keep the streets empty for me

По кромке удачно подобранных сложенных фраз. Так воздух, ласкающий кожу, Заменит соленая, горькая влага из глаз. Отчего в моем сердце все громче клокочет, Бурлит, возмущается пламя любви? Но я знаю точно, на этом аккорде, Одним только вдохом взорвется в крови Моя Ненависть - срываясь на крик. Ненависть - жжет меня изнутри.

если хочешь о важном - давай о важном.
хотя это понятие так двояко.
одиночество - вовсе не так уж страшно.
страшно в двадцать один умереть от рака.

страшно ночью не спать от грызучей боли,
что вползает под кожу и ест с корнями.
а ты роешь могилу от слов "уволен",
или "лучше остаться с тобой друзьями".

говоришь, как пугающи предпосылки
неизбежности рока, судьбы, удела?
страшен выбор - идти собирать бутылки,
или сразу идти на торговлю телом.

говоришь, нет квартиры в многоэтажке,
платежи коммунальные шею душат?
а когда-то хватало малины в чашке
и оладушек бабушкиных на ужин.

говоришь, что вокруг - дураки и драмы,
что в кошмарах - тупые пустые лица.
страшно - в девять ребенку лишиться мамы.
страшно - маме ребенку не дать родится.

страшно видеть, как мир в себе носит злобу,
как друзья обменялись ножами в спину.
если хочешь о важном - давай о добром.
как быть добрым хотя бы наполовину?

как найти в себе силу остаться честным,
ощутить в себе волю, очистить душу?
правда, хочешь о важном? садись. чудесно,
это важно, что ты еще хочешь слушать.

Одиночество, может быть с тебя будет достаточно? Я кормила тебя честно лет с шестнадцати, именно тогда я в первый раз полюбила и стала просто ковриком для ног. Душевным таким, надежным. Может быть ты мной уже насытилась, за столько лет? Может быть я больше не подойду тебе по вкусу и у тебя есть более важные вещи, чем держать меня крепко за плечи, стоя за спиной….

говоришь, это ревность? впускаю в себя как ток
допущение этой возможности. я безумец.
ревновать тебя? это вообще означает что?
посчитать сколько раз ты с другими потрогала скаты улиц,
сколько раз ты другим расточала улыбки влет,
сколько раз ты дарила их этим игривым смехом,
сколько раз этот город был горько в тебя влюблен,
так, что чуть не сорвался и не уехал -
ревновать тебя? ревно-что?
будто ревень горчащий жевать по утру,
будто воду носить - наливать в решето,
будто жить, позабыв, что я тоже когда-то умру,
говоришь, это ревность? белесый холодный туман
темный морок подсчетов всего, что досталось другим,
бесконечные игры голодного злого ума,
бесконечная нежность к упругим запястьям твоим,
и искусанных губ кровоток
и зубов острота
и твое имя - только твое -
на изнанке у рта,
и упрямство желания - бьющего в сердце нон-стоп -
так глотать тебя жадно, как воду глотает исток,
так с тобой совпадать, будто с руслом река…
говоришь, это ревность? наверное. наверняка.

позвони и скажи, что ты снова в моем подъезде,
что замёрз и устал, и сил твоих больше нет,
что все знаешь: мы слеплены с разного теста,
но улыбка моя - есть твой сторож и твой свет.

позвони и скажи, что одумался, многое понял,
объясни, как запутался, занят был или зол,
что все это не важно, ты сам был собой недоволен,
но теперь будешь горд, потому что звонишь и пришёл.

я увижу твой вызов, глазам, как всегда, не поверю:
“неужели он снова сюда позвонит.. ”
ущипну себя, хлопну входной дверью,
подойду к телефону, считая сердечный ритм.

тут признаешься ты: “Я уставший стою в подъезде,
приезжаю сюда каждый вечер, но сил не найду,
объясниться: я понял, как глупо судить по тесту..
и сказать: «я теперь ни за что от тебя не уйду».

Я плохая – ты хороший.
Рот от гнева перекошен.
Не кричи – я не глухая.
Ты хороший – я плохая.
Ты моим терпеньем сломлен?
Я терплю – а ты назло мне
Стекла бьешь – я поднимаю.
Ты хороший – я плохая.
Вверх рука – и замер… Ну же!
Я – нормально. Стеклам хуже.
Не посмеешь. Я-то знаю.
Ты хороший – я плохая.
Я тебя не понимала,
Я давила, все прощала,
Ты особый – я простая.
Ты хороший – я плохая.
Лгать – привычка. Мстишь от скуки.
Что? Протягиваешь руки?
В пол колени – надломилось.
Что ж ты плачешь? Что случилось?
Утром холодно в постели?
Как? Когда? Вчера? Неделя…
Почему ты мною брошен?
Я плохая – ты хороший.
Все исправишь? Все сначала…
Почему я замолчала?
Время ниточку развяжет
Дверь за мной закрой…
сквозняк же…

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку:
вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку;
между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат;
мы с тобой отчаянно Непохожи, и от этого все Забавней во много крат;
Волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп;
Думай Сердцем — сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.

Разницы нет, судя по ощущениям,
В дорогом ресторане или в заброшенном гараже:
Нет ничего дороже роскоши
человеческого общения,
Если найдешь собеседника по душе.

Не то чтобы я злюсь, просто если бы ты горел в огне, а у меня в руках была вода, я бы ее выпила.

На полу валяются письма, к которым никто так и не притронулся — конверты разорваны, послания не прочитаны. На стене висит портрет, нарисованный легкими и яркими штрихами, с портрета смотрит юная девушка, в зеленовато-серых глазах не играют искорки жизни, это всего лишь акварель. Еда не лезет в горло, вместо этого все поглощает непреодолимая тоска и кашель заставляет давиться, а слезы застилают взор. Тарелка летит на пол одним плавным рывком. Это больно.

Часы перестают тикать, розы перестают притягивать своим прелым ароматом, и этот гребаный мир собирается по кусочкам на ту секунду, то жалкое мгновение, когда легкой поступью возвращается единственный любимый человек, чтобы просто разделить с тобой любую печаль. Чтобы поправить галстук. Окинуть взором весь хлам в комнате, провести рукой по лицу, коснуться губ, растянувшихся в горькой улыбке. Видения казалось бы исчезают. Но это вечно.

Всем, кому когда-либо приходилось терять, а потом оставаться в полной тишине, наедине с бесконечным пространством. Прекрасная композиция из душевно-легкой и ненавязчиво-красивой мелодии, превращающихся в акварельные линии, мощной актерской игры, прошедшей по картине короткими мазками гуаши, не может оставить равнодушным. От первых и до последних минут хочется просто немного молчать и созерцать, перенимая чужое горе в полной мере, но, понемногу, постепенно, перенося эту боль на свою жизнь, сжимая руки в кулак, и подставляя лицо лучам, которые вырывают пылинки из общего пространства. Самое страшное — остаться однажды без единственной опоры. Carpe diem, пока это всё ещё возможно.

Рецензия на фильм "Chasing Cotards", 2010.

— Милая. Твое имя горчит во рту.

прочитай и выучи наизусть:
тьма имеет предел, и любая грусть
преодолима, если построить мост;
боль исчерпаема, горе имеет дно,
если осмелиться встать в полный рост,
дотянуться до счастья, ибо оно
досягаемо и рецепт его крайне прост.

запиши и бумагу затем сожги:
люди — концентрические круги,
у всех одинакова сердцевина.
память — вбитый в темя дюймовый гвоздь,
научись прощать, он выйдет наполовину.
обиды и скорбь созревают в тугую гроздь,
выжми до капли, получишь терпкие вина.

взрослей, но и не думай стареть,
смерть существует, но это всего лишь смерть,
дань закону контраста.
не стоит пытаться нумеровать страницы,
ибо время тебе неподвластно.
в твоих силах помнить слова, имена и лица,
рушить стены и презирать границы,
любить, покуда сердце не задымится,

и знать, что все это не напрасно.

© Ксения Желудова, 2011 г.

Бешка не знает, куда деть руки. Пальцы выкручивает, по костяшке на каждый. С такой силой не справится даже ей – такой незатасканной, просвечивающей отбеленной полоской зубов между коричневыми губами. Она вытягивает левую руку вперед, пялится прозрачными радужками на посиневшую кожу с мелкими ссадинами между костяшками указательного и среднего пальца. Под лопаткой собирается плотным комком спазм, тянет канатом до предплечья. Бешка наклоняет голову в право – не помогает. Ей уже месяц ничего не помогает.

— Тебе полную? — в проеме, где у нормальных вставлены двери, бросая слова через плечо при росте в метр шестьдесят девять, голос.

— Меньше половины.

— Ты же и это поделишь на половину, — голос не оборачивается, гремит посудой — и оставишь. Выкинешь, ты.

Бешка опускает руку, выравнивает спину. «Ты» — ее новое имя.