wrong choice

Стоим на Кузьминках, по динамику проносится беспокойный голос машиниста: "Говорите! Говорите, что случилось!". Сейчас - 7:36.

В моих руках "Голый завтрак" Уильяма Берроуза.

Мимо вагона пробегают люди в синей форме. Я опускаю глаза:

"Его тело сжимается, и он медленно и плавно, как смазанную машину, заталкивает член в жопу Джонни. Джонни глубоко вздыхает, корчась в экстазе"

Я чувствую, как в крови повышается уровень адреналина, сердце стучит, руки покрываются солоноватой влагой. Мы стоим уже 10 минут, а машинист всё орёт в передатчик: "Что случилось!? Говорите!". Я вспоминаю относительно недавно произошедшие события на Любянке.

Террористы?

Чёрт, что там вообще происходит?

Быть может, кто-то попал под колёса поезда?

Я успокаиваюсь, читаю дальше:

"Марк сцепляет руки под лопатками Джонни, натягивая его на свой член, который целиком погружен в жопу Джонни. Он громко свистит сквозь зубы"

Вокруг начинают переговариваться люди, кто-то пытается посмотреть черз окно, что случилось.

Спустя ещё 5 минут по динамику проносится:

"Скорее освободите вагоны, поезд дальше не идет"

Вот тебе твои любимые блядские черничные ночи. Сколько звёзд ты сегодня пожертвовал небу? Ты сейчас, наверно, либо спишь, либо мастурбируешь на ту фотографию, где совокупляются макаки в зоопарке. Я точно помню, что ты их снимал.
Острая потребности обжигающей боли не даёт заснуть, поэтому мне приходится вставать, включать свет, зажигать свечку.
Сейчас будет лучше.
Вдыхаю поглубже.
Закрываю глаза пошире.
На руку льётся парафин.
Но я не даю ему остынуть.
Сразу же прижигаю свечой левую руку.
Приятный запах обгоревшей кожи.
Запах кофе.
Запах духов.
Микс из неясной определённости.
А ты всё ещё, наверно, мастурбируешь. Только уже на другую фотографию. Помнишь, мы нашли полусгнивший труп собаки? Ты и её сфотографировал, говнюк.
Делаю надрез на предплечье.
Крови нет.
Надавливаю сильнее на лезвие- и сразу же на свет рождается прекрасная, маленькая капелька крови. За ней ещё одна, и ещё.
Ты заразил меня этим. Заразил потребностью лицезреть рубиновый цвет крови, успокаивающий, утоляющий жажду убийства.
Помню, мы с тобой изучали поведение масс. Коллективное бессознательное. Ты, ублюдок, фотографировал жирных старух, лысых потных мужиков и протухшую еду, в которой копошились личинки мух.
"Сюрреализм", - говорил ты.
Ты верил, что мы возродим культуру сюра.
Своими телами, изрезанными в мельчайшие детали конструктора.
Ты читал мне вслух Жане, Юнга, Фрейда, Манна. Хотел вместе со мной достичь abaissement du niveau mental. Чтобы осуществить эту блядскую затею, ты морил меня и себя голодом, жаждой. Две недели мы ничего не ели, пили две столовые ложки воды в день, сидели на барбитуратах и шалфее. Всё ради abaissement du niveau mental.
И знаешь, что?
Хер тебе, а не снижение ментального порога.
Бесполезное небо; твои взмахи ресниц; синие воспалённые вены на руках; тихий стрекот кузнечиков; выпирающие крыльями ключицы; поющее солнце … Как меня достали твои заметные неровности на сознании бытийности происходящего.
Просто мир предназначен для тебя.
А ты - для него.
Беру томик Сартра "Тошнота" и еду к тебе в 3 часа ночи, чтобы выблевать три слова:
Я
Тебя
Люблю

Вот он, двадцать первый век, немного замкнутый в себе, слегка притупленный страданиями сотен и тысяч людей, сконфуженный и смятый, словно тетрадный листок, исписанный нелепыми каракулями школьника. Вот он, весь перед нами, а мы - его личная собственность, его основной фактор существования. Кто он без нас? Никто. Обычный двадцать первый век.

Он ждал нас с распахнутыми объятиями, с улыбкой, он был гостеприимным, но мы, как дальние неблагодарные родственники, нагло уселись в кресло хозяина, съели все пирожные, разбили половину чайного сервиза и даже не попросили прощения.

Мы оставили после себя след угнетения, печали, грусти и смерти. В воздухе витает свежий дух атомного взрыва, выхлопные газы с усмешкой заполнили зелёную уборную, а в красной книге не осталось места для многочисленных вымирающих тварей божьих.

Сын госпожи Алчности – Порок с обворожительной улыбкой сломал стереотипы о честности и закурил тонкую длинную папироску, а сама госпожа Алчность налила рюмочку дорогого коньяка и, оскалившись белыми маленькими зубками, пустилась во все тяжкие по поводу и без. В гостиной под однообразную музыку отплясывает дядя Терроризм, поджарый, худощавый, высокий и опасный. Молодая и красивая мисс Коррупция умудряется быть везде и всегда, всё видеть и слышать, всем нравиться и всех любить. В ванной комнате плескается ухоженная и богатая Нефть, чёрная как сама ночь, желанная как любовь, жестокая как тысяча браконьеров. В прихожей топчется старушка Политика, совсем глухая, но по-прежнему чертовски проворная и дико необъяснимая. На кухне устроилось неопределенного вида существо. Познакомьтесь - Его Темнейшество Зло. Оно тихо попивает остывший кофе и никому, в сущности, не мешает, ведёт себя пристойно и даже в некотором роде галантно. А на пороге маячит Её Величество Смерть. Её ещё никто не звал, никто не заказывал похороны, но она всё же решила заглянуть на семейный праздник, организованный двадцать первым веком.

Момент - и в бликах солнца

Погаснет страх твоей мечты,

И в глазах людей жестоких, взрослых,

Потухнет свет, останешься лишь ты.

Последний человек, красот творимый,

Заветных ангелов венец,

Ты в свете лун так безошибочно любимый,

Останешься один, как гений, как творец.

Полёт твоих надежд, луч тени безответной,

Раскаяний безжалостный ответ,

И радость красок, чувств и осени заветной.

Ты сам в себе, ты ночь и свет.

Волнений чуждых, давно забытых лет,

Один как перст, как верен ты себе.

Без тени сожалений, без алчности, без бед,

Последний человек, весь мир принадлежит тебе.

За мгновеньем мгновенье

Утекает сквозь пальцы опущенных рук.

И не станет сомнений,

И уйдут все смятенья

Аллегорий ненужных замкнутый круг.

Параллель адекватных, обрывочных строк,

Быть причиной несчастья других.

Антитез незнакомых жалкий порок,

Буффонадных речей отравленный рок,

Странных звуков, чужих ли, своих.

Но довольно. Открыв свой дневник,

Госпожа Неудача исправляет курьёзы.

И укор, её ученик,

К чаше слёз кровожадно приник,

Выпивая до дна все надежды и грёзы.

Ощущаю себя стариком.
Выброшенной на сушу рыбой.
Птицей с переломанными крыльями.
Художником без рук.
Сознание воплотилось в безыскусную реальность.
Городская ночь, в которой желтовато мигают фонари и щерятся блёклыми зубами вывески круглосуточных магазинов. По телу из стороны в сторону шныряют мурашки, вызванные холодом и безотчётным страхом.
Шлюхи на высоких каблуках с наступлением ночи выходят на охоту. Парни с падшими моральными ценностями попивают "Клинское" и отрыгивают вонь собственных слов. Любовь в это время суток похожа на лживую сказку. Если хорошенько прислушаться, то можно услышать, как в каждой подворотне трахаются жирные суки и пьяные бомжи. Любовь здесь умирает под собственной тяжестью беспечности.
Этот воздух. Воздух 23:17 по московскому. Что с ним? Пропитанный запахом выхлопных газов, гниющей пищи, разлитого бензина; запахом дешёвых духов, мочи, алкоголя, страха и секса. От него кружится голова и слабеют ноги. За каждый вдох приходится сражаться. За каждый шаг приходится платить стёртыми в кровь ногами.
В темноте вспыхивают тлеющие огоньки сигарет, с каждой затяжкой освещающие лица осатанелых от бесконечности дней, тупых ублюдочных бездельников. Безумие застыло на их масках невозмутимо-удовлетворёнными лицами. Их жёлтые белки глаз испещрены лопнувшими сосудами, когда-то наполненными жизнью. В их небогатом внутреннем мирке тешат себя надеждами два уродца: похоть и чревоугодие. Иногда они даже сливаются воедино, убивая двух зайцев одним махом.
Вкус запёкшейся крови на губах, да боль в левом предплечье напоминают о том, что ни один человек в этом мире не существует просто так, ради себя. Каждый живёт для кого-то или чего-то, просто боится себе в этом признаться.
В жизни случается переломный момент, когда предстоит выбрать между собственным человеческим достоинством и физическим благополучием. Выбор зачастую может вас разочаровать, или же сам разочароваться в вас. Компромиссы неуместны. Бог не поможет. Мама с папой тоже не прибегут на помощь. И под коленями, на уровне той самой бледно-нежной кожи с милыми синеватыми венками появляется ощущение пустоты.
Маленькая стрелка часов подбирается к зияющей цифре 12, которая определит начало нового дня. Из всего количества звуков, наполняющих воздух, слышатся звуки ударов, тявканье мелкой собачонки и грубые голоса, от которых веет алкогольным опьянением, и девичий голос, звенящий в подсвеченной фонарями ночи. Крик "Нет!", срывающийся в безысходность. Там, в зияющем проходе тёмной улочки, три фигуры безотчётно пытаются обхватить тонкую девичью талию. Маленький комок шерсти, хрипло повизгивая, крутится вокруг этих неясных теней.
- Ты, блять, сука! Иди сюда!
Огрубевшая от работы ладонь, сжатая в кулак, стремительно наносит ущерб молодому телу. Всхлип девушки, два слова, сливающиеся в одну просьбу: "Не надо "
[Тьма.]
[Что мне делать?]
[Чем я могу помочь?]
[Действуй!]
[Думай!]
Там, сейчас, эта девушка. Всё её сознание кричит о помощи. Все её мысли только о боге, который должен, просто обязан ей помочь.
Но бог сейчас спит.
Богу откровенно похуй.
- Ах ты, сволочная собака!
Удар ноги отбросил комочек жизни на несколько метров. Последний рык собаки превращается в крик боли, нечеловеческий, разрывающий тишину пополам.
Сердце сжимается до размеров булавочной головки, а затем резко, словно пружина, вырывает из мозга все понятия самосохранения.
[Если сейчас уйти.]
[Если просто пройти мимо.]
[Если оставить всё, как есть.]
Дыхание перехватило на полпути к ненависти.
- Сука!
Страх сдавил запястья и коленные суставы. Её слёзы, смешанные с кровью, падают на чёрный асфальт. Она пытается бежать. Но её возвращает обратно чья-то рука, выталкивает в сужающийся круг теней.
[Двигайся!]
[Иди!]
[НУ ЖЕ!]
Нога, вторая, шаг за шагом. Дышать почти невозможно, кислород не попадает в альвеолы. Остатки сил толчками волн страха покидают моё тело.
[Что мне делать?]
[Бежать.]
Удар сердца.
[Быстрее.]
Два удара.
[Бежать, что есть сил.]
Три удара…
Заношу ногу, чтобы дать толчок телу. Медленно оно отрывается от асфальта. Вторя нога тяжело касается земли. Начинаю разгон собственной массы до предельно возможной скорости, сокращая мышцы, напрягая сухожилья. Приближаясь к неизвестному, к тем тёмным фигурам, к девушке с заплаканным лицом и огромными испуганными глазами. Я не хочу видеть, что будет дальше. Поэтому закрываю глаза…
Ровно 00:00. Запах грязи, запах асфальта. Запах города в 00:00 по московскому. Запах крыш и затхлых подъездов. Пахнет героином и собачьим дерьмом.
Я - старик.
Я - выброшенная на сушу рыба.
Я - птица с переломанными крыльями.
Я - художник без рук.

Всё началось с моей смерти. Да-да. До смерти, моей, я имею ввиду, всё было, как у тебя или твоего близкого. Всё было тускло и неинтересно. Радость приносили лишь наркотики, алкоголь и сигареты, мне, не тебе, и не дай бог твоему близкому.
Всё началось как раз тогда, когда я умерла, в пустой квартире, перед пустым холодильником и с пустой душой.
Никаких чувств.
Когда я была жива.
Никаких мыслей.
Когда билось моё сердце.
В тот день я ничего не чувствовала, как обычно. Как обычно, я развела дурь в столовой ложке и вколола в вену. Последние пару грамм за раз. Ошибкой ли это было, не могу понять до сих пор.
Если хочешь спросить, где я сейчас нахожусь. А ты ведь хочешь. Я отвечу. Нет ни ада, ни рая. По существу, нет и меня. Есть только проекция моего тела, сидящего перед телевизором и смотрящего запись моей жизни, до смерти, конечно же.
Я прокручиваю плёнку назад и вижу своё рождение, вижу школу, друзей, родителей, университет. Вижу себя живую, да только ничего не изменишь, не размагнитишь плёнки.
Тихая смерть.
Замена жизни, не более того.
Я прокручиваю на самые яркие моменты моей жизни. Первый поцелуй, первый парень. Чуть-чуть назад. Первый день в школе, мой первый щенок. Я проматываю плёнку и вижу, как в меня попадает первая порция дури. Моя первая осень, зима и весна. Первый снег и Новый Год. Первый день рождения. Я улыбаюсь. Боже, а вот и моя первая любовь, ненависть, предательство. Моё и меня.
Я смотрю, как я была глупа, жестока, наивна.
Вот оно, наконец-то нашла. Конечно, я искала счастья на этой плёнке. А, как известно, счастье - это любовь. Вот он. Я смотрю малобюджетный фильм моей жизни. Лето, я в футболке, балетках и шортах. На секунду экран темнеет. Я выдыхаю вместе с главной героиней: "Лёша?" Ну, конечно, это он. Кто же ещё? Он подошёл сзади и закрыл мне глаза ладонями. Я оборачиваюсь и целую его, а он, словно школьник, становится на одно колено, протягивает мне жёлтый одуванчик и говорит: "Смотри, он последний, я сорвал его и принёс тебе". Глупый. Я беру одуван в руки и улыбаюсь. Да, это было счастье.
Я нажимаю на паузу и встаю, меряю шагами белую комнату, сажусь посередине и начинаю плакать.
Я плачу до тех пор, пока в сердце не умолкает боль, пока, наконец, не понимаю, что слёзы эти никому не нужны.
Я ведь уже говорила, всё началось с моей смерти. Всё на ней и закончилось. Нет ни ада, ни рая. Да и слёз моих, и меня - тоже нет.
Мне осталось только смотреть мою жизнь, перекручивая заново моменты счастья.

Здравствуй. Для начала я представлюсь. Я – судьба, приятно познакомится. Я не буду спрашивать, как у тебя дела, не буду интересоваться твоими успехами, не буду беспокоиться из-за твоих неудач, не стану смотреть тебе в глаза и никогда не спрошу твоего имени. Единственное, что я сделаю – плюну тебе в душу, вырву твоё сердце, сломаю твой дух, исковеркаю твоё сознание и выброшу твою жизнь в помойное ведро. Я думаю, этого достаточно, чтобы все меня возненавидели.

Ты всё ещё веришь в добро и счастье? Я не думаю, что это плохо. Это попросту глупо. Наверно, сейчас ты проклинаешь меня. Ничего страшного, я всё стерплю. К тому же, мне ведь легче: я всепоглощающе бестактна.

Ты всё ещё жив? Это ненадолго. Пока ты корчишься в крови и собственном дерьме, я послушаю рёв пролетающих над нами самолётов и полной грудью вдохну едкий запах топливных паров.

Всё просто. Сейчас ты умрёшь, а я останусь жить. Несправедливо? Несправедливо, когда тебе пообещали шоколадку, а вместе этого надавали по морде. А то, что ты сдохнешь в одиночестве, у включенного телевизора, по которому идёт реклама новенькой блестящей машины «Порш», на которую ты бы никогда не накопил, даже если бы работал 23 часа в сутки, 6 дней в неделю, - это нормально. Так что расслабься. Ты тут не один такой.

Ты ведь уже давно смирился с этим, так же, как и с тем, что ты просто продукт массового производства поставленных на поток людишек, которым впаривают говно в подарочных упаковках вроде телевидения, чему они безгранично рады. Хочешь, скажу, сколько тебе осталось? Двадцать семь секунд.

Кстати, напоследок, твоя невеста через шесть месяцев выйдет замуж за твоего лучшего друга, и они нарожают кучу детишек.

Двадцать одна секунда.

Твой брат умрёт от передозировки через год и восемь месяцев.

Двенадцать секунд.

Твой отец двумя месяцами спустя повесится на кухне, а мать остаток жизни проведёт в психиатрической больнице.

Вот и всё, что тебе надо было узнать перед смертью. Теперь тебе остаётся только закрыть глаза и навсегда распрощаться со своими несбывшимися мечтами, и я здесь совсем ни при чём.

Три.

Два.

Один.

Прощай.

Прошлое неумолимо утекает сквозь пальцы, словно песок, рассыпанный судьбой. Ты оглядываешься назад, в темноту за своей спиной, в душу, желая увидеть хоть что-то, что оправдало бы тебя.
Глупости. Нихрена. Сколько ни ищи, оправданий не найдёшь.
Протухшие боги, которым ты молился и в которых верил, навсегда канули в прошлое. Ведь ты разочаровался в них, разочаровался потому, что когда тебе нужна была помощь, ты не получил её. Теперь ты сам по себе, и тебе это нравится.
Прошлые кумиры, на которых ты смотрел с восхищением, сдохли в своём собственном дерьме. Что ты чувствовал, когда они умирали? Радость, гордость от того, что эти ублюдки мертвы, а ты жив. Как бы ты въебал им, сраным буржуям, в их мудацкие холёные морды. Но жизнь наёбла их за тебя, и ты счастлив.
Прогнившие насквозь, использованные, словно гондоны, друзья, которым ты верил, которых, блядь, любил, отвернулись просто потому, что ты им стал неинтересен. Ты смотришь на них, и в сердце боль сменяется тихой ненавистью. И от себя становится противно, ведь, если эти хуесосы позовут, ты прибежишь, отчаянно веря в счастье. Но, слава убожеству, не зовут - и не надо.
И у тебя нет искромётно-убойных историй, ты не будешь смеяться над тупыми шутками, и не будешь говорить псевдо-сопливую розовую хуйню знакомому, чтобы создать видимость блядской дружбы.
От чувства ненависти в душе становится страшно. Ты идёшь среди толпы и всё, о чём ты можешь думать, сводится к простому-очевидному: "Пиздабольные бляди, дегенерировавшие козлы. Потребители собственного говна, не способные унять свой страх и как следует въебать жизни и начальству. Вшивые мудилы с отрешёнными лицами, единственное, что вам остаётся - сдохнуть и стать навсегда забытыми".
" Да ебись всё конём", - думаешь ты и уходишь со сцены, чтобы как следует вдуть судьбе и, наконец, побыть наедине с сами собой, забывая о тех, кому ты безразличен, кто тебя ненавидит и презирает.
" Пока, ублюдки".

Сейчас модно называть нас, молодых людей, живущих в 21-ом веке, "поколением х".
Мы любим это название, да. Спасибо. Оно делает нас непохожими на глупое стадо предшественников.
Ведь мы любим быть особенными.
Яркими.
Не такими, как все.
Оригинальными.
Мы живём, зависимые от 10-ти кружек кофе в день. Особенно - ночью. Просиживая за интернетом часы напролёт, мы думаем о том, что подумают о нас.
Мы стремимся быть анарексично-худыми, бледными, с синяками под глазами и безразличным взглядом. Это наш идеал. Точнее, это идеал, навязанный нам ньюрэйвом. Мы даже не знаем такого слова. Зато мы знаем, что сожрать перед занятиями, чтобы "вставило", но при этом было незаметно.
Мы пьём колу уже по привычке. Мы покупаем дорогие фотоаппараты, возомнив себя одарёнными фотографами. Оригинальность, -думаем мы, - это атрибутика. Телефоны, одежда, книги. Вот только оригинальность эта уже давно неоригинальна.
Мы курим. Мы, "поколение х", только начинаем дымить как паровозы, в то время, как весь мир уже осознал, что табак – это не модно.
Мы забрасываем спорт, физкультуру, в то время, как весь мир бегает по три раза в неделю в спортзалы, гонясь за здоровьем, упущенным ранее.
Мы любим. Но любим так, что мир содрогается. Мы можем порезать себе вены, если уйдёт любимый, но встретить подругу со школы, для нас - это уже подвиг.
У нас атрофировано понятие патриотизма, но каждый из нас хочет от родины поблажек и дармового счастья.
Мы.
" Поколение х".
Мы черти, запертые в своём мирке самовлюблённых страданий, запертые в миллионы зависимостей, зарытые в свои переживания, в гробу своих бесконечных мыслей.
Мы, поколение 21-ого века, так жаждем, чтобы нас истребили. Мы, "поколение х", никогда не станем понятыми ни на грамм лишь потому, что сами этого не хотим.

Свет падает на пожелтевшие страницы моей молодости неровными жёлтыми бликами. Он (свет) порождает в моём сознании мысли о ядерных взрывах.
…Гриб рос прямо на глазах. Вот он достиг неба, вот он пробрался сквозь облака, вот он обжёг пятки Богу. А Бог смотрел вниз, пил молочный коктейль и жмурился от тёплого света ядерного взрыва. Взрывная волна опрокинула на спину небоскрёбы, в том числе и Эмпайр-Стэйт-Билдинг. Он падал красивее всех. Люди пытались как-то спастись, но, несмотря на бешеную работу их мышц, огонь доставал их повсюду. На бегу люди превращались в хорошо прожаренные бифштексы, которые так любят американцы. Они (американцы) превращались в свой собственный обед всего на несколько десятков секунд. Кто не успел попробовать, тот много потерял. А потом вкусные, сочившиеся мясным соком бифштексы (кожа давным-давно слетела с их прекрасных тел) превращались под напором жара в кости, черневшие в течении двух ударов сердца…
Два удара сердца разносят кислород из альвеол по всему телу. По каждой венке. В каждый капилляр. Я бросаю часть моей юности в огонь и заворожено смотрю на то, как листок сначала остаётся целым и невредимым, а после внезапно в середине бумага начинает желтеть, коричневеть, чернеть, гореть, осыпаться пеплом и исчезать из этого мира. Я размышляю над значением выражения «сжигать мосты», а в это время моя молодость заживо горит в мангале, где отец часто делает вкусные (невкусные) шашлыки. Молодость смешивается с животным жиром и превращается в скорбь по не прожитым дням и мёртвым зверям (по мёртвым дням и зверям, не прожившим счастливой жизни).
…Паф! Пиф-паф! Человек по имени, но без души метко прищурился и залихватски нажал на спусковой курок своей великолепной блестящей двустволки. Паф! Пиф-паф! Пуля, зная своё дело, место, время, цель и другие несущественные вещи, вылетела из ружья со скоростью, о которой в обычной жизни и мечтать не могла. Она проделала свой путь за какие-то доли секунды и с бесконечным равнодушием вонзилась в череп милой, кареглазой косули. Паф! Пиф-паф! Пуля, гонимая страшным правосудием, попала убийцу косули в левую ногу. Паф! Пиф-паф! Следующая пуля не попала в мишень, но извиняться она не собиралась, и со спокойной душой застряла в могучей сосне. Охотник (на животных) зажал окровавленную ногу и невидяще побежал в подлесок. Паф! Пиф-паф!
…Включите замедленную съёмку (slo-mo) …
Пуля летела медленно, продираясь сквозь воздух, переворачиваясь вокруг своей оси. Она размышляла о том, как бы покрасивее убить человека, ведь для неё, для пули, это было чрезвычайно важно. В итоге она решила, что будет лучше.
…Выключите замедленную съёмку (slo-mo) …
Плах! Именно такой звук раздался, когда пуля врезалась в тело человека (охотника, если угодно). Она попала точно в яблочко…в глазное и вылетела из макушки, покрытой тёмными волосами. Мозг охотника (на животных) разлетелся во все стороны света, часть мозга попала на берёзу и медленно сползала вниз, оставляя за собой блестящий тёмно-красный след, а его такая же блестящая двустволка безвольно и без воли упала на землю…
На землю падает слеза. Тихо и рассудительно. Я бросаю пожелтевший листок моей молодости в огонь. Пффф. И вот листка уже нет в живых. Когда бумага сгорает, остаётся серый пепел, покрытый чёрными каракулями. При желании их можно прочитать. Мой взгляд падает на вырванную страницу дневника в руке. Глаза скользят по строкам, а в сознании уже всплывает образ, который ничего не значил, но являлся всем.
…Самолёт, одна из вершин творений человечества, медленно и тяжело отрывался от серого асфальта. Попивая минеральную воду, один из пассажиров расслабленно смотрел в иллюминатор. Он так хотел, чтобы самолёт разбился вместе со всеми его проблемами, пороками, зависимостями, его телом, его жизнью; вместе с тем орущим на весь салон ребёнком, вместе с теми двумя воркующими стариками, вместе с той беременной женщиной. Вместе со всем этим долбаным миром. Этот человек, полуприкрыв глаза, слушал Эрика Клэптона и читал Роберта Музиля "Человека без свойств". Вскоре он встал и направился в туалет. Выстояв небольшую очередь, "человек без свойств" зашёл в кабинку, заперся, оглянулся и запустил руки в карманы джинс. Через несколько мгновений он выудил пять маленьких, диаметром не больше сантиметра, стальных шариков, бросил их в унитаз и с блаженной улыбкой нажал на слив. Вернувшись на своё место, человек закрыл глаза, и в его воображении начали проплывать чёрно-белые, немые фильмы.
Фильм 1: Все какашки, произведённые пассажирами самолёта, в специальном отсеке под действием давления и жидкого азота превращаются в огромную глыбу замороженных фекалий. Открывается люк, и тёмный ледник с выпуклыми поверхностями падает в белоснежные облака. (Продолжительность: 15 мин. 42 сек.)
Фильм 2: Замороженные каки под напором атмосферы расщепляются на мелкие, размером в одну десятую миллиметра, кусочки и растворяются в воздухе. Растворилось всё, кроме тех пяти стальных шариков, которые выбросил любитель Музиля. Эти пять шариков благодаря своей тяжести, развивают скорость равную скорости выпущенного снаряда. (Продолжительность: 2 мин. 7 сек.)
Фильм 3: Два старика воркуют на зелёной лавочке. Под палящим солнцем, на травке, сидит беременная женщина. Рядом с ней ребёнок сучит ручками и плачет. А пять шариков мерно неслись со скоростью пули прямо на этих людей. Вж-ж-ж. Старикам повезло больше всех: они умерли сразу. Два сантиметровых шарика попали им прямо во впалые щёки, вдавив кости в череп. Беременной женщине стальной шарик попал в живот, задев позвоночник. Ребёнок остался в живых: шарик промахнулся на каких-то пару сантиметров. Судьба последнего шарика осталась неизвестной. (Продолжительность: 8сек.) …
Я бросаю в огонь последние страницы моей молодости. Я сожалею о ней, сожалею о своей ненависти. Я смотрю на свои руки, покрытые морщинками старости и по локоть испачканные в крови.
… Ведь это я спалила долбаный Нью-Йорк…
По щеке скатывается слеза, затем ещё одна, и ещё, и ещё.
…Это я убивала ублюдочных охотников…
Я встаю и захожу в любимый дом, наливаю свой любимый кофе, вхожу в свою любимую комнату, сажусь на свой любимый диван.
…И это я спускала железные шарики в проклятые унитазы самолётов…
Я встаю, мою чашку и иду спать. Мысленно, я подсчитываю, сколько жизней по моей вине покинуло этот мир. Я пытаюсь оправдать себя тем, что этим людям сейчас легче, чем мне. Но не получается. И как всегда я медленно засыпаю под звуки Эрика Клэптона с «Человеком без свойств» в руках, перечитанной тысячи раз, и со своей блестящей отполированной винтовкой под кроватью, и со статуэткой Бога с обожженными пятками на подушке.

Тем летом ты открыл мне глаза на этот мир. Ты научил меня жить, научил видеть, слышать, чувствовать, дышать по-новому. Курс обучения иной жизни, которую ты обернул для меня в подарочную упаковку с чёрной шёлковой лентой.
Август застыл на наших пальцах, жёлтых от никотина, когда ты мне сказал:
- Завтра я приеду к тебе в семь часов утра, чтобы научить тебя жить.
- Если ты думаешь, что откроешь новую вселенную, то я с удовольствием тебя разочарую: как раз сегодня я отыскала последнюю.
Ты свернул самолётик из газеты "Московский Комсомолец" и запустил его с моста, на котором мы стояли. Твоя рука плавно повторяла полёт бумажного самолёта. Казалось, что ты им управляешь. А, может, так оно и было. Я стараюсь не думать о том, как легко ты управлял людьми.
В тот последний вечер моей давно устаревшей морально и физически жизни ты щекотно поцеловал меня в шею, а напоследок сказал:
- Завтра с утра ничего не ешь. Можешь выпить немного воды. И ещё, никакого кофе, слышишь?
- Ладно-ладно. Ничего не есть, пить только воду. Всё ясно, до завтра. И кстати, я тебя ненавижу.
Ты усмехнулся, обнял меня, ответив:
- Я тебя тоже ненавижу.
Настало завтра. Я встала как всегда в 6 часов, по-домашнему помятая, с мыслями о горячем кофе с молоком и ложечкой сахара. Я заварила мой любимый-растворимый и пошла за молоком. В дверь позвонили, не дав спокойно отпраздновать новый/старый/всё такой же день. Открыла дверь - и тут же в коридор вбежал ты, втянул носом воздух и, схватив меня за плечи, заорал:
- Ты пила его!? Пила этот свой долбаный кофе или нет!?
- Чёрт, отпусти меня! - я со всей дури ударила тебя по голове бутылкой молока, которая всё ещё была зажата в моей руке. Бутылка не разбилась, но из твоей рассечённой брови нежными веточками вишни потекла кровь. Ты отпустил меня и сел на пол.
- Нет. Я ещё не пила кофе. Успокойся. Вставай, идём на кухню, я тебе ранку заклею.
Я достала аптечку. Ты сидел на папином стуле и смотрел на меня немного смущённо. Я взяла твою голову в ладони и, наклонившись, поцеловала в лоб, губами дотронулась до кровоточащей ранки. Попробовала твою кровь на вкус. Она оказалась сладко-солёной с привкусом догорающих надежд.
Ровно в семь мы вышли, и ты, взяв меня за руку, остановил и развернул лицом к себе. Спросил меня:
- Ты готова?
- К чему?
- К новой жизни?
- Нет.
- Тогда всё нормально.
Ты достал из кармана чёрную повязку и завязал мне глаза, сказав лишь неопределённо-пространственно два слова:
- Верь мне.
За пару минут мир изменился до неузнаваемости. Я с завязанными глазами вцепилась в твою руку, не зная, куда мы идём. Я на секунду даже забыла, что тогда было лето, и спросила:
- На меня не упадёт сосулька?
Ты промолчал. А я, погружённая во тьму и миллионы звуков, чувствовала, как моей кожи касается летний ветерок, как твоя прохладная ладонь нежно держит мою, как под ногами плавится асфальт, как по небу громко и надтреснуто плывут облака, как внезапно под балетками запружинила зелёная трава.
- Остановись, - ты берёшь меня за плечи и поворачиваешь на 90 градусов, - Садись, аккуратно. Так. Вот и наш первый учитель. Ксс-ксс-ксс.
- Мяу?
Наверно, котёнок был рыжим с белыми разводами на груди, я так и не узнала, какого он был окраса. Я слышала, как ты встал и пришёл через две с половиной минуты:
- На, держи.
Я почувствовала на коленях тёплый, пушистый, маленький комок доверия и концентрации всего живого, что есть на земле. Котёнок мурчал и тыкался влажным носом в руку. Я улыбнулась и погладила наивное существо, почесала за ушком.
 И вдруг тёмную повязку на моих глазах пропитали солёные слёзы, бесстрастным дождём хлынувшие из глаз. Котёнок мяукнул и уткнулся мордочкой в моё плечо. Он отдавал всю любовь, тепло, нежность - мне. Без корысти, без единого намёка на одолжение. Никогда в моей жизни я ещё не чувствовала подобного счастья, до боли защемляющего сердце в мимолётные мгновения всепоглощающего раскаяния за моё несовершенство.
В порыве благодарности я обняла котёнка, стремясь передать ему всё моё тепло, всё, до конца, чтобы ему хватило на целую жизнь.
- Считай, ты окончила первый класс жизни. Вон идёт девочка, хозяйка этого котёнка. Эй-Эй, смотри, не задуши его. Давай, я верну его на базу.
И ты забрал у меня это существо, подарившее мне раскаяние, насыпанное сахаром в кружку счастья. Ты вернулся и провёл по моей щеке тыльной стороной ладони, коснулся губ, сказал:
- Вставай. Нам пора идти дальше.

 Ты придержал меня за руку, сказав:
- Только что тебя чуть не сбила машина.
Я немного отошла назад.
- А-а-а, ясно. Значит, страх смерти у тебя всё ещё остался? Это ненадолго. Идём.
Под ногами снова пружинила трава. Ты усадил меня на землю, и я услышала звук раскрываемой молнии на твоей сумке. Ты что-то достал, но я не видела, что именно.
В нос ударил странный приторный запах, но его тут же унёс ветер.
- Протяни руки, ладошками вверх.
Я почувствовала что-то тяжёлое, но мягкое и пушистое. Опять котёнок? Только он, видимо, спал, потому что, как ни пыталась я его растормошить и заставить мурлыкать, он не двигался.
- Знаешь, он очень похож на того, которого ты недавно держала в парке.
- Что с ним? Он спит?
- Нет, он мёртв.
Мои руки непроизвольно застыли.
- Я долго думал, когда нашёл его. Знаю, может, я поступил неправильно, что принёс его сюда, почти безбожно… Но мне хотелось, чтобы и ты разделила со мной скорбь смерти, ужас несправедливости. Он умер вчера. Кто-то, посчитав его ненужным и бесполезным, засунул в мешок из-под мусора, завязал и оставил рядом с помойкой. Он задохнулся. Я не успел его спасти.
 Я была так потрясена, что отвращение быстро сменилось жалостью. А желание сбросить с себя мёртвое тельце котёнка заменилось чувством подавленности и ненависти к себе.
Вопрос, бившийся во мне, сорвался с губ и пощёчиной залепил миру:
- Почему!?
- Почему тебя не было рядом?
Повязка, ещё не высохшая, снова вбирала тяжесть мои чувств.
- Да.
- Ты в это время уже спала. Не вини себя. Я принёс с собой садовую лопату. Вот.
В руки холодной тяжестью легло древко лопаты. Ты взял мёртвого котёнка с моих колен, помог мне подняться и сказал:
- Здесь, копай здесь.
И я, опустившись на колени, начала вгрызаться в землю, словно та была виновата в смерти котёнка. Выкопав небольшую. но глубокую ямку, я встала. Ты подошёл ко мне, но я сказала:
- Я сама.
Я чувствовала холод от тела котёнка. Руки мои болели от безумия мира. Я положила котёнка в ямку и руками начала складывать обратно землю. Когда на месте ямки возник небольшой бугорок, я села на землю и закрыла лицо грязными руками. Я снова плакала, так сильно, что перед глазами возникали и исчезали зелёные и красные крапинки.
- Да, он прожил короткую жизнь, но, знаешь, сейчас он уже бегает по облакам и смотрит на нас, думаю о том, какие глупые люди его похоронили.
- Почему глупые?
- Потому что ты плачешь. На похоронах не надо плакать. Да, смерть - это горе. Но проливать слёзы из-за горя бессмысленно. Только счастье достойно наших слёз. Мы должны идти дальше.
Ты взял меня за руку и повёл по пружинистой, летней траве в неизвестность, которую я ощущала кожей.
- Мы пришли, - сказал ты ласково и немного радостно.
Я ощущала прохладу льющейся воды.
- Где мы?
- Сейчас почувствуешь. Снимай балетки. И кстати, хорошо, что ты надела шорты.
Я сняла балетки и прошла немного вперёд. Под босыми пятками чувствовала раскалённый асфальт.
- Теперь подними повыше правую ногу.
Я подняла.
- Опускай.
И я послушно опустила ногу, которая сразу же оказалась в прохладной воде.
- Теперь левую. Не поскользнись смотри.
Подняла-опустила.
Боже, как хорошо. Саднящие ноги, плавившиеся от напряжения, окружала влажная прохлада.
- Это фонтан, если что. Центральный.
Я засмеялась лёгкому ощущению и начала брызгаться. Я ощущала, как в руки, лицо маленькими иголочками впивается прохлада, очищая душу.
Ты засмеялся и тоже брызнул на меня пригоршней воды.
- Ты чувствуешь это? Чувствуешь, как уходит всё, что держит тебя здесь, в мире жизни и неравенства?
И я в самом деле чувствовала, как улетучиваются мелочные проблемы, чувствовала жаркое солнце, чувствовала переливающиеся всеми цветами радуги, застывшие в воздухе капельки воды.
- О, привет, малыш. Иди-ка сюда. Возьми тётю за руку.
В моей ладони оказалась влажная детская рука, беззаботно надеющаяся на светлую радость.
- Давай обрызгаем её как следует. Ты со мной?
Детский смех.
Как давно я слышала подобную искренность?
Не помню. Мне кажется, никогда.
Я и сама смеялась, смеялась до слёз, до судорог мышц живота. Со всех сторон на меня летели тяжёлые капли воды, разбивающиеся о мою кожу.
Ребёнок обнял меня за ноги, ему, наверно, было годика 4, и я почувствовала, как радостно бьётся его сердце.
- Вот, держи, малыш, это тебе.
Захрустела конфетная обёртка, и я вместе с ребёнком ощутила мимолётное счастье этого подарка.
- Он ушёл. Ты почувствовала его неосквернённость? Чистоту его души?
Я чувствовала, да. Но за несколько секунд в моё сердце всочилось ощущение неопределённого беспокойства и горьковатой тревоги:
- Скоро и он станет безжизненной игрушкой в руках этого мира.
- Да, станет. Но сейчас он - живое свидетельство того, что взрослым надо иногда снова становиться детьми. На несколько секунд, минут или часов - не важно. Помни, что в мгновения счастья, горя, злости, радости ты должна чувствовать их душой ребёнка, чувствовать всепоглощающе. Так, словно чувствуешь в последний раз. Иначе ты перестанешь быть человеком. Только тогда ты полноправно будешь жить своей жизнью.
Я не ответила.
- Пойдём, ты должна научиться последней, но очень важной вещи.
И ты бережно поднял меня из воды и опустил на асфальт, надел на мои ноги балетки и, взяв за руку, потянул за собой.

- Сейчас будут ступеньки.
Я услышала звук открывающейся железной двери. В нос ударил простуженный терпкий запах подъезда семнадцатиэтажного дома.
- Вот, аккуратней, не упади. Так, первая ступенька, вторая. А у тебя неплохо получается, учитывая то, что ты ничего не видишь. Знаешь, это первый признак того, что ты влюбляешься в эту жизнь. Глаза не обязательны, если ты чувствуешь мир вокруг.
Так мы прошли семнадцать этажей прохлады и неизлечимо-жёлтых запахов.
Звук отпираемого замка, скрежет очередной двери, - и мне в лицо подул чистый свежий ветер. Я сразу догадалась, где мы:
- Это твой дом, да? Мы на крыше?
- Да. Нога, ещё одна. Ты помнишь, как мы проводили здесь вечера, наблюдая бесчисленное множество закатов?
- Помню. Мне и сейчас кажется, что мы в одном из этих вечеров.
- Покурим?
- Да, давай.
Ты достал мои любимые Richmond вишнёвые тонкие и протянул мне сигарету:
- Левее, - ты засмеялся, - Чуть выше.
Я поймала сигарету. Щелчок зажигалки, - и в лёгкие потянулся сладковатый дым.
- Ты куришь слишком быстро, жадно. Почувствуй, как бережно убиваешь себя, как твои лёгкие покрываются липким слоем смолы. Да, гораздо лучше.
Я медленно выпустила синеватый дым. Ты замолчал, наверно, любовался видом на отсыревший летний город. Я представила многоэтажные дома перед твоим взглядом. Твои глаза стали моими. Твоё дыхание излечивало все мои болезни. Солнце, покрывающее загаром мою кожу, было в твоих руках. Что же ты сделал, чтобы полноправно завладеть этим миром, любимый?
- Вот, выпей.
Я взяла бутылку, на дне которой плескалось какое-то вещество. Открыла бутылку, а на языке - горьковатый вкус воды.
- Ты подмешал туда что-то?
- Увидишь.
Я выпила всё, что было в бутылке, и отдала её тебе, опустошенную, мёртвую.
- По вкусу, словно вода с метамфетамином.
- Отлично! Ты продвинулась ещё на один класс к завершению познания жизни. Сможешь сказать, сколько я туда намешал?
Я провела языком по дёснам и сказала:
- Четверть грамма?
- Чуть больше, но всё равно ты отлично справилась.
- Хочешь убить меня?
- Нет, конечно. Я рассчитал, сколько тебе нужно, чтобы различать цвета воздушных потоков и звуки солнца. Давай руку.
Я протянула тебе ладонь, и ты повёл меня к краю твоего дома.
- Осторожно, здесь бортик. Поднимайся на него.
- Ты с ума сошёл?! Я же навернусь!
- Всё ещё боишься её?
- Кого?
- Смерти?
Я фыркнула и поднялась на край дома. Справа от меня - обрыв в вечную неизвестность оскалившегося твердостью асфальта. Слева - ты, улыбающийся, с прищуренными глазами.
- Иди на мой голос и постарайся идти прямо, иначе мне придётся соскабливать твои внутренности с земли.
Ты начал петь мою любимую песню Fleur "Зафиксировать Вечность". Ты всегда хорошо пел, и даже сейчас твой голос звучал чисто и немного прозрачно.
Я медленно продвигалась по кромке смерти и жизни, считая шаги безысходности. Сердце давно перестало стучать в груди, кровь застыла миллионами льдинок в венах. Я думала о том, что смерть - дерьмо полнейшее с тем, что я в тот момент испытывала.
- Ты подбросил камеру в воздух…
- И она снимает звезды…
- И она снимает небо…
- Ты так хотел зафиксировать Вечность..
Я уже смеялась над ней, над глупой смертью, когда дошла до конца бортика. Я шагнула в пропасть чувств, но ты бережно подхватил меня и поставил на безопасность.
В моей голове промелькнули моменты моего маленького мирка жизни, залаченно «Тафтом». И вот - я снова жива. Испытав ощущение смерти, я опустилась на колени, и слёзы затрясли мои плечи. Ветер касался моих напряженно обнажённых мышц и сухожилий. Кровь, ещё пару секунд назад застывшая и ледяная, вновь беспрепятственно потекла по венам. Сердце, подступившее к горлу лезвием ножа, вернулось обратно в левую часть груди и забилось с новой силой.
Потоки воздуха. Цвет: синий, бледно-красный и зелёный, смешиваясь, завиваясь, переплетаясь, они давали безупречную палитру перерождения. Звук солнца, звук, похожий на потрескивание костра, выжигал в мембране мыслей клеймо решимости.
Я снова жила.
Я родилась заново.
Белыми пальцами я попыталась сдёрнуть повязку, но ты остановил меня:
- Нет, - сказал ты, - Ещё не время. Идём. Лето ещё не отцвело, а ты уже родилась заново.
Обратно мы спускались на лифте. Ты пожалел меня и мои дрожащие колени.
_________________________________________________________________________________

Ты возвращал меня домой. Обратно я шла сама, ты лишь изредка предупреждал меня о бордюрах и немногочисленных ступеньках.
Моего слуха коснулись звуки дороги. Сигналы машин, шелест шин об асфальт, дрожащий стрекот работающих моторов.
Я почувствовала жар раскалённого железа рядом.
- Ты только что чуть не попала под машину.
- Но ведь не попала же?
И я, смеясь, спокойно перешла дорогу на красный свет. Обернулась и помахала тебе рукой.
- Отлично, - сказал ты, - Мои старания не прошли даром.
Я знала, что через 15 минут мы будем у моего дома. Действие матамфетамина всё ещё держало моё сознание в цепких когтях, и поэтому желание действовать подмывало сказать тебе:
- Послушай, я… Кажется, я люблю тебя. И… Чёрт, в самый ответственный момент всегда не хватает слов. Ты - совокупность всех моих идеалов, и, да, я знаю, иногда ты бываешь невыносим, но… Даже твои недостатки - это мои идеалы. Если ты уйдёшь, я… нет, я переживу, конечно, но ты оторвёшь от меня кусочек моей души. И я не знаю, в кого я превращусь без этого кусочка. "Патетика", - скажешь ты. Но мне плевать. Я люблю тебя. Люблю больше жизни. Думаю, ты меня понял.
Ты молчал пару минут, а после сказал:
- Нет. То есть, да. Ты права. Если я уйду, я оторву кусок твоей души, но взамен я отдам свой - тебе. Качественный обмен. И ещё, я тоже люблю тебя. Больше жизни, знай это. Ты мне веришь?
- Я не знаю.
- Значит, веришь.
Ещё три-четыре минуты мы шли к моему дому. Ты говорил что-то о вселенной, но я тебя не слышала. Я была погружена в свои метамфетаминные мысли.
Ты который раз взял меня за руку, но твоё прикосновение было не таким, как всегда. Твои пальцы сжали мою ладонь сильнее обычного, твоя рука была сухой и горячей, твои запястья, испещрённые зеленовато-синими венами, незаметно дрожали.
- Что с тобой?
- Я замёрз.
Я молчала. Моих губ коснулось твоё дыхание цвета морской волны. Ты поцеловал меня, а после сказал:
- Я ухожу. Может быть, навсегда. Нет, не говори ничего. Я не буду распространяться глупыми, невыносимо-долгими, ложными словами. Навряд ли мы когда-нибудь снова встретимся. У меня есть на то свои причины. Ты поймёшь. Я должен научить жить ещё многих. Иначе этот мир погрязнет в неверии, в неумении любить нашу планету. Пойми, я должен. Я обещал тебе половину своей души. Бери её, я не против, - твой голос дрогнул, - Я люблю тебя. Не хочу говорить "прощай". Вместо этого я попрошу тебя кое о чём. Ты окажешь мне небольшую услугу?
Я кивнула. Я не могла выдавить из себя ни звука, мой голос испарился от жара бесполезных вопросов.
- Я прошу тебя, умоляю, ненавидь меня, забудь и живи дальше. Живи той новой жизнью, которую ты сегодня обрела. Ладно?
Я снова кивнула. Ты отпустил мою руку, сказав напоследок:
- Не снимай повязку две с половиной минуты. И ещё, постарайся не винить себя, иначе задохнёшься от овеществления безутешности.
И ты ушёл.
Я не слышала твоих шагов, но знала, что тебя больше нет. Я считала: 12; 38; 57; 123; 142; 150 секунд. Я подняла руки и развязала повязку.
В глаза ударило яркое заходящее солнце, ванильно-облачное, горячее, пахнувшее тобой. Я посмотрела на повязку, мокрую от моих слёз и твоих слов, и открыла дверь моего дома.
Не знаю, почему, но я сразу зашла к себе в комнату. Там, на кровати, лежал листок бумаги и длинная, жёлтая коробка, перевязанная чёрной шёлковой лентой.
Я взяла листок бумаги, на котором твой почерк с завитушками на буквах "р", "у" и "д" шептал мне: "Миллионы лепестков - это ещё не цветы. Цветок - что душа. Разбери по частям, и он затеет мелодраму с разлетающимися в сторону идеалами. С Днём Нового Рождения".
Я свернула этот листок и положила в карман. Взяла на колени коробку и, открыв её, увидела небольшую садовую лопату, длиной в лучевую кость. На ней ещё остались кусочки земли и запах тления. Это ей я копала могилу мёртвому котёнку.
Я встала и пошла на кухню, заварила любимый-растворимый и вернулась в свою комнату, упала на кровать. С моих губ шелестом опавших листьев сорвались последние слова, связанные с тобой:
- Спасибо тебе. Спасибо за то, что научил меня жить.

Так или иначе, всегда случается что-то, что кидает нас в мир безумства, печали, гордости, счастья, безучастности. Любовь, наркотики, секс, предательство, смерть - совместите всё это и получите потрясающую карикатуру на свою жизнь. 55$ на Арбате, на Старой Тверской - за 48$, на небе можно заручиться поддержкой Иисуса-художника, который нарисует вашу жизнь за бесплатно.
Закрываю глаза, подхожу к краю станции. Если кто-нибудь меня сейчас толкнёт, я даже не буду сопротивляться - так и упаду, словно тряпичная, серая, безвольная кукла, на железнодорожные пути. Я шепчу: "Пожалуйста", пожалуйста, пожалуйста, киньте меня в безупречные руки смерти, я скажу вам спасибо, когда буду умирать, обещаю.
Улавливаю краем барабанной перепонки стук колёс. Я всё ещё с закрытыми глазами, стою, жду покорно смерти. Толчок воздуха отбрасывает меня немного назад, подальше от края платформы/жизни/счастья/горя/безумия. Я открываю залепленные страхом глаза, заставляю сердце стучать помедленней. Вот она, моя электричка. Не такая, как обычно. Жёлтая, не зелёная, а внутри - странные автобусные сиденья, обитые синим ситцем. Мгновение я сомневаюсь, садиться или нет, ведь люди боятся всего странного и необычного. Я сажусь в эту необыкновенную жёлтую электричку, к лицу нежно прикоснулся тёплый воздух, прохожу в вагон, сажусь.
Тихо.
Стук колёс.
Наверно, это и есть тихая, безупречно-эстетичная смерть.
Я заглатываю пару нейролептических таблеток.
Когда впервые слышишь слово "нейролептик", улыбаешься глупой улыбкой, которая уже никогда не сходит с лица. Улыбаешься - потому что не понимаешь, о чём идёт речь.
Нейролептики совершили революцию в психиатрии, и в частности в лечении шизофрении. Шизофренией страдают примерно 1% населения, причем очень часто с детских или юношеских лет. Типичными симптомами заболевания являются маниакальные состояния, галлюцинации (часто - голоса, отдающие приказания), расстройства мышления, эмоциональная нестабильность. При острых приступах часто бывают психозы с сильным двигательным возбуждением.
Я хохочу психологу в лицо.
- Нейролептик!? Пфа-ха-ха-ха.
Внутри себя слышу голос: "Заткнись! Заткнись ради всего святого, дура! Блять, если ты не заткнёшься, я убью тебя, я клянусь, я тебе все руки пообрываю и глаза выдавлю! "
Я перестаю смеяться и говорю:
- Расскажите мне об этих нейролептиках поподробнее, пожалуйста.
Нейролептики оказывают выраженное угнетающее влияние на нервную и психическую деятельность человека без нарушения сознания. Они обладают транквилизирующим (успокаивающим) и антипсихотическим действиями. Успокаивающее действие проявляется уменьшением состояния психического, эмоционального и двигательного возбуждения. Антипсихотическое действие нейролептиков проявляется устранением бреда и галлюцинаций у психически больных людей.
Я говорю:
- Нет у меня никаких галлюцинаций. Иногда, правда, в электричке я боюсь, что ко мне сзади подойдёт человек и свернёт мне шею.
Нейролептики классифицируются по химической структуре на 4 основные группы:
* производные фенотиазина (аминазин, трифтазин),
* производные бутирофенона (галоперидол, дроперидол),
* производные тиоксантена (хлорпротиксен),
* нейролептики других химических групп (резерпин, лепонекс, сульперид).
Я говорю:
- И ещё я боюсь, что боженька возненавидел меня и сейчас, вот в эту минуту, я подвергаюсь опасности быть заживо сожжённой молнией. Вы знаете, что происходит, когда в человека ударяет молния? 50 миллионов вольт попадают в вас. Сначала, секунды за 2, сгорают волосы, испаряют глазные яблоки, на месте которых остаётся более плотная оболочка, ваши мышцы поджариваются за 34 секунды, кожа слазит за 56 секунды, ваше сердце перестаёт функционировать тогда же, когда сгорают волосы. В итоге вы, обгоревший, пахнущий шашлыком, дёргаетесь в остаточных конвульсиях предсмертной агонии.
Аминазин - отечественный аналог препарата хлорпромазин - первого нейролептика в мире. До сих пор широко используется в психиатрии, хотя имеет много побочных эффектов. Механизм действия препарата не до конца выяснен, однако ясно, что основным в антипсихотическом действии аминазина является его способность угнетать дофаминовые рецепторы.
Я говорю:
- Так вы мне аминазин давать будете?
Основными побочными эффектами аминазина являются лекарственный паркинсонизм, который проходит при отмене препарата, ортостатический коллапс и сильное раздражающее действие на месте введения - появление инфильтратов в местах инъекций, флебиты при внутривенном введении.
- Блять, вы мне дадите эту мудацкую таблетку или нет!?
Из производных бутирофенона чаще всего используется галоперидол. По эффектам очень сходен с аминазином, но сильнее по антипсихотическому действию и более выражен лекарственный паркинсонизм.
- Тогда дайте две и отъебитесь от меня уже. Ладно? Вы ведь разрешили мне ругаться, да? Если вы не заткнётесь, я разъебу вашу грёбанную квартирку к чертям собачьим!
Дроперидол обладает очень сильным, быстро наступающим, но кратковременным действием. Препарат экстренной помощи при острых психозах. Чаще используется вместе с фентанилом для нейролептаналыезии - особая форма общей анестезии при сохраненном сознании пациента.
Я говорю:
- Всё? Закончили? Давайте эти пидорные слюнявые таблетки и я пойду.
Я получаю таблетки, штук 7-10, каждая - в отдельной бумажной упаковочке с подписями.
Читаю: аминазин, галоперидол, дроперидол. Я кладу таблетки в карман и ухожу. На прощание я говорю:
- И кстати, иногда я хочу вас убить.
Я просыпаюсь в своей электричке от собственного бурчания. Из вагона выходит, оглядываясь, последний человек. Я испугалась, что проехала Казанский вокзал, но после поняла, что это невозможно. Только Вишняки, видимо, я разговаривала во сне или кричала. Я чувствую, как по подбородку, по губам течёт что-то тёплое. Поднимаю руку, касаюсь лица - смотрю на ладонь, испачканную в тёмно-красном. Я резко вскакиваю, из-за чего кровь из носа течёт ещё сильней. Вся куртка, весь воротник - красные. Я достаю платок, затыкаю нос и выбегаю из электрички-призрака.
Закуриваю сигарету со вкусом крови и закусываю дроперидолом. Сажусь на лавку и сижу так, пока на небе не появляется луна и звёзды, пока, наконец, я не почувствую искусственную смерть/счастье/любовь/безразличие.

Я закрываю глаза, и в голове сразу начинают возникать образы, виденные ранее…

В красноватой от яркого солнца темноте мне видятся мёртвые дети, старики, женщины и мужчины. В этой благословенной тьме можно при желании раствориться. Раствориться для того, чтобы никогда не видеть жизни, чтобы больше не щуриться от солнца и не отводить глаз от протянутых рук бедняков. В темноте закрытых глаз можно наконец-то почувствовать себя тем, кем ты являешься на самом деле – мясом, нанизанным на кости, обтянутым кожей, на которой кое-где растёт и неплохо себя чувствует волосяной покров. Да-да, познакомьтесь, это Вы собственной персоной.

Я открываю глаза, и зрачки сразу же сужаются до размеров булавочной головки. Я еду в маршрутке, и именно поэтому кто-то дёргает меня за рукав слева, протягивая купюру в пятьдесят рублей. Я беру бумажку и передаю её следующему. Такая вот «примитивная денежная эстафета». Что-то вроде «передай впереди сидящему». И надо сделать это быстро и без каких-либо промедлений, иначе ты окажешься антисоциальным, и, вполне возможно, начнётся небольшой локальный конфликт, до которого никому нет дела, но каждому хочется себя в нем проявить.

Я снова закрываю глаза. Я вижу, как в темноте плывут какие-то странные тени, состоящие из красных и зелёных точек. В ушах играет музыка – ещё один способ отрешиться от реальности.

Я принимаю ярко-розовую таблетку, которая была куплена у Одноглазого Джо специально для таких случаев, прямо на глазах у окружающих, запивая метоксенотилендиоксиамфитамин обычной водой. Я не помню, как называется эта штука, по-моему, Джо сказал что-то типа «Солнечный угар», но точно вспомнить не могу. Кто-то спрашивает:

- Всё нормально?

Я, немного запаниковав, отвечаю весёлым, чуть повышенным голосом:

- Да! Всё отлично! Это от головных болей!

Я отчаянно кручу головой в поисках говорящего, но натыкаюсь исключительно на недоумённые взгляды людей.

Что-то в их глазах меня напрягает, и медленно я осознаю, что чёртова таблетка уже начинает действовать, и, чтобы не привлекать к себе внимания, я громко и чётко продолжаю:

- Что-что?! Мам, я тебя плохо слышу! Подожди секунду!

Я достаю из кармана телефон, выключаю музыку, выдёргиваю наушники, подношу мобильный к уху, говорю:

- Да! Обязательно! Нет, голова уже не болит! Эти таблетки – просто прелесть! Ладно, я позвоню, как только освобожусь! Пока!

Я нажимаю «Откл.» и снова включаю музыку. Народ вокруг потихоньку успокаивается, а у меня в крови начинают разогреваться белые кровяные тельца, и в мозг поступают незатейливые мысли с затейливым характером.

Я закрываю свои грёбанные глаза и в тот же момент вижу, как перед глазами возникают и расплываются ярко-зелёные и жёлтые круги. Чувствую, как по рукам течёт что-то тёплое, открываю глаза, но рук нет вообще. Я судорожно пытаюсь отрастить себе новые руки, а мне уже передают следующую хрустящую купюру, весом в сто рублей. Чтобы как-то выйти из этой крайне критической ситуации, я истошно ору:

- Остановите, пожалуйста!

Всё ещё без рук, я встаю и направляюсь к двери, но, добравшись до цели, я нахожусь в смятении. Я совершенно не понимаю, как открыть дверь без рук. Я говорю женщине справа:

- Простите, вы мне не поможете? Откройте, пожалуйста, дверь.

Женщина, то ли тупая, то ли глухая, отводит от меня глаза и даже не удосуживается поднять свой жирный зад с сиденья. Я продолжаю пытаться отрастить себе конечности. Наконец, не веря собственному счастью, я вижу, как из моего правого плеча отрастает здоровенная красная клешня. Ей на удивление легко открывать дверь.

Я выпрыгиваю из белого космического корабля на асфальт и погружаюсь по колено в серую вязкую массу. Я на полном серьёзе кричу водителю автолайнового корабля:

- Быстрее, улетайте! Здесь грёбанный зыбучий асфальт!

Я желаю им всем самого хорошего. Я не хочу, чтобы они погибли, я говорю:

- Обо мне не беспокойтесь! Я остановлюсь у Одноглазого Джо!

Но космический корабль-маршрутка уже куда-то улетел. Я оборачиваюсь и изо всех сил припускаю до ближайшей лавочки. Я понимаю, что лавочки не могут утонуть, поэтому я с разбега прыгаю на деревянные перекладинки и усаживаюсь в позу лотоса. Я оглядываюсь.

Так, я в центре. В голове проносится мысль о том, что мне необходимо добраться до крыши любого многоэтажного здания. Оттуда я смогу наблюдать передвижение космических тел. Я встаю и, ловко прыгнув на бордюр, начинаю аккуратно передвигаться по пересечённой местности. Пробегающему мимо ребёнку я говорю:

- Эй, друг, ходи только по бордюрам и отдыхай на лавочках. А лучше иди к Одноглазому Джо: у него есть припасы!

Я решаю, что ребёнок меня обязательно послушает, но он идёт дальше по асфальту и внезапно проваливается под землю. Я ничем не могу ему помочь, я иду дальше.

С помощью правой клешни я довольно быстро добираюсь до какой-то крыши многоэтажного дома.

Я ложусь на спину, открываю пошире глаза и смотрю на плывущие облака. Я понимаю: близится распад мира. Я кожей чувствую, как он вместе с тем ребёнком утопает в асфальте. Я осознаю: мир обретёт спасение, только если каждый научится ценить небо. Я думаю: смерть, только в смерти можно быть спокойным, счастливым и добрым. Я говорю вслух:

- Да. Это не то, что мы видим на самом деле, Одноглазый Джо.

Но Одноглазый Джо идёт своей дорогой. Он приближается к краю крыши и, поднимая правую ногу, становится на бордюр. Он оборачивается, улыбается мне своей открытой улыбкой и, разведя руки в стороны, прыгает вниз. Я кричу ему вслед:

- Да, Джо, ты прав! Это единственный выход.

И я встаю с пыльной поверхности, направляюсь к краю. Я иду к заветному концу. Я представляю, что это – окраина Вселенной, и дальше есть только небытие и пустота, и ещё та темнота, когда закрываешь глаза. Я встаю на бордюр, вслед за Одноглазым Джо и шагаю в бессознательное пространство. Я чувствую, как все внутренности сжимаются. Я вижу, как быстро приближается асфальт, ставший почему-то снова жёстким. Я закрываю глаза…

… Моё тело дёрнулось в конвульсии. Я открываю глаза и нахожу себя в больничной палате.

В палату входит миловидная медсестра, а следом за ней входит мой лечащий врач. Я улыбаюсь натянутой улыбкой, я говорю:

- Здрасьте!

Он, тоже улыбаясь, отвечает:

- Добрый день. Как самочувствие?

- Всё так же.

Я отвожу глаза, руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Хочется врезать этому мужику, но я подавляю желание, я говорю:

- Когда мне станет легче?

Доктор улыбается мне, словно умалишенному, он открывает рот, и из него доносится привычное слово:

- Скоро.

Но я ему не верю. Я принимаю слабое обезболивающее, чтобы очередная ломка прошла не так болезненно. Тупо улыбающиеся доктор и медсестра пятятся задом к двери. Я провожаю их взглядом. Хочется швырнуть в них чем-нибудь весом в тонну, чтобы от них не осталось даже этих сомнамбульных улыбок. Я ложусь на кровать, устланную белыми, воняющими дешёвым порошком, простыни. Я говорю:

- Да, Джо, ты был прав.

Я закрываю глаза.

- Алло. Привет.
- Здравствуй. И перестань говорить это грёбанное "алло", бесит.
Молчание. Слышно, как на стене одиноко тикают часы, отмеряя время, дышащее глупыми афоризмами.
- Я хотел…
- Что!? Плохо слышно.
- Я просто хотел узнать, как у тебя дела.
- Нормально.
Вот и всё. Вот и весь глупый ответ на глупый вопрос. Хотел - получай.
- А по голосу не скажешь.
- Знаю. Просто лень говорить.
- Тогда…Можно мне?
- Тебе что?
- Говорить?
Усмешка сквозь телефон. Да, так и есть. Кот, мурлыкая, подошёл и запрыгнул на колени. Глоток кофе, разбавленного молоком.
- Ну, валяй.
- Дело в том… Вобщем, всё очень просто: я люблю тебя.
- Да что ты говоришь?
- Подожди, дай мне минуту….нет, пять. Ладно?
- Ладно.
Она кладёт трубку на стол, смотрит на часы и выходит на балкон, достав сигарету, кидает быстрый взгляд на звёзды. Какие-то они сегодня яркие.
- Чёрт. Уже прошло десять секунд, а я всё ещё ничего не сказал. Ладно. Я люблю. Тебя. Глупо, наверно, но мне как-то хреново от этого чувства. То есть, нет. Я счастлив, ведь я люблю. Сейчас, подожди. Мне надо немного собраться… Так, с чего бы начать? Когда мы познакомились, ты показалась мне просто отвратительной сукой. Честно. Ты была пьяна, ругалась, как последний сапожник, курила каждые пять минут, а под конец обблевала мне любимую рубашку. И твой номер я записал только потому, что из приличия должен был узнавать, как ты добралась домой. Несколько недель я вообще о тебе не вспоминал. Да и ты обо мне тоже, наверно. Но в тот день, в тот самый худший день в моей жизни, я позвонил тебе и попросил встретиться. До сих пор проклинаю себя за это. Тем же вечером ты послала меня на хуй, и мы чуть не поубивали друг друга. А потом, как-то раз, когда я с дури хватанул лишнего и снова тебе позвонил… Какого же хрена ты приехала!? Всю долбаную ночь я орал на тебя, обзывал, а ты… ты просто сидела рядом и слушала. Почему? Почему ты не убила меня тогда? Сразу? Я серьёзно. С того дня, или, точнее, ночи, мы начали встречаться каждый грёбаный день. Два неудачника. Я, как идиот, носил тебе цветы и шоколад. Цветы ты выкидывала в ближайшее помойное ведро, а шоколад отдавала первым пробегавшим мимо детям. А я всё равно медленно и верно душил себя этой блядской любовью. С каждым днём. Всё сильнее и сильнее. Я закрывал глаза, пытаясь избавиться от твоего образа, но в темноте видел твоё лицо. Мне снились твои сигареты и волосы, в ушах стоял твой голос, на губах оставался неизменный вкус кофе, которым ты питаешься. И, если бы я так сильно тебя не любил, я бы тебя ненавидел!
Он замолчал, пять отведённых минут истекали, огонёк уже горел рядом с фильтром. Подойдя к столу, она взяла телефон и поднесла к уху. Всё, что она услышала, было:
- Слышишь ты или нет? Я безумно тебя люблю.
Ещё на несколько секунд повисла тишина, а потом…
- Ублюдок. Я не верю в эту долбаную любовь!
И кинула, отключив, телефон на диван. Села на пол и, уткнув лицо в ладони, заплакала.