вылили сотни пузырьков ацетона. Ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Я так много живу в себе, что забываю отчество матери, я живу в голосе солиста и подвываю каждой нотке, вытягивая все собственное существование в длину трека, чтобы незаметно умереть под его конец; я укомплектован в чужие стихи, в First Issue от семьдесят девятого года, мне так бесконечно комфортно. Я так много живу в себе, что все еще недоумеваю, когда люди пытаются пробить мой панцирь, из которого я выбираюсь разве что за сухим пайком. Когда я остаюсь наедине с самим собою, мои контуры будто размываются, я не имею ни пола, ни имени, оттого и бесконечно счастлив.