Выше гор, ниже звезд

Z

Знаете эту эйфорию в начале отношений. Когда безумно хочешь видеть свою влюбленность каждый день, дышать им, обнимать, целовать, говорить, просто сидеть рядом, держать за руку или молчать. Когда ты кайфуешь от голоса его, от мыслей, от внешнего вида, от запаха… А потом, после расставания вечером, чувствуешь его духи и сигареты везде, ищешь их. Когда ты рвешься на части от счастья, что он звонит тебе, пишет всегда, сообщая любую новость, от состояния души до окружающей местности. Когда поцелуи в лобносщекиушишеюгубыгубыгубы становятся такими важными, и ты таешь при каждом прикосновении его губ к твоим рукам. Когда ваши мысли начинают совпадать, когда солнце светит даже через дождь, когда желудок кульбиты наворачивает еженаносекундно. Я влюблена. И так хочу, чтобы было надолго, потому что второй раз расставания не выдержу. Не смейтесь, это правда. Когда испытаете такое же - поймете.

Часовня

Летний жаркий день, в поле, за садом старой усадьбы, давно заброшенное кладбище, - бугры в высоких цветах и травах и одинокая, вся дико заросшая цветами и травами, крапивой и татарником, разрушающаяся кирпичная часовня. Дети из усадьбы, сидя под часовней на корточках, зоркими глазами заглядывают в узкое и длинное разбитое окно на уровне земли. Там ничего не видно, оттуда только холодно дует. Везде светло и жарко, а там темно и холодно: там, в железных ящиках, лежат какие-то дедушки и бабушки и еще какой-то дядя, который сам себя застрелил. Все это очень интересно и удивительно: у нас тут солнце, цветы, травы, мухи, шмели, бабочки, мы можем играть, бегать, нам жутко, но весело сидеть на корточках, а они всегда лежат там в темноте, как ночью, в толстых и холодных железных ящиках; дедушки и бабушки все старые, а дядя еще молодой…
- А зачем он себя застрелил?
- Он был очень влюблен, а когда очень влюблен, всегда стреляют себя…
В синем море неба островами стоят кое-где белые прекрасные облака, теплый ветер с поля несет сладкий запах цветущей ржи. И чем жарче и радостней печет солнце, там холоднее дует из тьмы, из окна.

Иван Бунин, 2 июля 1944

Холодная осень

В июне того года он гостил у нас в имении - всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом и сказал:
-Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, - были именины отца, - и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…
В сентябре он приехал к нам всего на сутки - проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
- Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойно, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеяно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковые мешочек, - мы знали какой, - и это было и трогательно и жутко. Отец спросил:
- Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
- Да, если позволите, утром, - ответил он. - Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
- Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, - я вздумала раскладывать пасьянс, - он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
- Хочешь пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
- Хорошо…
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот…

— Капота нет, - сказала я. - А как дальше?
- Не помню. Кажется, так:

Смотри - меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает…

— Какой пожар?
- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах. "Надень свою шаль и капот…" Времена наших дедушек и бабушек… Ах, Боже мой, Боже мой!
- Что ты?
- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
- Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отвела голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
- Как блестят глаза, - сказал он. - Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: "А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то срок - ведь все в конце концов забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала…
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, - в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, - и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос…
Убили его - какое странное слово! - через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: "Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?" Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-то из оставшегося у меня - то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, - я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер от тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Так они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и девочку очень тяжелым и черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца… Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году - и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, - остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня - с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…" Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.

Иван Бунин. 3 мая 1944

Александр Китаев

Александр Китаев, фотограф, родился в 1952 в Ленинграде. Работал фотографом на судостроительном предприятии (1978-1999). Начальное фотографическое образование получил в фотоклубе "ВДК" и на курсах фотокорреспондентов Дома Журналистов. С 1975 года ведет активную творческую выставочную деятельность – автор 35 персональных и участник более 70 групповых выставок в России и за рубежом. Член Союза Фотохудожников России (1992). Член объединения “Фотоpostscriptum” (1993). Член Союза Художников России (1994). Произведения находятся в Российских и зарубежных государственных и частных собраниях.

"Найти человека, более далекого от политики, чем Александр Китаев, очень сложно. Китаев — признанный мастер медитативной фотографии, дымок, фонарей, невских туманов, игры света и, в общем, аскетичной петербургской романтики. Фотографию он воспринимает исключительно как высокое искусство, себя — как художника и поэта. Поэтому если он взял камеру и пошел снимать уличный митинг — значит, действительно приперло так, что дальше некуда." Газета "Коммерсант"

Париж художника.

"Взгляд Александра Китаева классичен и достаточно строг. Историк фотографии, обращающийся в своем творчестве к традициям петербургской школы, в снимках, представленных на нынешней экспозиции, продолжает развитие визуального языка старых мастеров. «Задача художника – локализовать пространство. Сжимать его до своего собственного, либо подчинять его себе целиком. Подчинять устал!, – писал фотограф, – Но и банальным быть тоже не хочется!» Пожалуй, в словах фотографа о том, что он едет в Париж «не снимать, а писать», была доля лукавства. Имея огромный опыт восприятия и художественного осмысления Петербурга и его семиотической насыщенности, он дал себе время привыкнуть к ритмам, настроениям и особенностям нового героя, скрытым за фасадом первичной знаковости." Мария Гаврильчик

От себя хочу добавить, что Александр Китаев вдохновляет меня. На новые картины или те же фотографии, на мечты и стремления. То, как он видит город, мир в целом, может вам показаться обыденным, но это не так. Во всех его работах есть изюминка, есть душа. Смотря на них каждый увидит что-то личное, что-то свое, что-то, что важно именно зрителю. Здесь есть тепло, хотя фотографии черно-белые. Такой "старой" школы сейчас не хватает.
Китаев снимает для себя, а значит душу отдает. Поэтому люблю его искусство.

"Куда мне за ним угнаться. Вроде книги одни и те же читаем, а он поставил себе цель и почти достиг ее, а я?!.."

Шепот сердца

"я играю с этими ребятами и мне хорошо. так, наверное, в раю. по неволе думаешь: "а может я уже в раю? может меня сбил автобус? "(c) Hugh Laurie