После множества прочитанных мною книг, я позволил себе ненароком обнаружить общее между одними из героев Достоевского, Гюго и Томаса Манна. Уместно было бы внести в этот список и Набокова.

Их объединяет встреча с Красотой (не столько человеческой, сколько идеальной, демонической), повлёкшая за собой неудержимую страсть — стремление к тому, чего не постигнуть, к совершенному. Такое влечение трагично и оно неизбежно оказывается фатальным для своего порочного (и преступного) обладателя. Так Клод принимает смерть от руки сына; Ашенбах и Гумберт, поклонники "нежного возраста", умирают закономерно и цинично; Рогожин и вовсе совершает суицид. Их аморальные деяния, несущие смерть, красной нитью связаны с темой искусства. Именно встреча и дальнейшая череда смертей становятся капельмейстерами всего происходящего.

Таким образом, нарушение человеческих принципов и красота моделируют подавление личности человека, внушают ему чувство священного трепета и страха. Но это лишь очередной метод исследования самых тёмных закоулков человеческого разума.

"Ведь человек любит и почитает другого, покуда не способен судить о нём разумом, так что, любовная тоска проистекает всего лишь от нехватки знаний" ("Смерть в Венеции").

Гумберт грезит "убрать" Шарлотту, дабы заполучить Лолиту, и даже продумывает наиболее оптимальные варианты. Это вызывает в его душе трепет и ужас. Клод вступил в противоречия между совестью и желанием обладать, что поселило в рассудке архидьякона, если не святой экстаз, то благоговение точно, а вместе с ним и стыд. Очищенный заразой город стал для Ашенбаха совершенным местом, где можно предаваться мечтам об объекте вожделения, ибо это внушало Густаву восторг и безумие. "Зазывные аккорды пошлых, томительных мелодий он вбирал в себя всеми фибрами души, ибо страсть лишает человека вкуса, заставляя без разбора упиваться эффектами, над которыми он, будучи в трезвом уме, только усмехнулся бы или с брезгливостью отринул".

Ашенбах не в силах вынести факта того, что его слово способно лишь воспеть красоту, но не передать чувство обладания.

Клод столкнулся с дилеммой, когда понял, что слово священника способно сотворить молебен и отпустить грехи, но оно совершенно беспомощно перед любовью и свободой воли. А его монашеская сутана и "преждевременные морщины" бессильны перед молодостью и "красным мундиром" начальника королевских войск. Клод, как и Ашебах, мечтает "переродиться". Посему первый будет с презрением смотреть на свою чёрную тонзуру и обет безбрачия, а второй приложит все усилия, чтобы казаться моложе.

Гумберт бессилен перед ненавистью Лолиты.

Рогожин не может совладать с Настасьей Филипповной, которая, словно загнанная мышь, мечется между влечением к Парфёну и интересом духовным к Мышкину.

Страсть сперва роняет семена преступности в головы героев, а позже и сподвигает их на исполнение задуманного. Рогожин использует нож, а Фролло приводит "возлюбленную" в петлю руками закона.

Гумберт: "Убить её, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил её. Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда". В глубине души он понимает, что точно так же является убийцей. Девичьей ли чести, нравственных ли порядков — не суть.

Причиной смерти Густава стало самое коварное из орудий — красота. Погибнуть от рук недостижимого великолепия для Ашенбаха намного страшнее, чем задохнуться отравленным воздухом заражённой Венеции.

Герои впадают в безумие от одержимости причиной вожделения и убивают своих "возлюбленных" в лучших традициях Карандышевых: "Так не доставайся же ты никому!". Они отнимают жизни, дабы положить конец страданиям, ревности и свергнуть подобия идолов, которые они сами и создали. Проливают кровь, чтобы удержаться у края адской бездны, куда непременно упадут.

На протяжении книг каждый из них сталкивается с вызовом — нормы общества и морали заманчиво предлагают переступить через них, суля обретение запретного, того, что не дано тем, кто не решился. Рогожин, Ашенбах, Гумберт и Клод поддаются соблазну и слишком поздно начинают понимать, что за такие преступления приходится расплачиваться жизнями.

Вероятно, именно поэтому Гюго вызывал восторг у Достоевского. Все эти образы холериков, религиозные скитания, конвульсии ревности и насильная любовь, разумеется, не были чужды героям Фёдора Михайловича. Впрочем, даже Толстой, зная его скептицизм, не остался равнодушен.

Он может отрицать что есть "наша" песня. А меж тем только заслышав первые аккорды, пульсирующие трели синтезатора, у меня в голове сразу, будто из давнего сна, появляется его комната с на все лето задернутыми шторами. Зеленый значок Spotify, розовый тюбик крема, пыльный книжный шкаф, ёж Мартин, дверь со стеклянными вставками, несколько выпускных альбомов.

Мне нравится этот вечный "не киевский" район. Зеленый, стоящий будто на отшибе, а меж тем единственный, который имеет для меня окрас города. В парке можно заметить детей, их родителей, группу подростков и стихотворцев с их музами — бутылками вина. Находясь там можно с каждым встречным разделить мотив его жизни. Компания подростков, собравшаяся на прогулку, идет не спеша, стаей окружив их главаря. Парень с колонкой идет впереди и обсуждает с невидимым телефонным собеседником перспективу встретиться у конкретной, а меж тем только для них двоих особенной, лавки. Девушки весело переговариваются и разбавляют озабоченный поиск компании тихим, с элементами сговора, заливистым смехом.

Появление образов в голове — разве не это признак, что какой-то объект уже навсегда связан во времени с человеком? Скамейка может стоять обособленно зиму и две, обливаться дождем и выгорать на солнце, меняя раскраску с коричневой на светло-рыжую. И только в момент обращенного на нее взгляда она действительно начинает быть: стоять вон там, перед маленьким озером на окраине парка. Две бутылки пива, пара неподходящих для времени года велосипедов, случайные прохожие, запах хвои в морозном воздухе, луна и ее дорога, спускающаяся на воду, кусок пиццы.

Среди стольких встреч странно, что в голове заседают лишь ничего не значащие пустяки.

Разговоры забыты, черты лица сгладились и не вызывают волнения, дыхание стало плавным.

Как разрушительно желание узнавания и бессмысленно при проявлении уникальности! Меж тем оно никогда не утихает, бьет ключем из каждого слова, каждого хмурого взгляда и поджатых губ, даже не подозревая, что рекурсивно и пагубно: своим существованием это желание мешает своему же воплощению.

Уникальность подразумевает отличие. Наличие черт непохожих, хотя бы в деталях, если не по сути. Но осознание единой природы человеческих ощущений забивает чувство в угол. Любовь не ищет отличия от любви другой, оно претендует на уникальность только зародившись на свет и до конца, до самой своей смерти остается не высказанным в боязни найти сходство. Признание шаблонности подобно смерти. Но ведь оно не может быть идентичным, только подобным. "В жизни, наверное, нет двух одинаковых дней".

И сидят все на пне, такие уникальные, разные, но отдающие серостью в своем уникальном стремлении. Одно только чувство может объединить их, связав по рукам и ногам и запихнуть в одну корму - желание быть одним-единственным в своем роде и обнаженное чувство страха, что это может оказаться не так. Оно отдаляет. Разводит по углам, строит пафосные замки и становится основой множества романов (увы, неудачных для искушенного зрителя). А меж тем наблюдать яркие аккорды мы можем лишь у менестреля обыденного, воссиявшего радостью от осознания шаблонности, поющего тем свободнее, чем быстрее в нем рушится чувство исключительности.

Иногда я чувствую себя подпорченной тем образованием, которое у меня было. Нет, серьезно - с одной стороны я могу читать с листа, понимаю как строятся аккорды, знаю где и какие лучше использовать интервалы, консонанс и диссонанс, энгармонизм и вот это вот всё; короче говоря, когда у меня есть лист с нотами - я могу разобрать его, дать анализ, сыграть/спеть, подать так как нужно или как мне хочется, но как только дело доходит до импровизации, я встаю в ступор.

Скажу сразу, я не снимаю с себя ответственности за то, что чему-то там не научилась, потому что самообразование никто не отменял, поэтому не буду отрицать того факта, что тогда в этом не было необходимости - вот и не развивалась в этом направлении. А между тем, обучение на моем отделении не предполагало ни импровизации, ни аранжировки, ни уж тем более какого-либо понимая звука касательно звукорежессиуры (знаю, что в некоторых городах кроме этого предмета существует ещё и целое отделение этому посвященное, но увы, у нас не было ни того, ни другого), верх всего - это анализ, причем, даже не такой глубокий, как у теоретиков.

Временами жалею о том, что нужно было либо поступать на теоретический, чтобы понимать музыку лучше, иногда же жалею о том, что не поступала на эстрадный, где как раз учили и импровицзации, и всем остальным нужным-важным штукам. Что самое обидное, в то время я могла себе позволить параллельно учиться на обоих отделениях, но я решила пойти легким путем - научилась более-менее петь, научилась играть, но мои знания касательно теории дальше анализа так и не ушли.

Такие дела. Не жалею о том, что прогуливала в школе физику и алгебру с геометрией, не жалею о том, что оценку по химии мне за красивые глаза нарисовали, а вот об этом жалею. Да все просто потому что: ничего из вышеперечисленного мне так и не пригодилось, а мой неправильный выбор, местами лень, местами раздолбайство действительно лишили тех знаний, которые, вопреки всему что мне говорили, мне таки вдруг оказались нужны.

Есть разные методы "разрядки". Можно громко петь в машине, брать гитару и впервые в жизни петь под "сырые" аккорды. Можно пересилить себя и бежать. Особенно сейчас - в холод и дождь. Главное не лечь, уставившись в потолок и думать о том, что не пересилишь эти трудности, и где-то точно будет тот порог, который будет нереально взять. В голове лишь факты, помогающие выходить из состояния, когда полностью хочется опустить руки и сказать, что я ничего не знаю, не понимаю. Рационально объясняю нерешаемые задачи тем, что нужно тщательно почитать главы учебника, подумать, уложить, посмотреть другие ресурсы. 90% - это учеба. И в сентябре я бежала вперед под лозунгом "люблю сложности", но из этой колеи не выйти, а она безумно сложная. Мне снятся минимумы, снятся нерешенные семинары, я вижу людей, сходящих с ума. Вижу людей, которые скрипят зубами за первые 10 мест в рейтинге и мне правда не по себе. Крысы. Гаснет энтузиазм, не улыбаюсь. Бегу и плачу.

Меня бабушка воспитывала так, что нужно быть всегда лучше всех. Сейчас я сама для себя понимаю, что это не так важно, но иногда это «воспитание» портит жизнь. Например, в детстве меня не отдавали на кружки, отдали на плавание в 9-10 лет, но после первой болезни меня просто перестали водить, а мне так нравилось. Потом я сама пошла на уроки гитары, но когда плата сильно выросла, мне запретили туда ходить, а альтернативы не подыскали. В итоге, плавать я умею, но нет ни одного разряда, на гитаре знаю ноты, неплохо играю перебором, но бой и аккорды просто не даются-нет слуха. А сейчас мне папа, тётя скидывают видео (будь проклят, ватсап) моей двоюродной сестры, которой 18 лет. Она и поёт, и играет на гитаре, и в Артек её бесплатно отправляли, и с вокалом она много где была. Больше всего было обидно, когда мы все приехали к тёте в гости, в первый вечер все выпили и заставили Лину (сестру) сыграть на гитаре и спеть. Она действительно очень круто поёт и играет. Но во время её «выступления» папа аж на видео снимал, а потом всем показывал. Мне было так горько, что моих видео нет. Мне просто не привили базовых умений в детстве, не разрешали дальше двора выходить. Максимум, что показывают мои родители своим друзьям-мою собаку. Тоже не повод для радости. Единственное, в чем меня ставили в пример-учёба. Я училась лучше всех родственников. В общем, иногда просыпается горькая и противная зависть, обида на семью, на себя. Хотя сейчас искать виноватых смысла нет.