solitaire

как же это прекрасно. не страдать по кому-то, а жить спокойно. Не жить встречами или разговорами. Первый раз за три года такое и это действительно замечательно. я не хочу влюбляться сейчас или еще что-то, просто чувствовать себя свободной намного круче, чем любить кого-то. нет боли или еще чего-нибудь.

Сентябрь был на них не скромный
И дерзко выбросил на всех океан воды
Это была бы просто осень, если бы просто очень
не ворвалась ты

_____________

Прости, но я не могу без тебя

…Снег откуда-то падает, падает ниц,
и чертить невозможно на нём…

В этой книге всего девятнадцать страниц,
да и эти - объяты огнем.

Будет ли продолженье - не знает никто.
Любопытных - прогонят взашей.
Автор пишет, и пишет, и снова не то
из-под ручек и карандашей.

Даже рукописи научились гореть
без того, кто их вытащит из
воспаленного горла камина. На треть
этой книгой станцован стриптиз,

и сорочка бумаги вот-вот обнажит
свой остов переломанных букв,
одноногих, картавых, - им хочется жить,
и слетаться с обветренных губ

на белесые площади новых страниц,
молчаливо прося чей-то взгляд.
…Автор выдернет сто опаленных ресниц,
до того, как они заболят

от каминного жара, ревущего рок
с нотоносца решетки своей.
Автор рад бы и сам сделать шаг за порог…
И пока не исполнилось ей

двадцать из девятнадцати прожитых лет,
вёсен, осеней или же зим,
надо срочно ловить припорошенный след
от колес, умолять - "Довези

до краев цвета неоскверненных снегов,
побелевших от холода щек,
расцветающих на небесах синяков
и чего-то/кого-то еще.

Мне бы только бумаги для следующих глав,
двадцать, тридцать один, сорок два,
мне еще не пора в небо цвета стекла,
мне - возделывать буквы в слова".

Но молчит непроторенная колея
и безмолвствуют буквы в снегу.

Этим автором можешь быть ты. Ну, а я -
…не могу.
Не могу.
Не могу.

Когда ты меня обнимаешь
Я теряю контроль

В итоге я убегаю из города.

вот и новый 2014 год, а я даже не верю, серьезно. в эту ночь я сделала много фигни, но что уже об этом, это была новогодняя ночь и я надеялась на чудо…и оно произошло. за эту ночь я смогла понять то, что не понимала три года, серьезно, я поняла, что как бы я не любила его, я ему не нужна, а если и нужна то только чтоб переспать, а я не хочу этого. правда. я извинилась перед ним за свое поведение, а он сказал, что тоже был пьян и чтоб я протрезвела, но вся эта ситуация открыла мне глаза. и зато сейчас я скажу, что этот новый год будет без страданий по тебе, мой будущий одноклассник и лишь одноклассник и больше ты никто мне. я тебя люблю, но я больше не буду страдать или унижаться. я пойду дальше оставив все ради своего будущего без тебя.

почему когда все отлично, я начинаю рыдать от безысходности?

почему люди в один день хорошие, добрые, а потом превращаются в дико модных и крутых и совсем забывают про других кроме себя? ведь это не правильно. Люди не должны портить от наличия хорошего достатка, ведь порой деньги не играют такой уж сильной роли. Ведь человек не может купить на свои деньги настоящее счастье и любовь? Да и сами люди должны понимать это, а не идти на поводу у других, более богатых и менять свои взгляды на жизнь

«Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня самого получить это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, и вы увидите, что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма: тогда мы оба избавились бы многих упреков совести впереди; но и теперь не поздно. Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг сделались больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас, слушая вас по целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя тяжелую обязанность отрезвляться от очарования? Где напасешься на каждый миг оглядки и силы воли, чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься по ее склону? И я всякий день думал: «Дальше не увлекусь, я остановлюсь: от меня зависит» — и увлекся, и теперь настает борьба, в которой требую вашей помощи. Я только сегодня, в эту ночь, понял, как быстро скользят ноги мои: вчера только удалось мне заглянуть поглубже в пропасть, куда я падаю, и я решился остановиться. Я говорю только о себе — не из эгоизма, а потому, что, когда я буду лежать на дне этой пропасти, вы все будете, как чистый ангел, летать высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких намеков, скажу прямо и просто: вы меня не любите и не можете любить. Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало биться давно: положим, билось фальшиво, невпопад, но это самое научило меня различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность предостеречь того, кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю вас: вы в заблуждении, оглянитесь! Пока между нами любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения, пока она звучала в Casta diva, носилась в запахе сиреневой ветки, в невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей, принимая ее за игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли; я стал болен любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны; отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и тогда, то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня падает обязанность остановиться и сказать, что это такое. Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же — слышите ли, какой диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда я уже буду в бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам любить меня, любите ли вы меня? «Люблю, люблю, люблю!» — сказали вы вчера. «Нет, нет, нет!» — твердо отвечаю я. Вы не любите меня, но вы не лжете — спешу прибавить, — не обманываете меня; вы не можете сказать да, когда в вас говорит нет. Я только хочу доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая; это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках. Мне с самого начала следовало бы строго сказать вам: «Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль», — вот что следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и пободрее душой, если б, наконец, был искреннее… Я и говорил, но, помните, как: с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось; я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: «Когда-то еще другой придет, я пока счастлив». Вот она, логика увлечения и страстей. Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда видеться — сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость) ? Как оторваться тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил свое счастье и подал вам руку навсегда. А то… Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать это вам в лицо — достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то: ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу). Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не рисуюсь перед вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль, растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и в себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает неимоверные успехи, это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а считаю: видел — не видел, увижу — не увижу, приходила — не пришла, придет… Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне; а с бурями я не управлюсь. Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не видаться с вами, значит на все решаюсь. В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с той ветки, на которую сели невзначай!»

почему я не могу прожить самые любимые снова? почему они лишь на фотографиях и в моей памяти?

— А ведь во время войны все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро всё забывает.
— И ты тоже всё забыл? — спросила Лилиан.
— Старался изо всех сил. Но мне не совсем удалось.
— Может, я люблю тебя именно поэтому?
— Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты не сказала бы мне об этом.
— А может, я тебя люблю потому, что ты не думаешь о будущем?
— Тогда тебе пришлось бы любить всех мужчин в санатории. <…>
— Так почему же я люблю тебя?
— Потому, что я с тобой. И потому, что ты любишь жизнь. А я для тебя безымянная частица жизни. Это опасно.

Эрих Мария Ремарк.

Жизнь взаймы

Если одной стороне пофиг, то как бы вторая не любила его и не делала все для него, то они все равно не будут счастливы вместе, пока вторая его не полюбит. Но обычно это происходит редко, потому что очень трудно быть с нелюбимым человеком

Любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах её всё, что ни касается до любимого предмета, всё важный факт. В уме любящего человека плетётся многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всём, что окружает любимого человека, что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного слова, намёка… чего намёка! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы составить догадку, потом перейти от неё к соображению, от соображения к решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной мысли. Логика влюблённых, иногда фальшивая, иногда изумительно верная, быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви ещё быстрее разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слёзы, много, много двух, трёх слов — и прощай подозрения. Этого рода контроля ни усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюблённый то вдруг заберёт в голову то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.