это как глоток холодной воды в засуху
я опять
говорю слова благодарности
тебе
и обещаю, что не подведу
Чупакабра
Расскажу я вам историю. Да только уже назавтра весь город ее будет мусолить. Причем с такими подробностями, что, слушай я их, ни за что бы не позволил себя так дурачить. В таком захолустье, как наш Стоундрайв, пропажу воды в колодце будут относить к гневу Иисусову, а если что посерьезней – то и окопы рыть начнут. Эх, да что тут говорить! Уже представляю, что утречком твориться будет. Да только увижу ли я все это.
Началась моя история в далекие годы, когда только с фронта приехал. Помню, как моя Керри встречать меня бежала. Кричит что-то, плачет. А я контуженным вернулся, слышу туго, навстречу иду и руками как полоумный машу, а слезы так и катятся. Тогда впервые за войну плакал. Некогда было слезы лить. А потом вдоволь напроливался. Ох, Керри…
Три года прошло с нашей победы. Тогда это в первый раз случилось. Мы с Керри обвенчались в Нью-Вудленде, местную то церквушку так и не достроили. У меня земля имелась, от тетки досталась, да и Керри с приданным была. Так что прикупили мы с десяток кур и стали обживаться. Несладко ей пришлось, моей Керри. Меня года два кошмары донимали, война из головы не уходила. Постель мочил по четыре раза на неделе, а сколько раз голос во сне срывал – со счету сбился. Малышка моя ничего, держалась. Ночи не спала, баюкала меня, как маленького.
Все это чертова луна. И собака наша. Все с них началось и слетело в безумие.
Мы с Керри сидели на крыльце и попивали лимонад. Была ночь накануне Дня Независимости, сверчки орали как безумные, и луна освещала задний двор. Большая и розовая. Никогда такой странной не видел. Керри тогда сказала, что это с воздухом что-то. От этого луна цвет поменяла. Я как раз потянулся за графином со льдом, когда Роджер завыл.
Пса мне Джим подарил, когда я с фронта вернулся. Здоровенного, как кабана, и лохматого. Несмотря на грозный вид, Роджер был милее болонки, так что толку от него мало было. Но люди его боялись и не лезли куда не надо.
Рука дернулась, графин брызнул на ступени, окатив ноги липким лимонадом. Керри взвизгнула от испуга, да и я не на шутку струхнул. От пса ни звука не добьешься неделями, а тут такая хреновина. Суеверным меня назвать трудно, но от воя Роджера стало не по себе. Он был таким жутким и хриплым, что Керри еще сильнее ко мне прижалась. Так мы и сидели в осколках от графина, облитые лимонадом, и слушали завывания сторожевой собаки.
Вой утих так же внезапно, как и начался.
В ту ночь я глаз не сомкнул, все в ушах завывания Роджера стояли. И война. Вспоминал окопы, грязь, вонь немытых тел, экскрементов, валяющихся внутренностей. Как бежал, вцепившись в винтовку, как вокруг падали люди, как впереди поднялась земля…
Из забытья меня вывел крик Керри. Дурное предчувствие еще с ночи осталось, так что я пулей к ней помчался. Она стояла в дверях курятника, привалившись к косяку, и закрывала лицо руками. Рядом лежала миска с остатками корма.
Все куры были мертвы.
Грязный пух еще летал в воздухе вместе с пылинками. Помню, пялился на него как последний болван и все повторял: что это Керри, о, Господь Всемогущий, что это?
Наваждение как рукой сняло, когда сзади Роджер (будь он неладен!) опять заскулил. Я тогда к Керри подошел и, мягко так, за плечи встряхнул. Господи, ее взгляд до сих пор перед глазами стоит. Она надрывно так всхлипнула, убрала руки от лица и невидяще уставилась на меня глазами овцы, которую на бойню ведут. Я такого на фронте навидался, так что легонько ее по щекам шлепнул. Будто ото сна крепкого разбудил. Она вздрогнула, захлопала ресницами, непонимающе так вокруг посмотрела, увидела несчастных кур и сознание потеряла.
Я ее за это не виню, от такого зрелища и взрослый мужчина с катушек съедет.
***
К тому дню мы дюжиной несушек обжились и двумя петухами.
Теперь при большом старании нельзя было понять не то, что пол птицы, даже сказать, сколько их было, нельзя, так их раскидало, бедолаг.
Все куры были вспороты, выпотрошены и разбросаны по всему курятнику. Упокой их души, Господь, если есть на небесах закуток для домашней птицы!
От жаркого запаха свежих внутренностей и вязкого гуденья мух становилось дурно. Тогда я Керри на руки подхватил и в дом отнес, на диван. А сам за шерифом побежал – не было его, телефона то. Когда назад приехали, мух было, как при казнях египетских. Пришлось лица платками закрывать, чтобы не проглотить парочку.
Странное дело, собаки не то, что кур не трогали, даже в курятник не заходили. Жались к ногам и скулили, как молочные кутята.
Никаких следов взлома не было обнаружено.
Сославшись на расшалившихся койотов, одуревших от жары, шериф Джефферсон по-быстрому запрыгнул в свою колымагу и, поминай, как звали. Да только Роджер этих койотов гонял от дома как заправский волкодав и никогда еще не вел себя так странно.
О, Дева Мария, даже вспоминать не хочу, как убирал курятник. Пришлось работать в одиночку, Кэрри, как очнулась, ни в какую не хотела заходить внутрь. Вырванные крылья, ноги, свернутые головы поодиночке и небольшими кучками валялись под насестами и у кормушек. Некоторых бедолаг просто размазало по стенкам сарая. Везде были перья, пух и …слизь.
Странная, серого цвета, она смешалась с куриной кровью и землей и покрывала стены и пол бурыми пятнами. Будто великан, больной геморроем, справил здесь нужду.
Керри об этом я так и не сказал. Мы стали обходить стороной разговоры о курятнике, понимая, что простые койоты такого сотворить не могут. Воскресные службы мы стали посещать чаще. Да что толку? На прикроватной тумбочке Керри начала появляться Библия, хотя нас усердными христианами назвать трудно. Но в войну и атеисты становятся ярыми католиками.
***
Я все чаще стал замечать странное поведение Роджера. Он перестал выходить на двор, все скулил и жался к ногам. Раньше его в дом не затащишь – а теперь даже к двери не подходил. Меня это чертовски выводило из себя. Последней каплей стала ночь, когда у нас чуть сердце не остановилось. После случая с курами прошло недели две, было холодно. Моя крошка судорожно пыталась уснуть – теперь она дергалась от каждого скрипа, как вдруг одеяло в ногах поднялось холмом и нам в ноги уткнулось что-то холодное и влажное. Керри с визгом взвилась на кровати и кубарем скатилась на пол, плача и крича. У меня самого сердце чуть в пятки не ушло. Одеяло слетело вслед за Керри, открыв нам трясущегося пса. Оказалось, он тыкался холодным носом нам в пятки. Взбешенный, я схватил его за ошейник и волоком потащил к входной двери. Пес извивался, скулил, рычал и упирался всеми лапами. Я привязал его к дереву, планируя наутро сколотить конуру, чтобы не мок под дождем.
Закрывая за собой дверь, я обернулся на Роджера. Оттуда на меня смотрели только два желтых глаза – такая была темнота. Как только щеколда задвинулась, возле дерева раздался протяжный вой собаки.
А наутро Роджера уже не было.
Я нашел только веревку, конец которой был все в той же серой слизи, как и доски в курятнике. Керри я сказал, что Роджер отвязался и убежал. Пса Господь смекалкой не оделил, так что она не усомнилась в моих словах.
***
Женский визг врезался в уши. Не успев толком отлить, я в одних подштанниках выскочил во двор и бросился к черному входу, где кричала моя жена. На ходу схватив стоящую у стены лопату, я выбежал на дорожку к кухне. Ощущение жуткого дежавю ставило грудь. Лунный свет вычертил женскую, лежащую на земле фигуру, и нечто, припавшее к ее груди. Керри уже не кричала, а лишь сдавленно хрипела, пытаясь отнять от груди и головы существо. Раздался хруст и смачное чавканье. Руки жены безжизненно упали на землю. Тучи закрыли луну. И, когда я подбежал к Керри, то рядом уже никого не было.
Плечи моей крошки покрывали безобразные царапины. Вязанная кофта была разорвана в клочья. Грудь свисала ошметками. На месте головы была лишь примятая трава и спутанные волосы.
Все тело было в серой слизи.
Я похоронил свою жену на заднем дворе.
***
Меня разбудил стрекот.
Ошалело моргая ото сна, я приподнялся в кресле. К нам частенько залетают крохотные совы и стрижи через чердачное окно, поэтому я закрутил головой, надеясь найти очередного пернатого недотепу. В доме они недолго живут, сразу ломают крылья и шеи о рамы и потолочные балки. Но в этот раз звуки доносились с крыльца. Будто птица поняла, что к чему и сидела напротив входной двери, мол, открывай. Но было в этом стрекоте нечто такое, что отбило у меня желание смотреть на гостя. Он был хищным. И существо, издающее его, хотело проникнуть внутрь.
Слава небесам, что я запер дверь с вечера! Чего нельзя было сказать о черном ходе. Тот никогда не запирался, чтобы Роджер мог спокойно справлять свои собачьи дела в саду, когда ему заблагорассудится, и не мешаться у нас под ногами. Видимо, тварь не обладала большими мозгами, чтобы поискать другой вход.
…Либо деревянная дверь не была для нее помехой.
Словно в подтверждение моих мыслей трескотня стихла. Натужно прислушиваясь, я подкрался ближе к входу, когда в окно рядом влетело нечто большое и серое. Видимо, тварь почуяла мой запах или услышала шаги и решила взять дом штурмом. Хвала Небесам, толпам бродяг и голодным койотам, что ружье у любого фермера, ценившего свою задницу, всегда под рукой! Пока нечто выпутывалось из вырванных занавесок, я лихорадочно шарил руками на полке с фонарями и прочей дребеденью, пока пальцы не наткнулись на спасительное железо. Спотыкаясь в кромешной темноте, я ринулся к двери. Липкая от пота ладонь никак не хотела смыкаться на ручке, соскальзывая с нее и оставляя мокрый след на дереве. Тогда я вышиб прикладом щеколду и пулей выскочил наружу, набегу заряжая двухстволку, кляня свою нерасторопность на чем весь белый свет стоит. И только когда я отбежал подальше от входа и положил палец на спусковой крючок, я наконец решился оглянуться.
То, что там стояло, яростно стрекоча, то, что осветила розовая луна, было хуже войны и обезображенных тел.
Оно было другим.
Не отсюда, не из этого гребанного мирка.
Формой отдаленно напоминающее летучую мышь, с вытянутой мордой и чащей тонких, бурых зубов, оно таращилось на меня десятками черных глаз-бусин, разбросанных по всей морщинистой голове. Под челюстью было отверстие, окаймленное дряблой кожей, которая сочилась серой жидкостью.
Существо подняло голову, и из этой дыры раздался знакомый стрекот.
И я обмочился. Тонкие струйки стекали по ногам в носки, а я все стоял и держал палец на курке. Разум отвергал происходящее, пытаясь найти разумное объяснение тому, чему объяснения не было. Тварь, исторгнутая самой Преисподней, медленно двигалась в мою сторону, мерно стрекоча, словно гребанный сверчок-переросток.
Я завороженно таращился на нее, инстинктивно отступая подальше.
Так мы и двигались, словно в прелюдии к ритуальному танцу, пока под подошвой ботинка не хрустнула ветка.
Меня будто плетнем по голове огрело.
Наваждение сняло как рукой, и я выстрелил. Истерично, не глядя, нажал на спусковой крючок, моля небеса о том, что пуля достигла цели. Ответом мне стал хриплый вой. Я поднял глаза – выстрел отбросил тварь назад, где она лежала, распластав крылья и дергаясь. Это меня окончательно растормошило, и яростная ненависть к существу захлестнула меня с головой. Перезарядив ружье, я подбежал к твари. Оно смотрело на меня десятком глаз, и в каждом я видел свое отражение, такое же уродливое, каким я видел пришельца. Наверное, Керри в последние секунды жизни видела так себя. Ох, моя милая …
И, закричав от ярости и нахлынувшей скорби в унисон с корчащимся существом, я прицелился в десятки своих отражений и выстрелил.
Выстрел размозжил летучей мыши голову. Она лопнула, как перезревшая тыква, обрызгав меня серой дрянью, похожей на ту, что сочилась из отверстия.
Дребезжащий вой вперемешку с трескотней оборвался. Тяжело дыша, я опустил ружье и рухнул на колени рядом с трупом и заплакал от облегчения и перенесенного страха.
И вместе с моими всхлипами со всех сторон раздался тихий, все приближающийся стрекот. Братья и сестры оплакивали родича.
И они пришли мстить.