Всё это взросление бьёт слишком больно. Ещё несколько лет назад я носила рваные кеды, нежилась на крышах и не знала всей той своей безупречной свободы, не понимала её. Не было даже полтинника, и на обед из фастфуда приходилось копить несколько дней. А теперь есть работа, пятнадцать тысяч на карточке, и домой прихожу только после двадцати двух. Сама кладу себе деньги на телефон, оплачиваю проездной, покупаю билеты на поезда и хожу уже не в рваных кедах, давным-давно подаренных мамой, а в хорошем пальто из Zara и длинных чёрных юбках.

Ладно, ладно, допустим, со всем этим я даже вполне могу смириться (кроме тотального отсутствия друзей, но это уже другая история). Но почему я совсем ничего не чувствую, стоя в первом ряду на концерте Alai Oli? Семь лет любви, столько меня в каждой строчке, чтобы приехать в другой город ради и молча стоять среди счастливой толпы?

Кто я, когда он гладит меня по голове, а потом говорит, что ничего не получится? Почему после двух бутылок вина и двух фильмов я засыпаю у него на груди, а завтра – на верхней полке плацкарта обратно домой?

Эти двадцать бьют настолько больно, что я сомневаюсь во всём. Журналист, мясоед, атеист, гетеросексуал? Я больше не знаю о себе ничего, кроме того, что внутри уже год (или больше?) пустота. Её хочется заполнять вином и бессмысленными сериалами, и сбежать помогает только моя семилетняя воспитанница и иногда #sekta. Но можно ли верить в то, в чём усомнился однажды?