Это просто Вьюи блог

Зрачки были огромными. Рядом сидела Ксюха с забинтованной рукой. На стуле лежала зачем-то выкрученная лампочка. Пространства не было. Времени не было тоже. Была только его рука, сживавшая мою крепко-крепко. Наше первое совместное путешествие – и сразу в космос.

Я была ядром. Меньше, чем самая маленькая точка во вселенной. Больше, чем весь космос.

Глаза слипались. Всё было наполнено свинцом, мякло, обвисало и тянуло тело вниз. Хотелось смотреть ему в глаза, но получалось только громко смеяться и ловить настороженные взгляды таксиста. От одной конечной ветки метро к другой. И не такие угашенные им, наверное, каждую ночь попадаются. Ехали мы долго. А потом так же долго шли. Как будто бы по беговой дорожке.

На следующий день головы были забиты только друг другом. Он крепко сжимал меня и говорил, что хочет. На экране Марла трахалась с Тайлером. Мы молча смотрели друг другу в глаза. Протрезветь получилось только после двух стаканов мартини и двух глотков коньяка из бутылки. Мы так и не переспали.

Позже он говорил, что читать Буковски мне всё же, наверное, и не стоит. Слишком уж я хорошая. Буковски я всё-таки купила на следующий день, потому что ни черта не хорошая. Хорошие не пьют шесть дней подряд, не ловят трипы на грани с бэдтрипами по пути домой и не засыпают прямо в одежде. Нормальные не влюбляются в девушек своих друзей.

За пару дней до него пьяница на петроградке просил денег на опохмел и пожелал найти своего человека. Что, серьёзно? Можно полюбить кого-то за три дня? Кого-то за несколько тысяч километров от тебя?

«Я, Саша, кажется, в тебя влюбился». Видимо, всё же можно. В того, для кого ты хорошая со всем своим чемоданчиком херни.

Было сегодня такое, что заставило меня разрыдаться прямо в подъезде, на лестничной клетке, кое-как повернуть ключ в дверной скважине и медленно сползти по стенке, естественно, прямо в одежде. Оно же заставило зарегистрироваться на флампе и впервые оставить там отзыв. Оно же — вызвать в моей голове нить аргументов против моей мягкотелости.

Жаль, что нет аналога флампа о людях — было бы куда проще. Может быть, люди даже были бы чуточку добрее. А то мне с моей добротой, простотой и широким серцем, открытым буквально для каждой букашки, только и остаётся, что каждый день сползать по стенкам. К двадцати, вроде как, можно было уже избавиться от этой наивности — очерстветь, одеться в панцирь. Но для Воина это было бы слишком просто.

Все эти люди, может быть, вовсе и не хотели тебя обижать. Но быть сильным — значит быть невыносимым. После летнего трипа, где больше месяца кормила дорога, я вернулась домой и возбуждённо проповедовала маме идею всеобщей доброты. Я искренне верила в доброту незнакомых к незнакомым, хотя многие и не понимали: зачем кто-то будет пускать к себе переночевать незнакомого человека, если есть гостиницы? зачем кто-то будет бесплатно возить в своей машине совершенно чужих людей, если есть электрички? зачем кто-то будет тратить время на то, чтобы показать город, если есть экскурсоводы?

Они не верят, а я верю — через все эти слёзы, через сползания по стенке, через разбитые костяшки. Мне хочется быть открытой и чувствовать всех этих незнакомцев, мне хочется помогать. Помогать совершенно искренне, бескорыстно — в Бога я не верю и взамен ничего не жду. Этих людей я, наверное, больше никогда и не увижу. Но они смогут увидеть меня, однажды закрыв глаза и едва заметно улыбнувшись. Потому что они такие же, и мы — одно.

Знание, в сущности, является большим злом. Осознание – ещё большим, потому что касается самого космического и неизведанного – тебя. Ты сам выбрал тот путь, в котором поиск и ты неразделимы. Эта карусель не даёт тебе осесть – и крутится, крутится, крутится, не давая тебе спать по ночам.

Я еду в автобусе рядом с ней и впервые за эти полгода могу говорить честно. До этого были только звонки с кухни в чужом городе – мол, сейчас, сейчас я, наконец, чувствую. Чувствую до физической боли в животе – из-за собственной жадности, страха, переживаний. А теперь – сплошные попытки найти себя в разговорах и автобусная рефлексия.

Они счастливы во всей этой взрослой стабильности – вот-вот получат диплом с отличием, продлят абонемент в зал ещё на год и отремонтируют машину – чтобы была как новенькая. Им те же двадцать, но к двадцати они перестали искать – и едва ли когда вообще начинали. Видимые различия между нами уже почти исчезли – я тоже работаю, почти научилась подавлять желание внезапно уезжать и пока ещё даже иду на красный диплом. Но всё равно чувствую себя беспросветно глупой – одновременно лучше и хуже других.

Философия фатализма захватила меня, когда я только начинала ездить автостопом и пыталась оправдать им слепую и упрямую уверенность в собственной безопасности. А сейчас это помогает мне принимать все болезненные изменения и называть их нестрашным словом «опыт». Когда-нибудь и в моём хаосе всё ляжет на свои полки, наступит абсолютная гармония – но только не в двадцать, слишком рано. Когда-нибудь, когда я сочту себя достойной остановиться и принять. Эта дорога уже знает, куда должна привести меня. А пока я учусь быть лучше – хотя бы самой себя.

Всё это взросление бьёт слишком больно. Ещё несколько лет назад я носила рваные кеды, нежилась на крышах и не знала всей той своей безупречной свободы, не понимала её. Не было даже полтинника, и на обед из фастфуда приходилось копить несколько дней. А теперь есть работа, пятнадцать тысяч на карточке, и домой прихожу только после двадцати двух. Сама кладу себе деньги на телефон, оплачиваю проездной, покупаю билеты на поезда и хожу уже не в рваных кедах, давным-давно подаренных мамой, а в хорошем пальто из Zara и длинных чёрных юбках.

Ладно, ладно, допустим, со всем этим я даже вполне могу смириться (кроме тотального отсутствия друзей, но это уже другая история). Но почему я совсем ничего не чувствую, стоя в первом ряду на концерте Alai Oli? Семь лет любви, столько меня в каждой строчке, чтобы приехать в другой город ради и молча стоять среди счастливой толпы?

Кто я, когда он гладит меня по голове, а потом говорит, что ничего не получится? Почему после двух бутылок вина и двух фильмов я засыпаю у него на груди, а завтра – на верхней полке плацкарта обратно домой?

Эти двадцать бьют настолько больно, что я сомневаюсь во всём. Журналист, мясоед, атеист, гетеросексуал? Я больше не знаю о себе ничего, кроме того, что внутри уже год (или больше?) пустота. Её хочется заполнять вином и бессмысленными сериалами, и сбежать помогает только моя семилетняя воспитанница и иногда #sekta. Но можно ли верить в то, в чём усомнился однажды?