Я помню прозрачность морей глаз. В тихой комнате горела лампа, шипел чайник на плите. Мы окунались в прохладную прозрачность воздуха из окна. На мне тяжелели твои обещания.

Ты говорила об осени, выдыхая дым. Всегда – дым. Дым и кофе. Ты сидела под лампой, вся облизанная желтым светом, желтая и восковая. Только губы шевелились: темное пятно подвижного рта на студеных щеках.

Ноябь – пора умирания. Пора целования пустыми губами мертвых лиц. Под ногами гниют очень уставшие листья. Я лежу с ними, и ты идешь по мне.

Я сидела с тобой рядом и твоя рука то накрывала бесстыдной обнаженностью мою, то опускалась на колено – как старая птица. На меня свет лампы не падал и я блестела глазами, фиолетовыми от вечера. Меланхоличные ресницы грустили из-за темноты. Им хотелось опуститься, хотелось уснуть. Но ты была рядом и я не могла спать. Ты была рядом – пусть почти бескровная, пусть восковая и вылизанная светом. Я тенилась, сгущалась, холодела. Клала голову на твое плечо, и жмурясь отпускала слова в полет по комнате со своего языка.

Я рассказала тебе страшную тайну: из комнаты в комнату за мной волочатся кусты и реки фиалок. Я фиалковая любовь.

И еще одну: всю мою жизнь я буду переезжать из ноября в ноябрь, и каждый следующий будет целовать лучше – так будет длится вечно.

И последнюю: будут еле волочиться вянущие века, будут капать слезки из глаз детей, мужей, матерей, потолков и карнизов, а мы будем любиться, пока кричат птицы.