Я все мысли и слова откладываю на потом.
Я хотела бы усы, как у вас, Марсель Пруст, и вашу фамилию, и, возможно, имя. И как вы, всю жизнь писать книги, прекрасные и нелепые своей красотой. Кому тогда нужна была красота? Кому она нужна сейчас? Чей мир она спасает – Достоевский ведь давно мертв? Марсель, ведь своими сочинениями вы дурачились, вы насмехались над пустоголовыми башмачниками и фабрикантами, которые покупали ваши книги из страха – вечного инстинктивного страха перед обществом, которое сочло бы этих мелких трудолюбивых жучков и паучков недостаточно изысканными, не прочти они ваш роман. Это поэтому он семитомный? Чтобы эти мужчины с натруженными мозолистыми руками, страстно желая вырасти в глазах знатных напудреных маркиз и маркизов, сгорбившись над сальным огарком свечи с вашей книгой, весом в килограмм, не меньше, и стоимостью в дюжину бутылок молока, ночами не смыкали глаз?
Весной 1880 или 1881 года Марсель Пруст испытал первый приступ астмы. Каково это? Марсель, ты задыхался? Тебе было больно? Ты плакал? Ты испугался смерти? Впервые? Если бы я была с тобой, я бы схватила тебя за горло и сдавливала бы его, чтобы ты выплюнул ком, мешающий тебе дышать. Я бы кричала и плакала вместе с тобой. Я бы всего тебя исцеловала мокрыми губами, боясь, что эти поцелуи – прощальные.
Ты бы рассказал мне о Рейнальдо Ане, о том, как ты плакал ночами, проводив его на грохочущий фронт первой мировой? Почему ты отпустил его туда? А вздрагивал, когда в кафе или салоне этой ужасной де Кайаве слышал «Развязавшуюся ленту» для двух фортепиано?
Боялся, что он не вернется?
(… ;)