Стань моей птицей

Я хочу, как ты, быть сильной в слабостях, быть целой в часностях.

- Ты можешь поцеловать меня?

Вялое дыхание последней сигареты застыло на внутренней поверхности щек, тревожа горечью, и, ты говоришь «осмос», прокралось в кровь никотином.

Синицы зимовали на кончиках моих пальцев, ломкими коготками вцепившись в томное утро. Птичьи голоса резали холодный воздух мадригалами и кантатами – надтресутым фальцетом бились о барабанные перепонки. У нас целый город напополам, и пачка сигарет смятая твоими вспотевшими пальцами, неловкими, а птицы плещутся в луже талого города.

Сигарета смаргивает пепел, усталость смотрит сквозь твои глаза. Мы от тоски готовы повеситься, но вместо этого просто одну за другой выкуриваем сигареты, вяло тянущие утро сквозь фильтр. Жадное до тебя утро.

- Ты можешь поцеловать меня? – звучит громко, чуть громче, чем утро. Ночь хрипло вырывается из легких, мешается с предрассветной дымкой. Тени выходят из углов, странные, гротескные тени, неловко протягивают исполосованные руки – и, да, я могу поцеловать тебя.

Мы поцелуемся, может быть выкурим еще по сигарете и будем потом молча сквозь пальцы пропускать дымный рассвет в пустом, нашем!, городе. А синицы будут вопить обезумев, оплакивая сухой предрассветный поцелуй.

Иногда я просто лежу на кровати, надеясь что вот сейчас – сейчас! – у меня остановится сердце.

Я напишу роман «Холера» и плюну в мертвого Камю.

Напишу «Смерть взаймы» – и это будет плевок в Ремарка.

Сотни тысяч страниц, написанных моей рукой, о которых будут знать только четыре человека, будут шелестеть своими обиженными жалобами, вымученными буковками, изнасилованными словами, выплаканными жидкими слезками.

Мои книги будут стоять стройными рядами на полках магазинов и набрасываться на каждого входящего острыми когтями слов и тугими буквенными кишками.

Мои письма будут хранить в музеях.

Ночью белый лунный свет растекается по мне, как разбитое яйцо, холодом и влагой, а огромные розовые химеры стонут под окнами. По ним стекают капельки жирного маслянистого пота. Они с Гюго когда-то вместе пили по ночам. Сейчас они старые, жалкие и дребезжащие. Гнилыми желтыми зубами кусают мою одежду и мои ноги.

Я не хочу никого любить.

Я не устала.

Я не задыхаюсь, - я стала зелеными морскими водорослями. Вы будете любить меня такую? Или станете оплакивать и отпевать – на коленях перед толстолицыми попами, таращащими глаза от жалости?

Прийдете на мои похороны, если я умру в двадцать? Или в восемьдесят. Приходите: на поминках будет cognac и gâteau au chocolat. И сгорбленные женщины в черных платьях, которые будут рады за меня.

Я состою из грубости, зависти и белой рассыпчатой пудры. Больше нет ничего: ни пустоты, ни сарказма, ни глупости. Я впереди всей планеты.

Девушка с волосами, отлитыми из бронзы подарила мне коробку пирожных и утомленно посмотрела из-под тяжелых (чугунных) ресниц. «Оля, я ненавижу этих шлюх». Нам можно их ненавидеть, ведь мы и сами такие. Только молчим больше. Я съела пирожные с жирным сливочным кремом поздно вечером, думая о том, кто целует сейчас волосы этой тонкой бронзовой девушки, кто обнимает ее скульптурные плечи.

Пятый, одиннадцатый, двенадцатый день весны. Тает серый снег.

Смеются пустые глазницы, выеденные дымом и отчаяниями.

Поезд, груженый жертвами ударов моего ножа, тащится на север, туда, где холодно и не так слышен запах разлагающихся трупов. Вагоны еле ползут за паровозом, выпускающим изо рта пенящиеся дымовые тучи.

«Скоро все кончится, потерпи, потерпи, родная»

Мысли, отрываясь от сознания, вытекают из головы: через нос, рот, уши. На несколько секунд (минут? столетий?) повисают над желтоватым бледным лицом и потом растворяются в воздухе, как азот или оксиген.

Выкривившись, выломавшись угловатым многоугольником, ты мечешься по постели как зверь, чью кожу обожгли раскаленным клеймом.

Я стою над тобой, нависаю; как удочка, пытаюсь выловить из твоего рта, носа, ушей стенания.

Все окрашено бурым, темно-красным, перемешано с кровью текущей с твоих губ.

Комната - круг дантова ада. Я вою и плачу от жалости к себе, как разорванная струна скрипки.

За кровавые удары красного сердца мне одна награда – твоя улыбка.

Я прошу тебя, не уходи, останься. О чем еще мне просить тебя?

Ты ведь знаешь, я пуста. Во мне ни слова не осталось, чтобы рассказать тебе о своей любви. Что с ними – моими словами? Они стынут, примерзают к небу, щекам, зубам. Мне без них также плохо, как и без тебя. Не уходи, останься.

Останься, я заново научусь говорить для тебя, я соберу по буквам все самые прекрасные слова. Я найду рифмы к своей любви. Я расскажу тебе сотни, тысячи историй о незнакомых птицах и дождях, мертвых, безумных. Ты будешь моим государством, моим законом, моим судом. Если ты не уйдешь.

Останься. Я предлагаю тебе всю себя: всю, без остатка. Ты можешь сжечь меня или утопить в холодной грязи речной воды и смотреть на пузыри, вырывающиеся из моего рта в последнем моем крике, в мольбе: «Останься». Можешь морить меня голодом, обжигать меня кислотой, пусть я вся покроюсь язвами и нарывами – ты только останься.

Не уходи, земля разверзнется, восстанет Легион, из недр планеты вытечет, высочится жидкое жаркое ядро. Столбы едкого дыма будут подниматься от поверхности разломов литосферных плит, будут гореть кладбища, и братские могилы, и брошенные в лесу покойники, и утопленники в тихих водах рек.

(Вспухшие открытые рты всплывших мертвецов издерлись стонами, детки, объятые пламенем, зовут матерей с горящими волосами, а над ними красное небо, все в черных полосах, и парящий пепел)

Без тебя я нема и слепа. Не уходи, не уходи или разреши мне всюду ходить за тобой – быть тенью твоей тени, тенью твоей руки, тенью твоей собаки.

Не оставляй меня.