не отрекайся от себя

Начало

Что вы знаете о любви? О темной всепоглощающей страсти, которая пьянит и туманит рассудок? Что вы знаете о ней, кроме высокопарных слов? Ничего. Как и я. Иначе бы не впутался в эту липкую паутину, которая не дает спокойно вздохнуть уже больше двадцати лет.

Чертова грязнокровка!

Я ненавидел ее. Всегда. Я ненавидел ее за то, что любил.

Я ненавидел ее за свои раболепные взгляды, которыми я обнимал ее на младших курсах. За все унижение, которое терпел от ее снисходительно-ласкового голоса. Унижение, которое я принимал с щенячьей благодарностью. Неразумный сосунок! Я был всего лишь удобной вещью, пажом для юной мисс. Первый. Второй. Третий. Четвертый. Четыре года сладкого рабства. А что потом? Кровь чистокровных волшебников - как дорогое вино: чем больше выдержка, тем изумительнее вкус. Кровь Эйлин Принц, чистокровной ведьмы, текущая в моих жилах, на пятом курсе опьянила меня сильнее огневиски. Внутри черноволосого заморыша созрел темный маг. И вся ненависть, кипевшая во мне все эти годы, вся ревность и отчаяние от собственной безысходности, все выплеснулось наружу агрессией и яростью.

И тогда пришли они. Крэбб. Гойл. Макнейр. Блэк. Они поняли меня и помогли. Они взяли меня с собой, и я стал одним из них. Никто из нас поначалу всерьез не задумывался над тем темным хаосом, который учиняли. Мы всего лишь подражали своим отцам. Пытки первокурсников, вандализм, применение темной магии и непростительных. Игра затягивалась и затягивала.

И вот тогда Лили Эванс начала бояться меня.

Бояться за то, что стала ненавидеть.

О Мерлин и все асгардские боги!

как же просто потеряться в этом затхлом городе

как легко заплутать в желтых, провонявших людскими испаржениями дворах

как просто утонуть в бытовой суете

я уже тону

это как глоток холодной воды в засуху

я опять

говорю слова благодарности

тебе

и обещаю, что не подведу

Чупакабра

Расскажу я вам историю. Да только уже назавтра весь город ее будет мусолить. Причем с такими подробностями, что, слушай я их, ни за что бы не позволил себя так дурачить. В таком захолустье, как наш Стоундрайв, пропажу воды в колодце будут относить к гневу Иисусову, а если что посерьезней – то и окопы рыть начнут. Эх, да что тут говорить! Уже представляю, что утречком твориться будет. Да только увижу ли я все это.

Началась моя история в далекие годы, когда только с фронта приехал. Помню, как моя Керри встречать меня бежала. Кричит что-то, плачет. А я контуженным вернулся, слышу туго, навстречу иду и руками как полоумный машу, а слезы так и катятся. Тогда впервые за войну плакал. Некогда было слезы лить. А потом вдоволь напроливался. Ох, Керри…

Три года прошло с нашей победы. Тогда это в первый раз случилось. Мы с Керри обвенчались в Нью-Вудленде, местную то церквушку так и не достроили. У меня земля имелась, от тетки досталась, да и Керри с приданным была. Так что прикупили мы с десяток кур и стали обживаться. Несладко ей пришлось, моей Керри. Меня года два кошмары донимали, война из головы не уходила. Постель мочил по четыре раза на неделе, а сколько раз голос во сне срывал – со счету сбился. Малышка моя ничего, держалась. Ночи не спала, баюкала меня, как маленького.

Все это чертова луна. И собака наша. Все с них началось и слетело в безумие.

Мы с Керри сидели на крыльце и попивали лимонад. Была ночь накануне Дня Независимости, сверчки орали как безумные, и луна освещала задний двор. Большая и розовая. Никогда такой странной не видел. Керри тогда сказала, что это с воздухом что-то. От этого луна цвет поменяла. Я как раз потянулся за графином со льдом, когда Роджер завыл.

Пса мне Джим подарил, когда я с фронта вернулся. Здоровенного, как кабана, и лохматого. Несмотря на грозный вид, Роджер был милее болонки, так что толку от него мало было. Но люди его боялись и не лезли куда не надо.

Рука дернулась, графин брызнул на ступени, окатив ноги липким лимонадом. Керри взвизгнула от испуга, да и я не на шутку струхнул. От пса ни звука не добьешься неделями, а тут такая хреновина. Суеверным меня назвать трудно, но от воя Роджера стало не по себе. Он был таким жутким и хриплым, что Керри еще сильнее ко мне прижалась. Так мы и сидели в осколках от графина, облитые лимонадом, и слушали завывания сторожевой собаки.

Вой утих так же внезапно, как и начался.

В ту ночь я глаз не сомкнул, все в ушах завывания Роджера стояли. И война. Вспоминал окопы, грязь, вонь немытых тел, экскрементов, валяющихся внутренностей. Как бежал, вцепившись в винтовку, как вокруг падали люди, как впереди поднялась земля…

Из забытья меня вывел крик Керри. Дурное предчувствие еще с ночи осталось, так что я пулей к ней помчался. Она стояла в дверях курятника, привалившись к косяку, и закрывала лицо руками. Рядом лежала миска с остатками корма.

Все куры были мертвы.

Грязный пух еще летал в воздухе вместе с пылинками. Помню, пялился на него как последний болван и все повторял: что это Керри, о, Господь Всемогущий, что это?

Наваждение как рукой сняло, когда сзади Роджер (будь он неладен!) опять заскулил. Я тогда к Керри подошел и, мягко так, за плечи встряхнул. Господи, ее взгляд до сих пор перед глазами стоит. Она надрывно так всхлипнула, убрала руки от лица и невидяще уставилась на меня глазами овцы, которую на бойню ведут. Я такого на фронте навидался, так что легонько ее по щекам шлепнул. Будто ото сна крепкого разбудил. Она вздрогнула, захлопала ресницами, непонимающе так вокруг посмотрела, увидела несчастных кур и сознание потеряла.

Я ее за это не виню, от такого зрелища и взрослый мужчина с катушек съедет.

***

К тому дню мы дюжиной несушек обжились и двумя петухами.

Теперь при большом старании нельзя было понять не то, что пол птицы, даже сказать, сколько их было, нельзя, так их раскидало, бедолаг.

Все куры были вспороты, выпотрошены и разбросаны по всему курятнику. Упокой их души, Господь, если есть на небесах закуток для домашней птицы!

От жаркого запаха свежих внутренностей и вязкого гуденья мух становилось дурно. Тогда я Керри на руки подхватил и в дом отнес, на диван. А сам за шерифом побежал – не было его, телефона то. Когда назад приехали, мух было, как при казнях египетских. Пришлось лица платками закрывать, чтобы не проглотить парочку.

Странное дело, собаки не то, что кур не трогали, даже в курятник не заходили. Жались к ногам и скулили, как молочные кутята.

Никаких следов взлома не было обнаружено.

Сославшись на расшалившихся койотов, одуревших от жары, шериф Джефферсон по-быстрому запрыгнул в свою колымагу и, поминай, как звали. Да только Роджер этих койотов гонял от дома как заправский волкодав и никогда еще не вел себя так странно.

О, Дева Мария, даже вспоминать не хочу, как убирал курятник. Пришлось работать в одиночку, Кэрри, как очнулась, ни в какую не хотела заходить внутрь. Вырванные крылья, ноги, свернутые головы поодиночке и небольшими кучками валялись под насестами и у кормушек. Некоторых бедолаг просто размазало по стенкам сарая. Везде были перья, пух и …слизь.

Странная, серого цвета, она смешалась с куриной кровью и землей и покрывала стены и пол бурыми пятнами. Будто великан, больной геморроем, справил здесь нужду.

Керри об этом я так и не сказал. Мы стали обходить стороной разговоры о курятнике, понимая, что простые койоты такого сотворить не могут. Воскресные службы мы стали посещать чаще. Да что толку? На прикроватной тумбочке Керри начала появляться Библия, хотя нас усердными христианами назвать трудно. Но в войну и атеисты становятся ярыми католиками.

***

Я все чаще стал замечать странное поведение Роджера. Он перестал выходить на двор, все скулил и жался к ногам. Раньше его в дом не затащишь – а теперь даже к двери не подходил. Меня это чертовски выводило из себя. Последней каплей стала ночь, когда у нас чуть сердце не остановилось. После случая с курами прошло недели две, было холодно. Моя крошка судорожно пыталась уснуть – теперь она дергалась от каждого скрипа, как вдруг одеяло в ногах поднялось холмом и нам в ноги уткнулось что-то холодное и влажное. Керри с визгом взвилась на кровати и кубарем скатилась на пол, плача и крича. У меня самого сердце чуть в пятки не ушло. Одеяло слетело вслед за Керри, открыв нам трясущегося пса. Оказалось, он тыкался холодным носом нам в пятки. Взбешенный, я схватил его за ошейник и волоком потащил к входной двери. Пес извивался, скулил, рычал и упирался всеми лапами. Я привязал его к дереву, планируя наутро сколотить конуру, чтобы не мок под дождем.

Закрывая за собой дверь, я обернулся на Роджера. Оттуда на меня смотрели только два желтых глаза – такая была темнота. Как только щеколда задвинулась, возле дерева раздался протяжный вой собаки.

А наутро Роджера уже не было.

Я нашел только веревку, конец которой был все в той же серой слизи, как и доски в курятнике. Керри я сказал, что Роджер отвязался и убежал. Пса Господь смекалкой не оделил, так что она не усомнилась в моих словах.

***

Женский визг врезался в уши. Не успев толком отлить, я в одних подштанниках выскочил во двор и бросился к черному входу, где кричала моя жена. На ходу схватив стоящую у стены лопату, я выбежал на дорожку к кухне. Ощущение жуткого дежавю ставило грудь. Лунный свет вычертил женскую, лежащую на земле фигуру, и нечто, припавшее к ее груди. Керри уже не кричала, а лишь сдавленно хрипела, пытаясь отнять от груди и головы существо. Раздался хруст и смачное чавканье. Руки жены безжизненно упали на землю. Тучи закрыли луну. И, когда я подбежал к Керри, то рядом уже никого не было.

Плечи моей крошки покрывали безобразные царапины. Вязанная кофта была разорвана в клочья. Грудь свисала ошметками. На месте головы была лишь примятая трава и спутанные волосы.

Все тело было в серой слизи.

Я похоронил свою жену на заднем дворе.

***

Меня разбудил стрекот.

Ошалело моргая ото сна, я приподнялся в кресле. К нам частенько залетают крохотные совы и стрижи через чердачное окно, поэтому я закрутил головой, надеясь найти очередного пернатого недотепу. В доме они недолго живут, сразу ломают крылья и шеи о рамы и потолочные балки. Но в этот раз звуки доносились с крыльца. Будто птица поняла, что к чему и сидела напротив входной двери, мол, открывай. Но было в этом стрекоте нечто такое, что отбило у меня желание смотреть на гостя. Он был хищным. И существо, издающее его, хотело проникнуть внутрь.

Слава небесам, что я запер дверь с вечера! Чего нельзя было сказать о черном ходе. Тот никогда не запирался, чтобы Роджер мог спокойно справлять свои собачьи дела в саду, когда ему заблагорассудится, и не мешаться у нас под ногами. Видимо, тварь не обладала большими мозгами, чтобы поискать другой вход.

…Либо деревянная дверь не была для нее помехой.

Словно в подтверждение моих мыслей трескотня стихла. Натужно прислушиваясь, я подкрался ближе к входу, когда в окно рядом влетело нечто большое и серое. Видимо, тварь почуяла мой запах или услышала шаги и решила взять дом штурмом. Хвала Небесам, толпам бродяг и голодным койотам, что ружье у любого фермера, ценившего свою задницу, всегда под рукой! Пока нечто выпутывалось из вырванных занавесок, я лихорадочно шарил руками на полке с фонарями и прочей дребеденью, пока пальцы не наткнулись на спасительное железо. Спотыкаясь в кромешной темноте, я ринулся к двери. Липкая от пота ладонь никак не хотела смыкаться на ручке, соскальзывая с нее и оставляя мокрый след на дереве. Тогда я вышиб прикладом щеколду и пулей выскочил наружу, набегу заряжая двухстволку, кляня свою нерасторопность на чем весь белый свет стоит. И только когда я отбежал подальше от входа и положил палец на спусковой крючок, я наконец решился оглянуться.

То, что там стояло, яростно стрекоча, то, что осветила розовая луна, было хуже войны и обезображенных тел.

Оно было другим.

Не отсюда, не из этого гребанного мирка.

Формой отдаленно напоминающее летучую мышь, с вытянутой мордой и чащей тонких, бурых зубов, оно таращилось на меня десятками черных глаз-бусин, разбросанных по всей морщинистой голове. Под челюстью было отверстие, окаймленное дряблой кожей, которая сочилась серой жидкостью.

Существо подняло голову, и из этой дыры раздался знакомый стрекот.

И я обмочился. Тонкие струйки стекали по ногам в носки, а я все стоял и держал палец на курке. Разум отвергал происходящее, пытаясь найти разумное объяснение тому, чему объяснения не было. Тварь, исторгнутая самой Преисподней, медленно двигалась в мою сторону, мерно стрекоча, словно гребанный сверчок-переросток.

Я завороженно таращился на нее, инстинктивно отступая подальше.

Так мы и двигались, словно в прелюдии к ритуальному танцу, пока под подошвой ботинка не хрустнула ветка.

Меня будто плетнем по голове огрело.

Наваждение сняло как рукой, и я выстрелил. Истерично, не глядя, нажал на спусковой крючок, моля небеса о том, что пуля достигла цели. Ответом мне стал хриплый вой. Я поднял глаза – выстрел отбросил тварь назад, где она лежала, распластав крылья и дергаясь. Это меня окончательно растормошило, и яростная ненависть к существу захлестнула меня с головой. Перезарядив ружье, я подбежал к твари. Оно смотрело на меня десятком глаз, и в каждом я видел свое отражение, такое же уродливое, каким я видел пришельца. Наверное, Керри в последние секунды жизни видела так себя. Ох, моя милая …

И, закричав от ярости и нахлынувшей скорби в унисон с корчащимся существом, я прицелился в десятки своих отражений и выстрелил.

Выстрел размозжил летучей мыши голову. Она лопнула, как перезревшая тыква, обрызгав меня серой дрянью, похожей на ту, что сочилась из отверстия.

Дребезжащий вой вперемешку с трескотней оборвался. Тяжело дыша, я опустил ружье и рухнул на колени рядом с трупом и заплакал от облегчения и перенесенного страха.

И вместе с моими всхлипами со всех сторон раздался тихий, все приближающийся стрекот. Братья и сестры оплакивали родича.

И они пришли мстить.

Как больно падать с небес. До последнего хватаясь руками за края грозовых облаков, которые набрякшими лохмами свисают до горизонта. Как невозможно возвращение на прежний сияющий алтарь. И как смертельно такое развенчание. Он никогда не отличался выносливостью и смирением. Я не виню его в этом, ибо смирение скотов присуще хапплаффцам, а кричащая гордость – краснознаменным глупцам. Он всегда был истинным слизеринцем. Поэтому он не со мной. Мой Люци. У каждого из нас была своя война. Такая простая игра со сложными правилами. Салочки. Кого догонят- тот проиграл. Память зализывает кровоточащие раны, оставляя грубые рубцы. На месте старых идолов воздвигли статуи новых богов. Семнадцатилетних.

я не знаю, почему именно за этим столом на меня нападают писателькие порывы, но результат есть, да!

Расскажу я вам историю. Да только уже назавтра весь город ее будет мусолить. Причем с приукрасами и такими подробностями, что, слушай я их, ни за что бы не позволил такую лапшу на уши вешать. В таком захолустье, как наш Стоундрайв, пропажу воды в колодце будут относить к гневу Иисусову, а если что посерьезней – то и землянки рыть начнут. Эх, да что тут говорить! Уже представляю, что утречком твориться будет. Да только увижу ли я все это.

Началась моя история в далекие годы, когда только с фронта приехал. Помню, как моя Керри встречать меня бежала. Кричит что-то, плачет. А я контуженным вернулся, слышу туго, навстречу иду и руками как полоумный машу, а слезы так и катятся. Тогда впервые за войну плакал. Некогда было слезы лить. А потом вдоволь напроливался. Ох, Керри…

Три года прошло с нашей победы. Тогда это в первый раз случилось. Мы с Керри обвенчались в Нью-Вудленде, местную то церквушку так и не достроили. У меня кой какая земля была, от тетки досталась, да и Керри с приданным была. Так что прикупили мы с десяток кур и стали обживаться. Несладко ей пришлось, моей Керри. Меня года два кошмары донимали, война из головы не уходила. Постель мочил по четыре раза на неделе, а сколько раз голос во сне срывал – со счету сбился. Малышка моя ничего, держалась. Ночи не спала, баюкала меня, как маленького.

Все это чертова луна. И собака наша. Все с них началось и слетело в безумие.

Мы с Керри сидели на крыльце и попивали лимонад. Была ночь накануне Дня Независимости, сверчки орали как безумные, и луна освещала задний двор. Большая и розовая. Никогда такой странной не видел. Керри тогда сказала, что это с воздухом что-то. От этого луна цвет поменяла. Я как раз потянулся за графином со льдом, когда Роджер завыл.

Пса мне Джим подарил, когда я с фронта вернулся. Здоровенного, как кабана, и лохматого. Несмотря на грозный вид, Роджер был милее болонки, так что толку от него мало было. Но люди его боялись и не лезли куда не надо.

Рука дернулась, графин брызнул на ступени, окатив ноги липким лимонадом. Керри взвизгнула от испуга, да и я не на шутку струхнул. От пса ни звука не добьешься неделями, а тут такая хреновина. Суеверным меня назвать трудно, но от воя Роджера стало не по себе. Он был таким жутким и хриплым, что Керри еще сильнее ко мне прижалась. Так мы и сидели в осколках от графина, облитые лимонадом, и слушали завывания сторожевой собаки.

Вой утих так же внезапно, как и начался.

В ту ночь я глаз не сомкнул, все в ушах завывания Роджера стояли. И война. Вспоминал окопы, грязь, вонь немытых тел, экскрементов, валяющихся внутренностей. Как бежал, вцепившись в винтовку, как вокруг падали люди, как впереди поднялась земля…

Из забытья меня вывел крик Керри. Дурное предчувствие еще с ночи осталось, так что я пулей к ней помчался. Она стояла в дверях курятника, привалившись к косяку, и закрывала лицо руками. Рядом лежала миска с остатками корма.

Все куры были передушены.

Мечты, которые только тихонько скребуться в потускневшую древь реальной жизни ВОИСТИНУ СБЫВАЮТСЯ, ЕСЛИ НА МИНУТУ ПРЕДОСТАВИТЬ ИХ САМИМ СЕБЕ

скрещиваю все возможные пальцы на всех возможных конечностях, только бы все получилось!

в голове не укладывается, что, по прибытии в культурно-пыльную столицу, моя муза пустилась во все тяжкие и не давала знать о себе вплоть до Рождества.

Срок немалый, если учесть, как эти пять месяцев меня морально истощили

И ТУТ

меня спасли

и я говорю спасибо

тебе

ЗА НОВУЮ ИСТОРИЮ, КОТОРАЯ ПОМОГЛА МНЕ ОСТАТЬСЯ СОБОЙ В ЭТОЙ КАМЕННОЙ КОРОБКЕ ДЛЯ УМАЛИШЕННЫХ

21 апреля стал днем, когда мы поняли, что Хэнк Тейлор должен умереть. Да он и сам почувствовал это, как раненная лань чувствует приближение цепочки охотников, когда забивается в самую чащу, обезумев от страха и пачкая задние ноги дерьмом. Решение это не имело никаких предпосылок: было обычное утро с нудным жужжанием мистера Уэла, бормочущего что-то про независимость Америки (храни ее, Боже!), когда Хэнк встал, чтобы выйти помочиться. В сонной тишине класса его шарканье по полу наждачной бумагой драло барабанные перепонки. Шесть лет назад, восьмилетнего Хэнка изрядно пожевал соседский ретривер. Укусы заживали долго и болезненно, а правая нога так и осталась хромой. На половине пути от задней парты правая нога Тейлора своенравно заблокировала путь левой, и под общий гогот Хэнк рухнул на пол. Он поднялся с виноватой улыбкой, долго укрощая строптивую конечность, и эта виноватая улыбка, не шарканье, не чересчур громкое заикание и привычка грызть карандаши, именно эта заискивающе-стыдливая улыбочка стала для нас красной тряпкой. И Хэнк понял это. До двери его сопровождало наше молчание.

С этого момента все, что делал Тейлор, отдавало пыльным запахом обреченности тяжелобольного. И жалость, приправленная сладковатым вкусом отвращения, как к глубоководному животному, выброшенному на берег, белесому и склизкому, доживающему последние секунды в чужеродной среде, заполняла нас. И как в желудке поднимается тошнотворное желание добить морского уродца, так и в нас рождалось первобытное чувство справедливого милосердия. Мы почувствовали азарт. И тогда Крис Смит подал знак. После случившегося я долго размышлял: почему именно Крис? Почему этот неприметный малый с вечной угревой сыпью и чудовищным плоскостопием, держащий под матрасом порнографические журналы, а не капитан футбольной сборной Брайан, постоянный заводила, почему не староста Джефферсон? Наверное, потому, что первых христиан камнями забивали далеко не футболисты. Итак, после занятий в драматического кружке мы гурьбой высыпали на школьный двор, и тогда Крис Смит запустил свой бумажный истребитель прямиком между тощих лопаток уходящего Хэнка Тейлора. Испуганно ойкнув, Хэнк съежился и зашаркал быстрее. А мы молча спустились следом за ним. Охота началась.

И Хэнк побежал. Он рывками бросал тело вперед, сгорбившись, хватаясь руками за воздух и поднимая клубы пыли непослушной ногой. Его попытка бегства была такой же жалкой и нелепой, как бегство таракана от тяжелого ботинка. Поэтому мы дали ему время. Мы хотели играть. Салочки, верно? Любимая детская игра, и взрослые это знают. Поэтому в тот день никто не обратил внимания на толпу школьников, со смехом бегущую за хромым парнем. Когда Хэнк упал возле бакалейной лавки в пяти кварталах от школьного двора, задохнувшись кашлем, мы терпеливо стояли в стороне и ждали, когда он придет в себя, чтобы продолжить. А когда за углом показался мистер МакДугалл, Эшли, отделившись от толпы, подбежала к Хэнку и помогла подняться. Знаете, иногда жертвы ошибочно принимают вежливость и участие за милосердие, и глаза Хэнка наполнились надеждой и благодарностью, которые растворил в себе первобытный ужас, когда Эшли ласково пропела ему на ухо:

- Беги, Хэнки-Бенки! Беги, пасхальный кролик!

И хохот пятнадцати молодых глоток сожрал хриплый вой отчаянья.

Хэнк Тейлор жил еще два квартала и три перекрестка, так и не успев добежать до дома. Это случилось возле окраинного моста. Хэнк вдруг остановился, горестно всплеснув руками, как древняя плакальщица, и рухнул лицом в послеполуденную пыль. Он лежал и не шевелился, а мы зачарованно смотрели, как ветер погребает его под слоем дорожного мусора. Даю руку на отсечение, мы бы проторчали там до вечернего чая, смотря и смотря, как Хэнк превращается в пыльную куклу, если бы Смит не вывел нас из транса. Хищно ощерясь, он поднял первый камень. И игра началась снова.

Мы играли, пока солнечные лучи не стали пламенем лизать подошвы ботинок. Мы играли, пока руки не окрасились цветом заката. Мы играли, пока Хэнк Тейлор не стал предзакатным отсветом на утоптанной земле. С наступлением сумерек мы отпустили морского уродца обратно в воду.

Тэйлор упал в речную жижу с глухим плеском, ненадолго спугнув лягушек и прочую болотную нежить. Мы возвращались домой.

В смерти Хэнка обвинили цыган, которые жили за чертой города в трейлерах и самодельных шалашах. При отсутствии виноватых мы осуждаем тех, кого обвинить удобно, верно? Миссис Тэйлор, висящую в гостиной с вывалившимся языком и мокрыми ногами, обнаружил молочник через три дня после похорон. Мистер Тэйлор переехал в Огайо, не оправившись от двойной утраты. Все шло своим чередом.

Майское солнце нещадно палило в окна актового зала. Премьера «Сна в летнюю ночь» должна была состояться только на день Независимости, но миссис Браун была непреклонна до фанатизма. Мы уныло шаркали по сцене, когда из оркестровой ямы вылетел бумажный истребитель, больно клюнул меня в висок и спикировал на правый ботинок. Стоявшая рядом Эшли с видом ох-уж-эта-малышня подцепила носком кроссовки самолетик и, как заправский футболист, рывком ступни отправила его на левую ладонь. И тут же выронила с криком ужаса и неверия. На разлинованных крыльях неуверенным и прерывистым, как и походка обладателя, почерком, были выведены слова:

« Бегите, кролики »

мама приезжает в пятницу! *О*

каждая новая история

сопровождается месяцем безумств и самобитчевания

каждый раз

когда я сажусь перед клавиатурой

во мне умирает ребенок

Шершавый шепот волн уговаривал Питера остаться в пуховых объятьях одеяла. Но разве еле слышное пенье океана в силах удержать ребенка в кровати? Еще в такой знаменательный день! Ночью произошло что-то необычное, Питер знал наверняка. Такого светопредставления его городок не видел еще ни разу: наверное, само небо разверзлось и окатило пляж звездами! Предвкушение от предстоящей разгадки нарастало с каждым движением. Рраз! Сбить ногами одеяло, как тетя Эм сбивает душистое масло. Два! Прыгнуть ногами на теплые доски, спугнув паучка, приютившегося в стоптанном башмаке. Три! Поддернуть сползающие шорты и выбежать навстречу утреннему бризу.

А пляжу и впрямь было чем удивить Питера. Кромка воды пенилась розовой, как жвачка в магазине мистера Тадди, пеной, а на песке расположились десятки странных медуз и таких животных, каких Питер еще никогда не видел. Даже в атласе Джерри их нет, чего быть совсем не могло, ведь Джерри учится уже в первом классе и умеет писать прописными буквами. И книжки у него без картинок.

Питер поднял большую палку, прибившуюся к берегу, отряхнул от песка и поддел одну из медуз. И правда, с обычными медузами она имела мало сходства. Желтовато красная, она была слишком тонкая для обычных «электрошокеров» и не имела щупалец. Раскрыв рот от удивления, Питер потрогал палкой еще несколько странных существ. Все они были бурые, с желтовато-синими пятнами и с налипшим песком по бокам. А рядом лежало то, что вначале Питер принял за выброшенные волнами водоросли и прочий морской мусор.

остальное в скором времени будет излито на воображаемую бумагу

черт черт черт

месяц застоя

месяц гребанного геноцида вдохновения

никаких идей

так нельзя больше

my heart always with you

вдохнови меня

на новую историю

о человеческих слабостях

и сладотно-терпких пороках

и я посвящу ее

тебе

Что такое Питер?

Надменные, зацелованные вспыльчивыми ветрами холодные стены, как равнодушные свидетели истории, выщерблены венами каналов.

Его тело.

Визг магистралей, хрипенье позднего метро, шепот подошв по улицам.

Его голос.

Молчаливые дворы, плачущие водосточными трубами, крики ворон и затянутые бельмами паутины окна.

Его сердце.