ni désirer, ni refuser

А вдруг я бездарный? Вдруг я действительно бездарный? Вдруг все мечты разлетятся и я стану жалким студентом, каких тысячи? Нет, этого не может быть. А вдруг?..
И это «вдруг» растет, увеличивается, делается совершенно вероятным и отчетливым. Кажется, что оно-то и случится в жизни. Ну нет! Тогда я покончу самоубийством. Но я чувствую, что это самоубийство — сплошная литература и никогда я не сделаю этого. Становится совсем тяжело. Неужели даже наедине не можешь быть искренним? Нет, не могу. Я могу быть искренним, когда говорю с другими. Тогда это у меня получается. А наедине ничего не выходит.

Кирилл Мариенгоф

С каждым днем я теряю способность быть счастливой.

Далее должно последовать оригинальное объяснение, например, как "меня сжирает космическая тоска, я тяжело переживаю переход из подростка во взрослую особь, в конце концов, меня угнетает роман Драйзера", но не тут-то было. Собственно, ничего странного в этом нет: таланта к счастью во мне не обнаруживалось и раньше; казалось бы, фуй с ним, с счастьем, нам и без него страдается неплохо.

Но надежда на какое-никакое успокоение мятежной души моей разлагается день за днем, и самое страшное: ничего я с этим не поделаю, и рассчитывать мне не на кого. Я пишу в ироничном тоне, чтобы ты, читатель, не вздумал проповедовать мне о радости и довольстве тем, что имею - не имею я ничего из того, что действительно может принести абсолютную и непогрешимую радость. Ты мне не веришь?

Иногда мне действительно кажется, что я счастлива - коротко, по-кирилловски, болезненно счастлива, глядя на вечернее море и розовое отражение облаков в воде, или глядя на влюбленную пару людей (которые мне симпатичны по отдельности), или перечитывая только что написанное стихотворение - эта странная, глупая радость длится не больше нескольких секунд, и мгновенно следом за ней на меня накатывает глухая боль от невозможности передать это счастье - в словах ли, в музыке ли (ну вот, неразделенная любовь моя), в рисунке ли, поделиться с людьми - и давит какая-то дурацкая вина - вот, мол, я могу, я вижу, а другие не видят - хотя на самом деле они сами виноваты, что не видят; стыд сытого человека перед голодным оборванцем - неловкость первого, знающего, что второй не возьмет его подачки.

Я вижу себя старухой, страшно, наверное, быть старухой в неполные восемнадцать, правда, что же будет в двадцать пять? Раньше меня преследовало чувство древности, неизменная примесь к моим ощущениям; а теперь вот не древность, а именно старость, больная, угрюмая, дурно пахнущая старость.

Социалистическая страна или капиталистическая — все равно человек повсюду подавлен техникой, отчужден, порабощен, оглуплен. Все зло от роста потребностей, человек должен был бы их ограничить: вместо того, чтобы стремиться к изобилию, которого нет и, возможно, не будет никогда, человеку следовало бы удовлетвориться жизненным минимумом — так живут люди в нищих селениях, например в Греции, на острове Сардиния, куда техника еще не проникла и где деньги не оказали разлагающего влияния. Там людям ведомо суровое счастье, потому что там остались в неприкосновенности некоторые ценности — достоинство, братство, великодушие, — которые придают жизни неповторимый вкус. Порождая новые потребности, мы усиливаем чувство обездоленности. Когда начался этот упадок? В тот день, когда мудрости предпочли науку, красоте — пользу. Виноваты Возрождение, рационализм, капитализм, обожествление науки. Ладно. Но раз уж мы пришли к этому, что делать теперь? Попытаться возродить в себе, вокруг себя мудрость и стремление к красоте. Ни социальная, ни политическая, ни техническая революции не вернут человеку утраченную истину. В крайнем случае, можно совершить этот переворот для себя лично: тогда придет радость, несмотря на окружающий нас мир абсурда и разлада.

Симона де Бовуар

Перестройка. Тотальный дефицит. Мама с дочкой заходят в мясной магазин: "Скажите, а сосиски поступили? "
- "Поступили".
Мама оборачивается к дочери: "Вот видишь! Даже сосиски поступили!"

Вы бы знали, как я завидую, всему и всегда, господи.

— Знаете, Кириллов, вам нельзя больше не спать по ночам.
Кириллов очнулся и — странно — заговорил гораздо складнее, чем даже всегда говорил; видно было, что он давно уже всё это формулировал и, может быть, записал:
— Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о — тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек. Ваша жена родит?
— Кириллов, это часто приходит?
— В три дня раз, в неделю раз.
— У вас нет падучей?
— Нет.
— Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и он назначал и говорил, что более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин — это те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!

"Бесы"

— Гамаюн, - говорит Голос над моим ухом, - На намокших крыльях далеко не улетишь.
- Я знаю, - отвечаю я из воды. - Но лететь мне все равно некуда.
- А как же Бог, Гамаюн? - спрашивает Голос.
- К Богу я и с мокрыми крыльями, на тонких своих лапках как-нибудь добегу. Может быть, он даже сжалится и выйдет мне навстречу, шелестя белым хитоном и тихо стуча сандалиями по небесной мостовой.
Голос умолк. Мой взгляд рассеянно обмер, вперившись в линию горизонта. Сквозь сероватую дымку проступали контуры розоватых тучек, таких по-девичьи нежных, что у меня подступил ком к горлу.
- Люблю их, люблю, люблю бесконечно, безмерно. Не знаю, какой любовью еще любить можно, Голос. Слышишь меня? Люблю как воздух, задыхаясь, как свет, шагая наощупь в темноте. Но любить ощутимо, с болью и радостью, я могу только человека - такую же тварь, как я. Есть ли в мире кто-то, подобный мне - не по уму, а по сердцу? Кого еще Бог встретит на той мостовой, по которой я пройду к Нему навстречу?
- Какое дело тебе до других, Гамаюн? Иди к Нему один. Одна мука дана, один крест; его и неси. И не проси ничьей помощи.
- Что стоит человек без чужой любви? Какая мера ему дана? Тьфу, пусто! Молчал бы уже, если не понимаешь, о чем я тебе толкую. Я есть, потому что любят меня; меня мало, но я еще есть. А ты лишен людской любви, и потому нет тебя, Голос.

Так говорил я, плескаясь в воде и не ожидая ответа.

Главной моей идеей, направляющей по жизни, было всего-навсего "получать удовольствие" и "не делать вреда ближнему своему". Но почему-то выходит, что вместо удовольствия жизнь кормит меня горькой хиной, а близкие страдают от боли, которую я им причиняю.

Хорошо переводить бумагу на такие "идеи", это легко и по-своему приятно. Хорошо учиться по этой писанине, не зная ее автора, который при жизни, возможно, страдальчески заливался водкой и доводил жену до слез.

Из белого олонецкого камня,
Рукою кустаря трудолюбивой
Высокого и ясного искусства
Нам явлены простые образцы.

И я гляжу на них в тревоге смутной,
Как, может быть, грядущий математик,
В ребячестве еще не зная чисел,
В учебник геометрии глядит.

Я разлюбил созданья живописцев,
И музыка мне стала тяжким шумом,
И сон мои одолевает веки,
Когда я слушаю стихи друзей.

Но с каждым днем сильней душа томится
Об острове зеленом Валааме.
О церкви из олонецкого камня,
О ветре, соснах и волне морской.

Потому что с такими баллами только в монастырь и идти. Замаливать грехи одиннадцати лет школьного обучения.

Фу, да мне ведь уже скучно! Мне тошно до озноба, как будто я нахожусь в маленькой душной комнате с грязно-белыми стенами. Пасмурный свет, воздух, которым невозможно дышать, мысль, которую невозможно выразить - такой стерильности не бывает даже в хирургии. Я пыталась вызвать в себе довольство тем порядком, который установился в последнее время, но оказалось, старые сомнительные радости я растеряла, а новых не приобрела.

Я думаю, что в двадцать пять лет мне будет очень скучно.

Во мне слишком мало еврейства, чтобы никогда не говорить: "Я устала".

У Макса Фрая написано, что "великая любовь должна заканчиваться трагично, это же классика". А по сути любая любовь трагична по одному своему определению. Стремление к противоположному - и невозможность абсолютного воссоединения. Если не физического - интеллектуального - и всегда - духовного, потому что в духовном человек всегда одинок. Все остальное - не любовь, а привычка, маленькая человеческая слабость.

Снова болят зубы. Они болят всегда перед потерей друга. Что-то я нервничаю маленько… И без того почти никого нет… Еще не хватало.

/Федор и Марфа сидят на склоне. Впереди болото. Слева и справа темная стена деревьев. Федор крутит в пальцах соломинку и слушает щебет птиц, шелест ветра и шепот Марфы/

Марфа. Я до восьми лет верила, что драконы существуют. Дракон даже в символе России, с Георгием Победоносцем, был.

Федор. Так что же?

Марфа. Я думала, что если в государственных регалиях упоминается дракон, то его не может не быть.

Федор (хмыкает) Регалии, слово смешное.

Марфа. Это предметы высшей государственной власти!

Федор. Я знаю! Но слово смешное!

/Марфа пожимает плечами и, задумавшись, склоняет голову себе на руки/

Марфа. У меня вчера был один клиент…

Федор. Нет, мне вовсе не интересно слушать об этом.

Марфа. Но послушай.

Федор. Это требует профессиональной осведомленности, которой у меня нет.

Марфа. Он пришел ко мне, потому что слишком любит свою жену.

Федор (снова хмыкнув) А что ж он и жену с собой не взял?

Марфа (растерянно) Я не знаю… Я, в общем-то, специализируюсь… Я даже одно стихотворение Сафо наизусть знаю… Но он прошел со мной в комнату, и я только развязала ленту на шляпке - он сказал, что у его жены такая же. Заплакал, оставил деньги и ушел. /Хватает Федора за руку/ Послушай, Федор, это ведь настоящая любовь?

Федор. Наверное.

Марфа. Тогда почему мне так грустно?

Федор. Потому что тебе нет в ней места.

Марфа (вздыхает) Ты прав, Федор…

/Пауза. Оба молча смотрят на болото впереди. Пространство наполняется шелестом трав и камышей/

Федор. Не пора ли тебе бросить работу?

Марфа. Отчего?

Федор. Разве она приносит пользу?

Марфа. Может быть, и не мне, и не моим клиентам. Но любви - приносит.

Федор. Марфа, ты страшная.

Марфа. Но я не виновата, Федор.