Стань моей птицей

А мой отец- это лес, темно-зеленый сосновый лес, плечами упирающийся в небо, подмигивающий маслянисто-желтым солнечным глазом. Корнями он прочно врос в сырую мягкую землю, и щекочется ветвями. Иногда колет жесткими иглами, но летом загрубевшие иголки мягчеют, наливаются теплом и влагой и податливо гнутся в моих руках, гибкие.

В тесной комнате ищу в вещах следы маминых прикосновений, запах ее ладоней.

Ее ладони- они знаешь какие? Еще немного растресканные от зимних холодов (лето капризничало и заставляло долго себя ждать), и уже огрубевающие от работы с розами, и угрюмым лиловатым можжевельником, завидующим их диковатой и гордой красоте, и золотистой пенной лапчаткой в ее саду. Они нагреты июньским солнцем и терпко, душно, сладко пахнут землей и чем-то гнилым. Они живые, как листья персикового дерева, ладони моей мамы, или как цветы лаванды, они растут, вбирая в себя соки земли, обретая бархатную мягкость всякий раз, когда прикасаются к моим волосам или моим щекам.

Моя мама - цветущий лавандовый куст.

Твои зрачки, как спелые вишни в саду моей бабушки, влажно блестят на солнце.

(Август, и облака в небе как потеки молока на выцветшей голубой скатерти. Август стопами стоит на сухой земле, его кожа груба - сухая серая кора деревьев, у него длинные руки - к небу протянутые ветви, у него тысячи глаз - спелые черные ягоды. Август, я пришла к нему, чтобы стать его невестой, и он наклонил ко мне свое усталое лицо, и я увидела, что солнце зажато между его бровей, и я поцеловала его в глаза, и на губах осталась горечь перезрелой любви, терпкой, безжалостной)

Твои зрачки, как спелые вишни… Ты наклоняешь ко мне свое усталое лицо, поперек рассеченное бровями, и целуешь меня. Поцелуй слаще патоки, слаще золотого меда, но такой же вязкий, такой же густой - он бесконечно долго переливается из твоих губ в мои.

Отстраняю медом перепачканные губы, поворачиваюсь к тебе спиной и ухожу.

Анатолий Мариенгоф,

Когда я вернусь домой сегодня вечером, вы будете лежать на моей постели, на узком красном матрасе. Я лягу с вами рядом, и на червонном брюхе матраса нам станет тесно, и вы перевернетесь на бок, как большая неловкая рыбина, положите свою широкую ладонь на мой живот и будете смотреть прямо мне в лицо. Я на вас смотреть не буду, Анатолий, ведь если смотреть на вас, можно задохнуться от счастья: я не видела вас так давно.

А потом вы будете кормить меня шоколадными вишнями, и капли ликера будут застывать на губах, и мне прийдется вас поцеловать. После этого вам прийдется встать и уйти - непременно уйдите после поцелуя, Мариенгоф! Дверь за собой вам тоже прийдется закрыть самому, а я буду лежать на узком матрасе и, глядя все так же в потолок, буду гладить холодной ладонью ту половину кровати, на которой вы лежали.

Двенадцатая ночь мая,

Нагая,

Восседает во главе рая,

Взирая,

Как я умираю.

Я была в состоянии приятного равнодушного спокойствия, жара качала меня в своих густых чадных волнах. Во рту приятно горчило и от жажды щеки и небо были сухи.

Мне нравились мои впалые щеки, натянутая на скулах и подернутая сизым дымом кожа, когда я сидела с полуприкрытыми глазами на нагретом солнцем бетоне. Нас было четверо: приятные друг другу юноши и девушки, немного опьяненные жарой, жадные до жизни. Влажный блеск его глаз, почти маслянистый, я едва различала из облака дыма выпускаемого сухими губами, давая односложные ответы на взволнованные отчего-то вопросы.

Подъехало такси и я, бесстрастно скользнув рукой в руку второго мужчины, крупного и внушающего доверие, встала с теплого бетона ступеней. Закружилась голова, и я в ореоле дыма и темных пятен, мешающих видеть, первая прошла к машине и томным усталым движением опустилась на заднее сиденье, откинув назад голову, прижимая пальцы к векам. Два мужчины сели со мной рядом, я была прижата к тому из них, что задавал вопросы с большим любопытством. Он был немного взволнован, когда я повернула голову в его сторону.

На лице я ощущала ветер, от него разметались по спинке сиденья волосы, на лицо набегали тени цвета темной карамели и лаванды, тонкая ткань платья дрожала, прижатая пальцами к коленям. Второй рукой я облокачивалась об окно и кисть под неестественным углом выгиналась в касании к ключицам.

Он смотрел на надломы моего тела и подрагивающее платье, на тяжелые темные веки и опущенные плечи. Я смотрела в окно, и потом только перевела взгляд на его крепкие красивые руки, на илисто-зеленые потеки вен у локтя, на повернутое в мою сторону лицо. Когда прощалась со вторым случайным знакомым, протягивала руку для пожатия, он проводил ее мучительно медленным взглядом и не спешил отодвигаться от моих тлеющих жарой бедер. Мне тоже не хотелось, чтобы он отодвигался. Близость была томительной, но томительнее были минуты, когда мы ехали, разделенные десятью сантиметрами и вздымающимися пенными волнами промелькнувшего горячечного желания.

Выходя, накрыл своей сухой узкой ладонью мою обветреную, я по привычке ее отдернула и отрывисто попрощалась. Он закрыл дверь, я отвернулась и подумала о том, что с ним рядом приятно было сидеть – и тут же мысли дернули и сорвались в другом направлении – о мимолетных летних встречах и тоскливых прощаниях.

Middle of adventure, such a perfect place to start.

Крепдешиновые мечтания выстилают дорогу к бессоннице.

Я самая отверженная женщина из всех

Я все мысли и слова откладываю на потом.

Я хотела бы усы, как у вас, Марсель Пруст, и вашу фамилию, и, возможно, имя. И как вы, всю жизнь писать книги, прекрасные и нелепые своей красотой. Кому тогда нужна была красота? Кому она нужна сейчас? Чей мир она спасает – Достоевский ведь давно мертв? Марсель, ведь своими сочинениями вы дурачились, вы насмехались над пустоголовыми башмачниками и фабрикантами, которые покупали ваши книги из страха – вечного инстинктивного страха перед обществом, которое сочло бы этих мелких трудолюбивых жучков и паучков недостаточно изысканными, не прочти они ваш роман. Это поэтому он семитомный? Чтобы эти мужчины с натруженными мозолистыми руками, страстно желая вырасти в глазах знатных напудреных маркиз и маркизов, сгорбившись над сальным огарком свечи с вашей книгой, весом в килограмм, не меньше, и стоимостью в дюжину бутылок молока, ночами не смыкали глаз?

Весной 1880 или 1881 года Марсель Пруст испытал первый приступ астмы. Каково это? Марсель, ты задыхался? Тебе было больно? Ты плакал? Ты испугался смерти? Впервые? Если бы я была с тобой, я бы схватила тебя за горло и сдавливала бы его, чтобы ты выплюнул ком, мешающий тебе дышать. Я бы кричала и плакала вместе с тобой. Я бы всего тебя исцеловала мокрыми губами, боясь, что эти поцелуи – прощальные.

Ты бы рассказал мне о Рейнальдо Ане, о том, как ты плакал ночами, проводив его на грохочущий фронт первой мировой? Почему ты отпустил его туда? А вздрагивал, когда в кафе или салоне этой ужасной де Кайаве слышал «Развязавшуюся ленту» для двух фортепиано?

Боялся, что он не вернется?

(… ;)

Р асстегнутое платье: золотая кожа между бледными полосами ткани, как разлом в литосферной плите, заполненный шипящей магмой. Я не могу снять его с себя, как будто вместе с платьем я сниму любовь. Я даже руки боюсь вымыть: с них смоется вечерняя пыль нашего расставания.

Когда я уйду, ты повернешься и тоже уйдешь.

И я буду плакать, размазывать по щекам и скулам грязные потеки и половодные реки коричневых глаз. Если я обернусь, ты увидишь на скомканном сыром лице синие тени бессонных ночей.

Я остывшая и неподвидвижная, как стоялая вода в реке. И тебе хочется окунуться в меня, и ты видишь себя во мне, как в глади зеркала. Тебе хочется, чтобы и я была в тебе, но я ухожу.

Я и так в тебе.

И когда я уйду и ты уйдешь, деревья склонят свои большие лиственные головы над нашим последним объятием.

(Я крепко к тебе прижималась своим тонким платьем, ты волновался и гладил по спине: «Солнышко». И я простила тебе все грядущие измены.

Ты никогда мне этого не говорил, и я молчала, боясь, но я люблю тебя, а ты любишь меня.)

Я навека остаюсь в тебе, уходя.

Пожалуйста, не отпускай меня. Я идеальна, и ты идеален – какой прекрасной парой мы могли бы быть. Я бы всем показывала тебя и говорила: «мой, мой, мой».

Но ты не мой, хоть мы и любим друг-друга по-звериному дико, и поэтому я должна уходить.

Мне жаль, что я не сказала тебе, что хочу остаться, что не умоляла тебя, не ползала перед тобой на коленях, дрожащей рукой не цеплялась за измятые брючины, не отпускать меня.

Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг,

И я вечно буду помнить твой взгляд, прикованный к моим плечам, ловящий каждый поворот моей головы.

И твой запах: усталость, алкоголь, пот.

И твое лицо. И тоску в твоих словах: «Не плачь, не плачь».

Посмотри на меня в последний раз и можешь уходить.

Я люблю тебя просто за то что ты дышишь на расстоянии сотни километров от меня.

Я помню прозрачность морей глаз. В тихой комнате горела лампа, шипел чайник на плите. Мы окунались в прохладную прозрачность воздуха из окна. На мне тяжелели твои обещания.

Ты говорила об осени, выдыхая дым. Всегда – дым. Дым и кофе. Ты сидела под лампой, вся облизанная желтым светом, желтая и восковая. Только губы шевелились: темное пятно подвижного рта на студеных щеках.

Ноябь – пора умирания. Пора целования пустыми губами мертвых лиц. Под ногами гниют очень уставшие листья. Я лежу с ними, и ты идешь по мне.

Я сидела с тобой рядом и твоя рука то накрывала бесстыдной обнаженностью мою, то опускалась на колено – как старая птица. На меня свет лампы не падал и я блестела глазами, фиолетовыми от вечера. Меланхоличные ресницы грустили из-за темноты. Им хотелось опуститься, хотелось уснуть. Но ты была рядом и я не могла спать. Ты была рядом – пусть почти бескровная, пусть восковая и вылизанная светом. Я тенилась, сгущалась, холодела. Клала голову на твое плечо, и жмурясь отпускала слова в полет по комнате со своего языка.

Я рассказала тебе страшную тайну: из комнаты в комнату за мной волочатся кусты и реки фиалок. Я фиалковая любовь.

И еще одну: всю мою жизнь я буду переезжать из ноября в ноябрь, и каждый следующий будет целовать лучше – так будет длится вечно.

И последнюю: будут еле волочиться вянущие века, будут капать слезки из глаз детей, мужей, матерей, потолков и карнизов, а мы будем любиться, пока кричат птицы.

Желтая лампа немигая смотрела прямо на тебя. Ты выпускал ей в глаза стаи дымных птиц. Они из последних сил старались не дать твоему миру распасться на бестолковые шаги за дверью.

- Давай я лучше совру, - искусанные губы, я провожу пальцем по деревянному столу, повторяя контуры разводов. – Всю правду раздала тем, что за бортом. Представляешь? Так глупо.

Наверное ты никогда не слышал подобного. Ты любил правильных девочек и целовал их за ушком. Они мурлыкали, совсем как котята, притягивали к себе за галстук и из последних сил цеплялись за право быть твоими. Желание не утомляло ни их, ни тебя.

Холодные тени впились в твои виски и кубиками сухого раздражения сползли к шее. Не спросив разрешения, обвились, прижавшись мягким отсутсвием тела, вокруг рук. Пальцы прекратили войну.

Из последних сил мое безрассудное одиночество кокетничало с мужчиной, сидящим напротив. Оно выдумывало бархатные истории. Я поводила плечами, сбрасывала сомнения. Мужчина нервничал.

- Я не буду делать вид, не буду притворяться. Поняла? - Круг незаметно для всех замкнулся.

Этому мужчине не нужны обкусанные ногти и контуры красных губ, он пьет кофе с двумя кусочками рафинада. Я смотрела почти на него. Он уходил от ответа.

- Свихнусь, если окажется, что я промахнулась. – Это был мой последний выстрел наобум.

Я очень давно не спала, а сегодня мне снились поцелуи с мужчиной – высоким – чьего лица я не могла увидеть. Он звал меня птичкой. Так просто, когда на двоих – только сон: мою дерганую свободу не крадут у меня, от меня не требуют обещаний.